Текст книги "Тайная эпидемия одиночества. В поисках утраченной близости"

Глава 3
Уязвимость

Дары потери и скорби

Загорается экран моего телефона. Я только что закончила вести дорожное шоу на радио и отложила в сторону черный ручной микрофон.

Я стою в крупнейшем торговом центре мира, где меня ослепляют флуоресцентные огни. Еще за день до этого я летала в Швейцарию, чтобы встретиться со своими близкими друзьями, с которыми познакомилась, когда училась там по обмену. Мы сидели в прекрасном кафе под открытым небом на берегу Цюрихского озера, ели швейцарский хлеб цопф с маслом и говорили о моей маме. Почти 10 лет назад, вскоре после смерти отца, они провели у нас дома в Австралии почти три месяца. Они хорошо знали мою маму и хотели узнать, как у нее дела. У меня на глазах выступили слезы: «Ей все хуже и хуже. Она злится. Дома царит хаос. Моя сестра и так уже сделала достаточно, и я знаю, что, если мне позвонят, я должна буду к ней вернуться». Мой голос дрожал – как и у многих, кто первый раз рассказывает о чем-то важном и пугающем.

Теперь, 24 часа спустя, я вернулась в Дубай, и на телефоне отразился звонок с незнакомого номера. Интуиция подсказала мне, что это сестра. Я сразу почувствовала надвигающуюся беду – точно так же, как в детстве, когда представляла, что произношу траурную речь на похоронах отца. Я знала, что этот разговор состоится. Сестра сказала: «Симона, у мамы был инсульт. На твоем месте я бы вернулась домой». Мне знаком этот тон. В нашей семье он вообще узнаваем…

Новости, выбивающие почву из-под ног

Когда мне было 19, я подрабатывала в магазине спорттоваров в местном торговом центре. Отец к тому времени уже несколько месяцев лежал в больнице, но вместе с матерью они все же решили не говорить нам о его состоянии, пока сами не получат исчерпывающую информацию. Хотелось бы верить, что к моменту, когда медсестра из папиной больницы зашла в магазин, они уже решили открыть нам правду. У нее было доброе и благожелательное лицо – прямо как у той мамы, которую обожают все твои школьные друзья. Мы поговорили о погоде, а затем она спросила, как дела у меня и у папы.

«Все в порядке, – сказала я. – Правда, иногда он на нас срывается, а это на него не похоже».

«Что ж, такое бывает, когда у человека рак», – ответила она, грустно опустив глаза.

НО Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЛА. Прежде я лишь догадывалась, но родители ничего не говорили об этом. Я выбежала из магазина и разрыдалась в подсобке. Оранжевые коробки из-под кроссовок Nike возвышались надо мной горой, которая, казалось, была готова в любой момент обрушиться на мою голову. Через 90 дней папа умер. Незадолго до этого медсестра специально заглянула к нам домой и сказала, что он уходит. Поскольку моя комната была на первом этаже, там же стояла и больничная койка отца. Мы с сестрой, мамой и ее братом собрались вокруг того, что оставила от него болезнь. Его хрупкое тело было спрятано под одеялом. Он был похож на птицу, которую я как-то спасла и закутала в платочки, чтобы ей было уютно. Я взяла его за руку. Он едва дышал. Мама надрывно плакала: ее крики пробирали до костей. Словно в трансе, она раскачивалась взад-вперед. Прежде я видела такое только в документальных фильмах, где дети умирают на руках матерей от голода. Тем вечером горе полностью расплавило мою железную мать.

Дядя качал головой, повторяя: «Не уходи, Робби. Не уходи». Отец выдохнул, его глаза закатились, а затем… его не стало.

Когда смотришь, как кто-то умирает у тебя на глазах, кажется, что все это нереально. Еще в 19 лет меня впечатляли сцены, где актер умирает, испуская последний вдох, но между им и мной всегда сохранялась эмоциональная дистанция. Понимание того, что умирающий человек лишь играет роль, всегда отрезвляет. Конечно, такие сцены не могли подготовить меня к смерти человека, которого я любила больше всего в жизни. Это глубоко личный момент, крепко связывающий людей, которые видели, как кто-то уходит из жизни.

Той ночью я спала у сестры, чтобы не оставаться с телом отца в одной комнате. На следующее утро я подошла к его кровати и посмотрела на него с какой-то странной отстраненностью. Я коснулась его холодной руки. Это была все та же рука, на ней была все та же родинка, за которой я наблюдала годами. Но сам он был худым, серым, пустым. Его тело больше напоминало мешок с плотью. Нам часто говорят, что именно душа наполняет тело жизнью. И это абсолютная правда. Душа оживляет. В тот момент смерть показалась мне чем-то конечным, хотя ничто в мире уже не могло вдохнуть жизнь в отца заново. Я видела лишь изувеченную раком оболочку. Когда мы перевернули тело, чтобы подготовить его к перевозке в морг, я увидела огромные синяки на спине. Позже я узнала, что они называются трупными пятнами. Они появляются на теле покойника, когда кровь скапливается в нем в виде сине-черных пятен. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой маленькой. Почему никто меня к этому не подготовил? Почему никто меня не защитил? Он выглядел так, будто его убили. Возможно, в каком-то смысле так и было.

Следующие несколько дней я помогала сестре организовывать похороны. Родственники хлынули в наш дом. Сестра старалась держаться, а мама постоянно всхлипывала, и старые азиатские тетушки, не имеющие, по сути, ни малейшего права что-либо советовать скорбящим, твердили: «Будь сильной. Не плачь». Я видела, как она пыталась скрыть глубоко в себе те эмоции, испытывать которые сейчас было совершенно естественно. Разве не по этой причине и мой отец заболел раком? Он тоже прятал травмы глубоко внутри, пока, как говорит Луиза Хей, боль не превратилась в болезнь. Я пыталась делать то, что говорили другие, тогда моя культура еще имела надо мной власть. Она обязывала уважать старших, потому что они мудрее и «знают о жизни больше, чем я». Позже жизнь показала, что это не так. Нельзя считать, что другой человек знает о психическом благополучии больше нас только потому, что он старше. Подавление скорби чуть не уничтожило меня.

Мы забрали из аэропорта папиных сестер, которые прилетели из Сингапура. О том, что отца не стало, сообщила им я. Первое, что они сказали, глядя в мое заплаканное лицо, было: «Вы просто мало молились». Не так давно они приняли христианство и наверняка были горячо уверены в своих словах. С их стороны не исходило ни спокойствие, ни признательность. Я ощущала лишь растущую разобщенность. Дни подготовки к похоронам были настолько напряженными, что хотелось сбежать. Мы с отцом были лучшими друзьями. Я не видела смысла оставаться в этом доме, с семьей, которую я любила, но к которой не испытывала чувства симпатии и к тому же до конца не ощущала себя ее частью.

Теперь я понимаю, что это внутреннее беспокойство, эти противоречивые чувства положили начало формированию моего драгоценного голоса, которому в дальнейшем суждено было стать могущественным даром. Тогда же, кстати, я начала налаживать отношения с собой. Что-то расцвело внутри меня – я начала считаться со своим мнением и отказалась от удушающих послушания и долга, которые навязывают девочкам, родившимся в азиатских семьях. Ваш голос тоже несет в себе силу.

Похороны

Рано утром в день похорон я смотрела, как мама идет впереди катафалка. Мы шли рядом с ней. Никогда не забуду, как она, едва перебирая ногами, сгорбилась и выла, как подстреленное дикое животное. Жизнь загнала ее в угол. Я задумалась о том, что останется от мамы после всего этого. Станет ли она ожесточеннее и сильнее или, наоборот, смягчится и явится нам любящей матерью, о которой я так мечтала?

Мы сели в катафалк и поехали в Ривертон, где находится киоск, в котором мой отец проработал последние 20 лет. Закрывая глаза, я все еще помню, как радовалась, когда после жаркого летнего дня в начальной школе мы с мамой приходили туда и видели, как он добросовестно стоит за прилавком и кого-то обслуживает. Я подпрыгивала, чтобы показать ему, что я здесь, потому что из-за прилавка меня не было видно, а как только клиенты уходили, подбегала и обнимала его. Иногда он давал мне холодную колу из маленького холодильника. Мой отец и по сей день остается самым добрым китайцем и сингапурцем, которого я когда-либо встречала, причем добрым и на словах, и на деле. В первые месяцы после его смерти мое сердце начинало биться быстрее каждый раз, когда я проезжала мимо этого киоска. Видимо, ему тоже пришлось смириться с тем, что отца больше нет, а его место за прилавком занял кто-то другой, попавший сюда по ошибке.

В церковь зашли прихожане. Отец стал католиком ради мамы, когда они поженились. Помню, как в девяностые он похрапывал во время служб, хотя за несколько месяцев до смерти действительно нашел успокоение в религии. Я рада за него. Я шла за гробом, зачесав волосы на лицо, чтобы меня не осудили за то, что я «неправильно» скорблю. Меня пригласили произнести траурную речь. Подняв затуманенные от слез глаза, я увидела целое море людей. Эта человеческая волна выплескивалась из церкви Перта, разливаясь по ее травянистому внутреннему двору, где осенний свет падал на плечи собравшихся. У меня перехватило дыхание. Сколько же народу пришло почтить память скромного продавца? Десятилетия спустя, уже переехав в Сингапур, я поспорила с одним британцем, утверждавшим, что совершенно абсурдно надеяться что-либо изменить в этой жизни. Я не стала перекрикивать музыку в ресторане, чтобы рассказать ему историю моего отца. Возможно, в глубине души я чувствовала, что это будет лишь пустой тратой времени.

После похорон родственники пришли к нам домой на поминки. Одна из папиных сестер сказала: «Ваш отец бросил нас, когда перебрался в Австралию». В ответ на это я молча вышла из гостиной. Как бы ужасны ни были слова тетушек, я должна была проявлять уважение. Закрыв лицо руками от горя, я случайно врезалась в другую свою тетю, на этот раз по маминой линии. Мое лицо чуть не отскочило от ее огромной груди. Когда я убрала руки, она спросила: «Что у тебя с лицом?» Я прикоснулась к прыщам на щеках, которые пыталась скрыть с помощью макияжа. Должно быть, от слез он размазался. Я хотела сказать: «Потому что мой отец умер от рака. Потому что я напряжена. Потому что мне всего 19 лет».

Но я ничего не сказала, ведь, оставаясь азиатской девочкой из азиатской семьи, живущей в западной стране, с детства знала правила. Правила заключались в том, чтобы отказаться от себя, от своего голоса и мнения и проявлять должное уважение к старшим родственникам. Позволять им сколько угодно грубить и выпытывать у тебя ответы, сколько угодно критиковать и осуждать, сколько угодно сплетничать и унижать тебя, не говоря в ответ ни слова. Эти люди меня вымотали. Я лишь извинилась перед тетей за свой внешний вид и ушла. Я хоронила собственного отца, но даже не могла быть собой.

Это сбивает с толку, ведь на самом деле мы запрограммированы любить свою семью. Некоторые из нас в попытке компенсировать отсутствие одобрения и так называемую условную любовь – любовь, которую родители проявляют лишь в ответ на послушание ребенка, – наращивают толстую кожу и становятся похожи на змеиный фрукт. Затем, не успев и глазом моргнуть, мы становимся взрослыми. У нас появляются дети, а те, кто нас критиковал, с чувством выполненного долга уходят со сцены. Сидят, сгорбившись, в своих инвалидных креслах или лежат, распластавшись, на операционных столах, а мы должны за ними ухаживать. Водить их в туалет, менять подгузники и возить по врачам. К этому нас обязывает наша культура. Они никогда не скажут «спасибо» или «прости». Мы должны им только потому, что они – наши родители или кровные родственники. Все же нам приходится сочетать воспоминания о детских обидах с действительностью, в которой постаревшие родственники становятся совершенно беспомощны, и продолжать заботиться о них под старый саундтрек нашего детства «мы тобой разочарованы». Этого требует наш сыновний и дочерний долг. Но за этим долгом скрывается гнев. Он возникает из-за неспособности высказаться, когда приходит время отстаивать свою точку зрения, и этот гнев может понять далеко не каждый. Можно состоять в отношениях (многие мои парни так и не могли понять меня) или даже в браке с кем-то, и все же иная культура так и не запишется у вас на подкорке. Ведь культура – это что-то, что течет вместе с кровью по моим венам, она – такая же часть меня, как и мои миндалевидные глаза.

Супергерой человеческих отношений

Каждый день мой отец приходил на помощь другим. Его доброта и услужливость проявлялись в небольших поступках: он готовил вкусную еду для азиатских студентов университета Мердока, который находился неподалеку, приглашал их к нам домой отмечать Пасху, когда им некуда было пойти, бесконечно раздавал сигареты пожилым и тем, кто едва сводил концы с концами. Каждый раз, когда я читаю статьи о том, как чаошаньцы преуспевают в бизнесе, мне смешно. Сестра говорит: «Папа совершенно не умел вести бизнес». Она права. И все же он лучше всех нас осознавал важность человеческих отношений. У него это в крови: отец рос в крайней нищете, в доме, где царили зависимость и травма. Он понимал, что богатство и успех не могут усмирить душевную боль. В отличие от человеческих отношений. Именно они становятся целебным бальзамом, заживляющим раны от порезов и ожогов.

Травма потери отца в сочетании с отсутствием ласки в детстве развили во мне способность, чем-то напоминающую умение читать мысли. Всякий раз, отвечая на звонок с незнакомого номера, я ждала плохих новостей, и в тот день, когда сестра позвонила мне со словами «на твоем месте я бы вернулась домой», я уже знала, чего от меня хотят.

Я отменила рейс в Тоскану, куда должна была лететь на свадьбу своей лучшей подруги, и забронировала билет на самолет в Перт. Все 11 часов полета мое сердце билось так, будто вот-вот вырвется из груди и перепрыгнет на переднее сиденье. К тому моменту, как мы приземлились в международном аэропорту Перта, оно ушло куда-то в желудок и больше напоминало молот, крушащий все вокруг.

Прямо с самолета, даже не переодевшись, я поехала в больницу к маме. В своей палате с тошнотворными лазурно-синими стенами она выглядела болезненной и потерянной. Ее ноги сводило судорогами, а глаза закатывались, как у одной из моих детских кукол. Никогда прежде я не видела ее такой. На ней был огромный подгузник, из которого торчали две худенькие ножки, из-за чего она напоминала Шалтая-Болтая. Самое страшное, что с того дня она постоянно носила подгузники. В тот момент, так же, как и после смерти папы, я осознала, что моя жизнь изменится навсегда.

Долг детей перед родителями

Все еще не веря в происходящее, я схватилась за поручни маминой кровати, отчего костяшки моих рук побелели. Один ее глаз снова закатился. Она продолжала беспомощно водить левой рукой (вскоре сиделки заботливо окрестили ее «грустной рукой») в воздухе вдоль тела, надеясь хоть что-то почувствовать. В тот момент вселенная заговорила со мной, и в моей голове прозвучал тихий шепот: «Симона, пора вернуться домой». Я сразу же возразила: «И бросить работу мечты ради той, от кого приходилось терпеть такое ужасное отношение в детстве?»

Когда мы не чувствуем прочной связи с самими собой, проигнорировать этот голос проще простого. Но именно это происшествие положило начало раскрытию моей личности. Сейчас, после длительного периода исцеления, моя связь с собой настолько крепка, что я вполне могу описать свои чувства и отношение к чему-либо, доверившись только своим инстинктам. Но тогда у меня не было таких навыков.

Игнорирование вселенной приводит к тому, что ее голос становится громче. На следующий день я снова вернулась в больницу к маме. Я приняла душ и продезинфицировала руки, так что теперь могла к ней прикоснуться. В голове снова раздался шепот, но уже куда более громкий. Он четко произнес: «Симона, пора уже вернуться домой».

Я снова и не менее громко возразила ему: «Как можно отказаться от всего, чего я добилась, ради той, кто не давал мне любви, когда я так в ней нуждалась?» Вселенная снова притихла. В течение всей следующей недели я возвращалась в родительский дом лишь в перерывах между часами пребывания с матерью. Пришел момент, и врачи сказали нам с сестрой, что мама больше никогда не сможет ходить. Тогда я постепенно принялась оценивать, во что за это время превратился родительский дом. Увидев на ковре кусочки засохших собачьих какашек, я поняла, в каком состоянии мать жила последние несколько лет, и расплакалась. Но об этом позже.

Я пошла в ванную, где ее и нашли лежащую без сознания. Хорошо, что в тот день друзья семьи ждали маму на ужин. Обширный инсульт – тот вид инсульта, из-за которого люди, страдающие, как моя мама, от редких заболеваний, оказываются в инвалидном кресле, – настиг ее в душе. Эта болезнь, словно морская ведьма Урсула из Русалочки, забирает их ноги. Голые, они продолжают лежать и биться в конвульсиях. Тем вечером я принимала душ в той же ванной и представляла, каково было маме пролежать здесь несколько часов, дрожа от страха в луже собственных испражнений. Я представила, как долго она лежала в ванной в абсолютном ужасе, а струи горячей, как кипяток, воды, в которой она так любила мыться, били ей в лицо. Должно быть, когда дверь выломали, пар застилал ей глаза.

Пока те же струи воды стекали по моему лбу, вселенная опять взвыла: «Симона, ты ДОЛЖНА вернуться домой, СЕЙЧАС ЖЕ!» Она прокричала это так громко, что я от испуга чуть не поперхнулась горячей водой. Мне больше нечего было ей возразить. На следующий день я приехала к маме, чтобы попрощаться. Я окончательно приняла решение вернуться на родину и улетала обратно в Дубай, лишь чтобы завершить все незаконченные дела. Своей тонкой, но рабочей правой рукой она схватила мою руку и притянула меня к себе. В ее голосе слышалась интонация, которую я никогда прежде не слышала, но которую ждала все детство: «Пожалуйста, не бросай меня. Пожалуйста, вернись и позаботься обо мне».

Всю свою жизнь она собственным примером показывала, что уязвимость – удел слабых. Но эта же уязвимость, порожденная страхом, стала в итоге мощным двигателем нашего сближения. Именно в уязвимости кроется секрет настоящих человеческих отношений. Как только я поняла это, она приобрела для меня гораздо большую важность.

«Конечно, мамочка», – ответила я, и слезы потекли по щекам. За последующие шесть месяцев я распрощалась с жизнью в качестве экспата в Дубае и вернулась в родной город. Я понятия не имела, насколько полезной окажусь в новой реальности моей мамы, надеясь, что достаточно будет просто быть рядом с ней. Известно, что взаимодействие с другими предотвращает осложнения после инсульта гораздо лучше, чем постоянный прием лекарств. Доктор Джеймс Коэн в свое время провел знаменитый эксперимент, участники которого получали удар током в одну руку, в то время как за другую руку их держали близкие или же медсестры и сиделки. Активность в областях мозга, отвечающих за боль, оказалась меньше ожидаемой. Это значит, что именно присутствие дочери рядом облегчило боль моей мамы. Но тогда я не знала этого, и вскоре в игру вступили самоуничижение и бесцельность.

Моей маме требуются две сиделки. Поэтому рядом с ней все время должно находиться два человека, которые будут за ней ухаживать: переносить ее из кровати в туалет, оттуда в столовую, а потом обратно в кровать. Другими словами, без помощи двух человек она не может передвигаться самостоятельно.

Мои друзья из Азии спрашивают, почему мы просто не наймем ей частную сиделку. Для азиатских стран это обычное дело благодаря обилию недорогих работников, пребывающих с Филиппин и из Индонезии: маленькие темнокожие женщины, обладающие невероятным терпением и силой, покидают свои дома и всю жизнь работают сиделками. Благодаря им пожилых людей не нужно отправлять в дом престарелых и инвалидов. С другой стороны, сиделки по всему миру ломают позвоночник, потому что им приходится поднимать взрослых мужчин с кровати и усаживать в инвалидное кресло, поэтому в Австралии, чтобы защитить персонал, разработали «правило двух сиделок». Мама живет в доме престарелых и инвалидов, и ей приходится ждать, пока ее отнесут в туалет, чуть дольше, чем если бы у нас была своя сиделка, но это более гуманно по отношению к работникам.

На самом деле они настолько хорошо помогали – и помогают – маме со всеми ее процедурами, что я даже чувствовала себя бесполезной. Не в состоянии помочь, я просто сидела с ней по 5–6 часов каждый день и наблюдала. Чувство бесполезности и бесцельности стало одной из причин моей разобщенности с окружающими. Единственное, что меня спасало, это моя мама. Но я смотрела, как она страдает, и понимала, что сейчас ей гораздо хуже. Целыми днями она лишь ела свои диетические десерты, читала старые выпуски журнала Woman’s Day и пыталась не уснуть во время просмотра вечерних игровых шоу на девятом канале. Она считала унизительным, что не может попасть к себе же домой без посторонней помощи, и возмущалась, что ей приходится звонить в звонок и ждать, пока кто-то не придет подтереть ей зад в туалете.

Прощение

Однажды, спустя несколько месяцев наблюдения за матерью, я спросила ее сиделок, могу ли хоть чем-то помочь (мне всегда нужно быть полезной, так меня воспитали). Тогда сиделки попросили меня помочь сводить ее в туалет. Я уже многое повидала, но была совершенно не готова увидеть то, что ждало меня теперь – истинное лицо моей матери. Не маску, которой она прикрывалась, а отголосок той, кем она могла быть, пока не обозлилась на весь мир. Не мать и не учительницу, а просто Сандру, которой она была до того, как стала госпожой Хэн.

Она стояла в туалете, уткнувшись носом в белую кафельную стену всего в двух метрах от меня. Теперь уже ее костяшки побелели оттого, что она схватилась за металлические поручни ванной. Она стояла, и я вдруг поняла, что уже год не видела ее на ногах. Она была в рубашке, но без штанов. Ее тонкие ноги выглядели как две зубочистки, потому что мышцы атрофировались от постоянного сидения в инвалидном кресле. Мама держалась крепко, стараясь не упасть, и одна из сиделок подбежала, чтобы поддержать ее с левой, слабой стороны, потому что она опасно шаталась, как птица со сломанным крылом. Я улыбнулась, когда увидела на стене ванной распечатанное изображение Джорджа Клуни, которое почти касалось ее лица. На прошлой неделе там висел принц Гарри. Она попросила сотрудников распечатать ей эти портреты, чтобы смотреть на что-то приятное во время ежедневных процедур.

Когда я снова посмотрела вниз, сердце заныло. Она все еще была в блузке, с голыми ногами, в подгузнике. Без малейшего намека на какое-либо достоинство. Раньше моя мама была властной и сильной, как тигрица. Я никогда не видела ее настолько уязвимой, разве что в день похорон отца. Сейчас же она полностью утратила себя. «Слабость» вытеснила силу.

Одной рукой сиделка поддерживала маму, а другой снимала с нее подгузник. Вторая сиделка подталкивала под нее кресло-туалет. Все, что мне надо было сделать, – это выкатить инвалидное кресло обратно из ванной, чтобы освободить место. Всего одна задача, но я была в ужасе. Я застыла, увидев, во что превратился человек, некогда подавлявший меня своей властностью и критикой: теперь она исполняла второстепенную роль в этом мрачном балете, раздеваясь и испражняясь у станка. Прежде ее власть надо мной была так сильна, что, даже когда я сбежала от нее и нас стали разделять океаны, ее голос все так же эхом раздавался в моей голове. Теперь же вся ее власть свелась к этому. Мама увидела мое перекошенное от испуга лицо в зеркале ванной. Я быстро пришла в себя и натянула «медийную маску»: глаза стали стеклянными, зрачки расширенными, уголки рта были слегка приподняты в фальшивой улыбке, как у диктора новостей. Только спустя шесть лет после этого происшествия я снова смогла искренне улыбнуться «улыбкой Дюшена», от которой в уголках моих азиатских глаз появлялись морщинки.

«Ты в порядке, дорогая?» – спросила мама. После инсульта слово «дорогая» прочно укрепилось в ее лексиконе, она смягчилась. «Все хорошо, мам», – соврала я, закатывая кресло обратно в ее комнату. Сгорбившись, я сидела на краю ее кровати, оснащенной гидравлическим приводом и надувным матрасом, предотвращающим появление пролежней. Матрас просел подо мной с едва слышным «вздохом». Я разрыдалась. Я надрывно ревела, как зверь, совсем как моя мать, когда шла за катафалком отца. Эта боль и этот вой перешли ко мне по наследству. В тот миг передо мной предстало все, через что прошла мама, и я за все ее простила. Простила за страх, который она в нас вложила, за бардак в доме и за отсутствие эмоциональной поддержки. Чтобы вы поняли, насколько важным был для меня этот момент, придется рассказать, с чего все началось, но сперва…

Попробуйте выполнить следующие упражнения на уязвимость, так хорошо укрепляющую отношения между людьми.

Чем уязвимость не является

Почти 15 лет мне платили за то, что в прямом эфире я рассказываю о вещах, которые не до конца понимаю, и о вещах, о которых не готова рассказывать. Я попала в петлю вознаграждения: чем больше я рассказывала, тем больше был интерес аудитории, тем популярнее было шоу. Проблема заключалась в том, что за 15 лет работы у меня выработалась привычка делиться информацией в одностороннем порядке, даже в общественных местах. Я была тем самым незнакомцем, что на ужине у вашего друга начинает пересказывать историю своей жизни в попытке с вами сблизиться.

Так я узнала нечто крайне важное: не стоит показывать свою уязвимость до установления доверия. Она препятствует формированию связи, к которой вы стремитесь, потому что ваш новый собеседник в это время слышит: «Я и собственные секреты хранить не умею, а уж твои тем более». То же чувство мы испытываем, когда натыкаемся на пост, в котором человек детально описывает мельчайшие подробности своего развода.

Когда я начала исследовать отношения между людьми и переосмысливать свое отношение к уязвимости, люди стали менее скептически относиться к моим намерениям сблизиться. Подумайте об этом: вы действительно вовлечены в общение и стараетесь проявить уязвимость или просто необдуманно делитесь подробностями своей личной жизни?

Глаза в глаза

Недавно я была на ретрите в Лаосе. Там я впервые попробовала медитацию «глаза в глаза». Длительный взгляд в глаза другого человека укрепляет доверие и улучшает отношения, а также пробуждает чувство взаимной любви и размывает границы. Доказано, что всего за две минуты этой практики у нас может возникнуть чувство привязанности и близости по отношению к кому-то, кого мы только что встретили.

Во время ретрита меня поставили в пару с человеком, который, по правде говоря, меня немного раздражал. Это было не совпадение, так распорядилась судьба. Медитация продолжалась. По мере того как мы углублялись в практику, я все больше думала о том, насколько красива женщина напротив меня и внутри, и снаружи, а еще о том, что я искренне желаю ей всего самого наилучшего. Мы обе расплакались.

Я хочу дать вам сокращенную версию этой практики. Постарайтесь сосредоточиться на чувстве уязвимости, которое испытаете, когда первый раз будете выполнять это упражнение.

Сначала выберите партнера по медитации: это может быть близкий друг, ваш молодой человек или девушка, член семьи или даже коллега, с которым у вас не ладятся отношения. Для этого упражнения вам понадобится таймер и место, где можно присесть: большой диван, пара стульев, коврик для йоги (мое любимое место) или мягкий ковер на полу. Сядьте друг напротив друга. Скрестите ноги, если можете, или примите любую удобную позу. Закройте глаза. Три раза глубоко вдохните через нос и выдохните через рот. Дышите диафрагмой, чтобы воздух поступал в живот. Не спешите, постарайтесь расслабиться во время дыхания.

Запустите таймер на 60 секунд. А теперь в течение минуты смотрите человеку напротив в правый глаз. Если вы испытаете ощущение дискомфорта, или, может, вам станет неловко или смешно – терпите. Теперь оторвитесь и поставьте таймер еще на 60 секунд. На этот раз смотрите в левый глаз партнера. Понаблюдайте за ощущениями: находите ли вы в глазах партнера отблески или оттенки цветов, которых раньше не замечали? Какие чувства и мысли возникают во время выполнения упражнения, когда дискомфорт проходит? Затем поставьте таймер еще на одну минуту и просто посмотрите друг другу в глаза. Какие чувства у вас возникают? Может, вы плачете? Чувствуете ли вы, что ваши отношения стали крепче, чем прежде? Что вы испытываете?

Уязвимость позволяет сочувствовать другим

Знали ли вы, что если просто поделиться секретом с новым знакомым, то уровень окситоцина (гормона, отвечающего за доверие в отношениях) в крови повысится? Именно поэтому эмоциональный риск, который несет в себе демонстрация уязвимости, способствует сближению на физиологическом уровне.

Представьте, насколько объединяющим может быть выступление общественного деятеля, вышедшего на сцену TED в надежде поделиться историей, которую прежде он никому не рассказывал.

В 90-х, когда по всем австралийским каналам только и говорили о скандале, разгоревшемся между Моникой Левински и Биллом Клинтоном, я еще была ребенком. Я была слишком маленькой, чтобы понимать все, что происходит, но я точно помню, что именно ее выставляли главной злодейкой этой истории, «порочной женщиной». Мы ни разу не слышали, чтобы она сказала хоть слово против, и долгое время знали эту историю лишь со слов Билла Клинтона.

Десятилетия спустя Моника поднялась на сцену TED и рассказала, как все это время ей приходилось принимать душ с открытыми дверьми, потому что мама боялась, что она покончит с собой. После своего выступления Моника перестала быть жертвой той клеветы, которую СМИ о ней распространяли. Предрассудки испарились, и люди задумались о том, каково это, когда ты только начал свой жизненный путь, а твое имя уже смешивают с грязью по всему миру, в то время как личную жизнь во всех подробностях обсуждают в Сети? Как теперь вступать в отношения? Как искать любовь? Ты не можешь устроиться на работу, потому что тебя все знают, а работодатель боится привлечь к себе лишнее внимание. Сколько молодых людей сломалось бы от подобного скандала, не имея ни любви, ни цели на ближайшее будущее в свои 20 с лишним лет? Скольких из нас любящие родители просили бы принимать душ с открытыми дверьми из страха, что мы покончим с собой?

Мы можем сопереживать Монике именно благодаря ее рассказу и ее уязвимости, позволяющим составить более полную картину произошедшего.

Как использовать свою уязвимость, чтобы наладить взаимопонимание в семье, на работе и в обществе?