Текст книги "Полужизни"
Автор книги: Софи Ханна
Жанр: Зарубежные детективы, Зарубежная литература
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
5
3 марта 2008 года, понедельник
Я режу стекло, когда на дорожке раздаются шаги. Подняв голову, вижу в окне незнакомого мужчину. Эйден останавливает гильотину для резки багета. Он держит ногу на педали, но не нажимает. Перерыв Эйден делает лишь в случае крайней необходимости: если перед ним клиент и обделять его вниманием откровенно грубо. Многие наши клиенты его не любят, хотя к другому мастеру не уходят. «С клиентами можно дружить, но на это нужно время, а наша задача – защищать произведения искусства, которые они приносят, – заявил Эйден, когда я только появилась в мастерской. – Считай, что картина в опасности, пока не помещена в качественную раму. Суть нашей работы – именно защита, а не украшение».
Входная дверь распахивается, царапая по земле.
– Эй, привет! – зовет низкий мужской голос.
Я собираюсь ответить, но тут в окне мелькает другое лицо, и слова застывают в горле. Чарли Зэйлер! Что она здесь делает? Приехала вместе с этим мужчиной?
– Рут Басси? Я детектив Саймон Уотерхаус, управление уголовных расследований Калвер-Вэлли.
Детектив открывает бумажник и показывает удостоверение. Он плотный, крепко сбитый, с грубым лицом, крупными руками; брюки на нем чересчур короткие, даже до ботинок не достают.
Сержант Зэйлер улыбается. О куртке не говорит ни слова, и я не спрашиваю, тем более вижу, что с собой она ее не принесла. Она представляется Эйдену, и я мысленно прошу его не оборачиваться и не выдавать удивления.
– Ну что, поговорим? – предлагает она.
– Вообще-то меня ждет работа. – Голос Эйдена звучит не удивленно, а скорее сердито.
– Много времени мы у вас не отнимем.
– Я в субботу с ним разговаривал. – Эйден кивает на Уотерхауса. – Добавить нечего.
– Угадайте, куда я ездила сегодня утром? – мягко, чуть лукаво спрашивает Шарлотта Зэйлер.
– Лучше не стану.
– На Мегсон-Кресент! В дом номер пятнадцать заглянула.
Воцаряется тишина. Мы с детективом Уотерхаусом смотрим друг на друга, гадая, кому лучше ее прервать. По крайне мере, так кажется мне.
– В доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент живет Мэри Трелиз. С ней я и провела сегодняшнее утро.
Эйден пронзает Шарлотту Зэйлер неприязненным взглядом.
– С каких пор у мертвых есть адреса? Я убил эту женщину.
– Да. Саймон, так зовут детектива Уотерхауса, говорил, что вы в этом уверены. А я теперь уверена, что вы ошибаетесь, потому что собственными глазами видела Мэри Трелиз в полном здравии и даже разговаривала с ней.
Эйден пододвигает сшиватель, берет два разрезанных багета и вставляет в станок. За работу!
– По-вашему, я лгу? – спрашивает Шарлотта Зэйлер.
Напряжение становится невыносимым.
– Эйден, ответь ей! – кричу я.
– Хотите, отвезу вас на Мегсон-Кресент? Тогда вы сами увидите, что она в порядке.
– Нет.
– Как вы познакомились с Мэри? – В голосе сержанта Зэйлер появляется настойчивость. – Вы ведь не все рассказали Саймону? Со мной не поделитесь?
– Нет.
– Мэри клянется, что знать вас не знает. Получается, если она говорит правду, вы с ней никогда не встречались.
Эйден поднимает голову, сам не свой от злости, что его отрывают от работы.
– Если я ее убил, значит, мы встречались. По законам логики, иначе быть не может.
Почему он злится? Какой реакции он ждал от полицейских?
– Хорошо, – терпеливо кивает сержант Зэйлер, – расскажите, как вы познакомились с Мэри.
Тишина. Я сверлю Эйдена взглядом, беззвучно упрашиваю ответить, но понимаю, что отвечать он не станет. Я бессильна. Раз Эйден отказывается разговаривать даже с полицией, нам не поможет никто.
– Эйден, сколько раз вы встречались с Мэри до того, как совершили убийство?
– Он никого не убивал! – вскрикиваю я.
Сержант Зэйлер поворачивается ко мне:
– Эйден рассказывал, что задушил Мэри голой? А что бросил ее бездыханное тело посреди кровати в той...
– Замолчите! – кричит Эйден.
Перед глазами темнеет, я жадно ловлю воздух ртом. Задушил... Голой...
– По-моему, ей он об этом не говорил, – вмешивается Уотерхаус. – Простите, но я не понимаю. Рут вы сказали, что убили Мэри Трелиз много лет назад, а мне – что в спальне дома номер пятнадцать по Мегсон-Кресент лежит тело. Вы правда считаете, что тело так долго может оставаться необнаруженным?
Эйден отмеряет нейлоновую веревку, словно не слыша вопрос. Он не просто игнорирует Уотерхауса, а внушает себе, что в мастерской никого нет, что мы не существуем.
– Эйден, скажи что-нибудь! – срываюсь я.
– Раз он молчит, может, вы пример покажете? – переключается на меня Чарли Зэйлер. – Вы мне солгали. Сказали, что не знакомы с Мэри Трелиз, а она утверждает обратное. Мол, из-за нее вы потеряли работу, и она, чувствуя себя виноватой, подарила вам картину. Так все было?
Я киваю, заставляя себя не смотреть на Эйдена.
– Когда вы познакомились с Мэри Трелиз?
– В июне прошлого года.
– В июне. В убийстве Эйден признался вам в декабре, хотя за полгода до того вы видели Трелиз в полном здравии. Вы наверняка сказали Эйдену, что этого не может быть. Рут, вы так ему сказали?
– Я...
– Да, она сказала! – бросается на помощь Эйден. – А я заявил, что она ошибается.
– Мэри Трелиз – художница, – меняет тему Уотерхаус, и я вздыхаю с облегчением. Он не интересуется Галереей Спиллинга и моей стычкой с Мэри. Рассказывать об этом меня никто не заставит! – По долгу службы вам наверняка приходится общаться с художниками. Что вы о них думаете?
– Некоторые очень даже ничего.
– А другие, что с ними не так?
– Они относятся ко мне, как к прислуге! – вздыхает Эйден. – Считают физический труд чем-то постыдным. По их мнению, если в процессе руки становятся грязными, значит, ты сам грязь. Встречаешь их в ресторане, они сперва не узнают, а когда вспоминают, лица вытягиваются от ужаса: как чернорабочий попал в дорогой ресторан?! Еще есть те, кто без конца мусолит один и тот же сюжет и верит, что обладает неповторимым стилем, и те, кто пишет лишь любимыми цветами, – в таком случае одежда и ковры покупаются в той же гамме.
– Чувствую, художников вы не любите, – заключает сержант Зэйлер.
– Оговорюсь сразу: Мэри Трелиз я убил не из-за профессиональной непригодности. Я даже не знал, что она художница, пока Рут не сказала.
– Где картина, которую она вам подарила? – обращается ко мне Уотерхаус. – Можно на нее взглянуть?
Руки предательски дрожат.
– У меня... У меня ее больше нет.
– Неужели? Как же так вышло?
– Дело в том... – Я смотрю на Эйдена, но он демонстративно отворачивается, чтобы приладить к профилю еще два бруска. Не стану я его защищать, не зная от чего! – Я подарила ее Эйдену и с тех пор больше не видела.
Эйден отодвигает сшиватель.
– Мэри Трелиз мертва, а мертвецы картин не пишут, – цедит он. – Рут принесла домой чью-то мазню, и я тут же отнес ее на благотворительную распродажу.
Он лжет!
Чарли Зэйлер делает шаг вперед.
– Спальня дома на Мегсон-Кресент забита картинами, которые написала Мэри. Их там столько, что я едва протиснулась. Вы утверждаете, что не знали, чем она занимается. Значит, когда вы ее убивали, в спальне картин не было?
– Он ее не убивал!
Как ни странно, на этот вопрос Эйден отвечает:
– Нет, я не видел ни одной.
Сержант Зэйлер и детектив Уотерхаус переглядываются. Ясно, они готовы махнуть на нас рукой.
– Мне нужно идти, – вдруг объявляет Эйден.
– Куда? – спрашиваю я.
– Эйден, вы верите в призраков? – секундой позже интересуется детектив Уотерхаус.
– Нет, я верю в материальный мир – в науку и реальные факты, а не в воскресших мертвецов, – тихо отвечает он.
– Тогда, по-вашему, кто женщина, которую сержант Зэйлер, детектив Гиббс и я встретили в том доме на Мегсон-Кресент? Если вы уверены, что убили Мэри Трелиз, то женщина, которая выглядит точь-в-точь как она, владеет ее домом, картинами, паспортом, водительскими правами и другими документами, должна быть призраком, да еще прекрасно экипированным.
– Повторяю, я в призраков не верю. – Эйден подходит к маленькой раковине в углу мастерской и до отказа открывает оба крана. Водопровод здесь древний – шума больше, чем воды. – В следующий раз либо приносите ордер на арест, либо я ни слова не скажу. – Он споласкивает руки и тщательно вытирает.
– На вопрос Рут вы до сих пор не ответили, – напоминает Уотерхаус. – Вы добровольно признались в убийстве, а планы на сегодняшний вечер утаиваете.
– Убирайтесь!
– Саймон, боюсь, мы злоупотребляем гостеприимством мистера Сида, – говорит Чарли Зэйлер.
– Вы злоупотребили им, переступив порог моей мастерской, – заявляет Эйден.
Шарлотта отвечает презрительным взглядом и направляется к выходу. Уотерхаус задерживается, чтобы сказать:
– Между прочим, это вы к нам пришли. Или ваше сознание плодит и хранит фантазии, а реальные факты блокирует?
Полицейские уходят, а Эйден захлопывает дверь и прислоняется к ней лбом.
– Ты говорила, что была в полиции, – произносит он через минуту, – но не уточнила, что обратилась к Шарлотте Зэйлер.
Врать, что так вышло случайно, не хватает порох у. Пусть думает что хочет!
– Рут, она тебе не подруга! Даже если Шарлотта Зэйлер что-то для тебя значит, ты для нее полный ноль.
– Где та картина, как ее, «Аббертон»? Куда ты ее дел? Объясни, что происходит!
– Ты веришь Уотерхаусу? Веришь, что мое сознание плодит фантазии? – Эйден медленно приближается ко мне. – Если это фантазии, значит, я... Как думаешь, Рут, может человек видеть будущее?
– Нет, не думаю. Эйден, о чем ты?
– О картинке, четкой, как фотография или кадр из фильма. На этой картине эпизод, но не прошлого, а будущего.
– Хватит! Прекрати, ты меня пугаешь!
– Я вижу, как мои пальцы смыкаются вокруг шеи сучки Трелиз и давят, давят, давят...
– Прекрати! – Я отступаю на шаг.
– Копы твердят, что Трелиз жива, ты твердишь, что Трелиз жива. Вдруг вы правы? Если так, то задушенная Трелиз – образ не из прошлого, а из будущего. Вдруг я еще не убил ее, но в один прекрасный день убью? – Эйден кажется уверенным, но при этом испуганным, словно человек, идущий навстречу клокочущему пламени.
– Эйден, пожалуйста, хватит! – умоляю я. – Что ты несешь?!
– «Аббертон», – бормочет Эйден. – Это часть серии, Трелиз ее пока не закончила, наверное, лишь ту картину написать успела. Но серия продолжится. Я знаю, что всего картин будет девять, и названия знаю. – Он отталкивает меня, снимает колпачок с синего маркера и пишет на картонном тубусе для постеров, проговаривая слова, словно в трансе: – «Аббертон», «Бландфорд», «Гондри», «Дарвилл», «Марджерисон», «Родуэлл», «Уиндес», «Хиткот», «Элстоу».
Я в замешательстве смотрю на Эйдена. Кто он? В кого превращается? Нет, он в здравом уме, и Шарлотте Зэйлер я сказала об этом совершенно искренне.
– Эйден, прекрати! – дрожащим голосом прошу я.
Он хватает меня за руку и заглядывает в глаза:
– Поезжай на Мегсон-Кресент! Если это будущее, его можно, нет, нужно изменить. Скажи Трелиз, пусть не продолжает серию. Пусть уезжает из Спиллинга подальше, где я не смогу ее найти!
– Довольно! – визжу я. – Пусти меня! Это полный бред! Видеть будущее не дано никому. Почему ты не расскажешь мне правду?!
– А почему ты сама не расскажешь мне правду? Что случилось в галерее Хансарда? Из-за чего ты бросила работу? Что произошло между тобой и Трелиз? Ты мне так толком и не объяснила, а пристаешь с расспросами! Что я сделал с «Аббертоном»? Куда идти собрался? Лучше расскажи, что случилось в галерее!
– Тут и рассказывать нечего! – всхлипываю я. Мы же договаривались: никаких вопросов. Неужели он этого не помнит? Неужели забыл, как легко мы друг друга понимали?
Эйден отталкивает меня, словно я вдруг стала ему противна, и бросается к двери, по пути схватив куртку. Я остаюсь одна. Нужно запереть дверь и выключить свет. Вот, так лучше. Я съеживаюсь у обогревателя и шепчу: «Тут и рассказывать нечего!» – будто самовнушением можно изменить прошлое.
* * *
Галерею Спиллинга я заметила благодаря картине, которая украшала витрину. На тот момент я жила в Калвер-Вэлли лишь одиннадцать дней и домом считала лишь потому, что в другое место уезжать не собиралась. В день отъезда из Линкольна я открыла атлас автомобильных дорог на странице, где изображалось все королевство, зажмурилась и ткнула пальцем в место, оказавшееся Комбингемом, крохотным городишком в двенадцати милях к западу от Спиллинга. Комбингем я возненавидела с первого взгляда – неудивительно, одни спальные районы и кольцевые авторазвязки. Я села в машину и поехала куда глаза глядят, бездумно сворачивая на всех поворотах. В багажнике раздолбанного «фольксвагена-пассат» лежала одна-единственная сумка с зубной щеткой и самым необходимым. Остальное имущество я сдала в камеру хранения и была готова никогда о нем не вспоминать.
Поворот налево, поворот направо, целая миля без поворотов. Сообразив, что вечно кататься не получится, я решила: подожду еще минут тридцать и куда попаду, там и останусь. Главное, что это не Линкольн и не Комбингем.
В итоге «фольксваген» я остановила на спиллингской Хай-стрит в нескольких шагах от галереи и багетной мастерской Сола Хансарда. Заметила я галерею не сразу и не могу сказать, что именно было в витрине, та самая картина или другая. В общем, когда я брела по улице, разглядывая город, в котором собиралась поселиться, на Галерею Спиллинга внимания совершенно не обратила. В ту пору о картинах и живописи я вообще не думала, ну, может, секунд двадцать за всю жизнь, да и то случайно, когда включала не тот канал по телевизору.
Я увидела магазин «Спиллингская пряжа», дорогие бутики, торгующие мужской, женской и детской одеждой. На магазин «Буду мамой» с фисташково-зеленым фасадом я едва взглянула: ребенка-то я вряд ли заведу. Разве я заслуживаю такого счастья? По дороге попались три или четыре типично английских бара, владельцы которых явно состязались друг с другом в витиеватости фраз на вывеске: «Эдем для гурмана» и тому подобное. Заметив книжную лавку, я решила заглянуть туда, как только определюсь с жильем. Друзей заводить я не планировала и собиралась по вечерам читать. В моей сумке лежали четыре книги – надолго ли их хватит?
Пока не улетучился первый восторг, я осмотрела ярмарочную площадь, с одной стороны которой стояла церковь, с другой – салон «Мир музыки», где продавали дрянные диски и музыкальные инструменты, сырная лавка и магазин подарков «Секреты и сюрпризы». Церковь мне понравилась, я была готова жить неподалеку и любоваться ее архитектурными красотами, никогда не переступая порог. Даже в состоянии эйфории я подумала: «Много ли горожан ходят на службу добровольно?»
Я вошла в «Золотого бычка», первый попавшийся на глаза паб, потому что на окне заметила объявление «Комнаты внаем». Владелец принял меня с распростертыми объятиями и спросил, на какой срок нужна комната. Я растерялась: четкого плана просто-напросто не было.
– На две недели, – робко сказала я и приготовилась услышать отказ.
Лицо владельца озарила радость.
– Отлично! Захотите остаться дольше, дайте знать, буду счастлив!
Глаза заволокло слезами, и я отвернулась. Какой любезный человек! Ему невдомек, что я его любезности не заслуживаю. Я решила жить в Спиллинге, пока не кончатся деньги, а потом утопиться. Ни одна из книг, прочитанных за четыре года – ровно столько минуло после случившегося с Ним и Ней, – не убедила меня, что этот вариант не самый разумный. За дом в Линкольне удалось выручить хорошие деньги – сумму вполне достаточную, чтобы продержаться пару лет. Мне казалось, что проверить, как сильно мне хочется жить, будет небезынтересно. Если деньги кончатся раньше, чем жажда жизни, придется что-то делать. Наверное, черту подводить. После тех событий минует уже пять или шесть лет, и никто не скажет, что я поспешила. Половины десятилетия вполне достаточно, чтобы обдумать свои поступки.
Первые одиннадцать дней прошли скучно. Я много спала, изредка выбиралась на прогулки и непременно навещала «Слово улицы», книжную лавку. «Название совершенно неуместное», – подумала я после первого же визита туда. Ничего «уличного» и современного – магазин «Слово улицы», или попросту «Слово», как говорили местные, напоминал старомодную лавку букиниста: низкие потолки, скрипучие полы, абсолютно разные по стилю этажи, кривые коридоры, ведущие от детской литературы к поэзии и от триллеров к военной истории, – новыми были только книги.
За неделю я скупила весь ассортимент секции «Популярная психология», и продавец обещал его пополнить. Чуть не приобрела книгу под названием «Стыд», если судить по тексту на обложке, мемуары женщины, которая воспротивилась родительской воле и не вышла за выбранного ими мужчину. Я взяла книгу с полки, но глаза уцепились за слово «Биография». Почему-то вспомнился отец, и я, вопреки желанию прочесть, вернула книгу на место.
Когда на одиннадцатое утро в новом городе я зашла в магазин «Спиллингские сыры» (название города мелькало в половине названий), хозяйка, вместо того чтобы предложить сыр, завязала «светский» разговор. «Каждый день вижу вас на главной улице, по сторонам смотрите, в магазины заглядываете, – начала она. – Гулять любите, да? Я давно вас ждала!»
После такого вступления захотелось бежать без оглядки – какой уж тут сыр! – но это было бы грубо. Люди, не допускавшие серьезных промахов, вряд ли поймут, но для тех, кто совершил ошибку и поплатился за нее, хорошее поведение очень важно. Я решила вести себя так, чтобы никто не мог предъявить мне претензии. Есть ведь на свете люди, про которых слова худого не скажешь, такой я и мечтала стать.
– Если любите гулять, глупо мерить шагами шумную загазованную улицу, – продолжала хозяйка «Спиллингских сыров». – Пять минут на машине – и попадете в чудесное тихое место, вокруг ни души. Если хотите, покажу.
– Спасибо, в другой раз! – с улыбкой поблагодарила я и быстренько ретировалась.
Туда, где «вокруг ни души», совершенно не тянуло. Наоборот, чем больше вокруг душ, тем лучше я себя чувствовала. Общаться и обрастать знакомствами я не стремилась, но понимала: так будет не всегда, значит, нужно держаться поблизости. «Возможно, я попала не туда, – крутилось в голове. – Возможно, следовало отправиться в Манчестер, Бирмингем или Лондон». Я быстро шагала по улице, уговаривая себя не оглядываться на сырную лавку. Перед глазами потемнело, я поняла, что вот-вот упаду, и прислонилась к ближайшей витрине.
«Только бы никто не видел!» – подумала я, через минуту почувствовав себя лучше. За затуманившимся от моего дыхания стеклом висела картина – полотно, написанное в красной гамме. Рама была черная. Сперва я увидела лишь красные пятна, а потом из-под них проступили золотые линии. Да и разве это пятна?! Нет, скорее, неровные круги и овалы, похожие на гигантские отпечатки пальцев. У каждого свой оттенок: один ближе к алому, другой – к пурпурному.
Иными словами, оттенков на картине было множество, но открывались они постепенно. Вскоре я поняла, что в зависимости от угла обзора меняется сама композиция: вблизи основным кажется «смазанный» оранжевый круг, а если отступить на шаг – вытянутый овал.
В душе что-то шевельнулось, отодвигая вину и страх, стыд и гнев, которые заслонили воспоминания о прошлом счастье и лишили надежды на счастье будущее. Ведь если разучишься радоваться, то заново учиться ой как непросто. Картина была прекрасна. Глядя на нее, я словно сама прикасалась к прекрасному. А еще... еще я чувствовала внутреннюю связь с другим человеком, с художником. «Мы никогда не виделись и вряд ли увидимся, значит, его можно не стесняться», – думала я.
Картина должна была стать моей! Я распахнула дверь Галереи Спиллинга и объявила владельцу, Солу Хансарду, что хочу приобрести картину в красной гамме и готова заплатить любую сумму.
– Неужели? – усмехнулся Сол. – А если я запрошу семьдесят пять тысяч фунтов?
– Таких денег у меня нет. Сколько она стоит на самом деле?
– Вам крупно повезло, на самом деле она стоит двести пятьдесят фунтов.
Я улыбнулась. Повезло! Впервые за целых четыре года я чувствовала, что мне действительно повезло.
– Кто написал эту картину? – спросила я. – Что на ней изображено? Пожалуйста, расскажите!
– Художницу зовут Джейн Филдер, она из Йоркшира. Других ее работ у меня нет, а то бы обязательно предложил. Эта картина называется «Что-то злое», – объяснил Хансард, доставая картину из витрины. – Видите золотые письмена за отпечатками пальцев?
– Отпечатки пальцев, – пробормотала я. Значит, не ошиблась!
– Да, именно их обозначают красные пятна. Золотые письмена под ними видите? Это строчки из шекспировского «Макбета»: «Палец у меня зудит, что-то злое к нам спешит»{У. Шекспир, «Макбет», акт I V, сцена 1. Перевод С. Соловьева.}.
Владелец галереи расплылся в улыбке и назвал свое имя. Я тоже представилась. Почему бы и нет, ведь Хансард казался совершенно безобидным. На вид я дала ему лет шестьдесят пять, невысокий, худощавый, с разлетающимися рыжеватыми волосами. Сложением Сол Хансард напоминал не пожилого мужчину, а десятилетнего мальчика, хотя бифокальные очки и брюки на красных подтяжках решительно не соответствовали детскому образу. Тогда я не знала, что красные подтяжки он носит не снимая.
«Что-то злое» я отнесла в свою комнату в «Золотом бычке», поставила у стены и взяла за правило ежедневно разглядывать. Каждое утро теперь начиналось с похода в Галерею Спиллинга. Поначалу Сол извинялся за отсутствие новинок, но я лишь отмахивалась: мне вполне хватало имеющихся картин. Я смотрела на них снова и снова, хотя покупать не собиралась. Мне нравились почти все, но, в отличие от чудесной картины Джейн Филдер, душевного трепета ни одна не вызывала. Хансард не только продавал картины, но и делал рамы. Узнав об этом, я стала просиживать вечера в галерее, потому что таким образом могла увидеть больше картин. Сол вечно не укладывался в график, и, пока он резал багет и склеивал профиль под музыку радиостанции «Классик-FM», я рассматривала полотна, выискивая то, что взбудоражит меня так же, как и «Что-то злое».
Примерно через месяц Хансард сказал:
– Извините, если лезу не в свои дела, но... вы ведь явно не работаете.
Я кивнула. На том этапе моя работа состояла в наслаждении искусством, а то, что за нее не платили, роли не играло.
– Не хотите поработать у меня? – предложил Сол. – А то ведь я один и наверняка теряю клиентов, когда рамами занимаюсь. Люди заглядывают и, не застав никого, уходят. Вот я и подумал: приятное женское лицо в приемной было бы очень кстати. Вы бы с документацией разобрались...
– Согласна! – перебила я. – С удовольствием.
– Мне повезло! – просиял Хансард. Он часто говорил о везении, что мне очень импонировало. – Вы и так почти целыми днями здесь, теперь хоть деньги будете за это получать. И разумеется, все новинки первой увидите!
После этого моя жизнь быстро изменилась. Я поняла, что не останусь в «Золотом бычке»: следовало найти жилье попросторнее, чтобы вмещало все картины, которые я со временем приобрету. В итоге я сняла Блантир-Лодж, забрала вещи из камеры хранения и скупила в «Слове улицы» все книги по искусству, чтобы познакомиться с великими художниками и их творениями. Вскоре мне открылись основные стили живописи: символизм, абстракционизм, сюрреализм и так далее.
В выходные я ездила в Силсфорд, где есть галерея, специализирующаяся на современном искусстве. Там я увидела вторую картину, в которую влюбилась мгновенно, – «Древо жизни» художницы Линды Томас. На ней дерево, но не обычное, а стилизованное: тянущиеся вверх ветви переплетаются, словно кудри. Мне в нем чудилось нечто волшебное. Основной цвет – сине-стальной, но стоит отойти на пару шагов, и между листьями мелькают красный, золотой и серебряный. Благодаря черному фону дерево излучает магическую силу, но в нем нет ничего угрожающего или опасного. При этом картина начисто лишена сентиментальности, которая наверняка присутствовала бы, окажись художница менее талантливой.
Обо всем этом я без тени смущения рассказала Солу. Много лет искусство для меня ничего не значило, но неожиданная страсть придала уверенности. Я знала, что права, потому что так чувствовала, а мнением критиков совершенно не интересовалась.
Постепенно я собрала коллекцию, причем не только картин, но и скульптур. Кроме того, я смягчила правила, решив покупать не только то, что волновало не меньше, чем «Что-то злое» и «Древо жизни». «Не каждый предмет коллекции должен вызывать душевный переполох», – рассудила я. Кроме того, некоторыми картинами проникаешься постепенно. Я сообщила Солу об изменении правил, пояснив, что помимо близких друзей человеку нужны приятели. Он согласился.
– Рут, а у вас есть друзья? – с беспокойством спросил Хансард. Вообще-то, нужно отдать ему должное, личными вопросами он никогда меня не донимал.
– У меня есть вы, – буркнула я, не отрывая глаз от журнала по искусству.
– Да, но кроме меня вы... с кем-нибудь встречаетесь?
– Я встречаюсь с вами, – медленно и четко проговорила я, чувствуя себя не в своей тарелке. – Вы же не бросите меня? Не закроете галерею и не сбежите, не предупредив заранее?
– Нет, господи, нет, – пробормотал Сол. – Если ничего не случится, мой бизнес еще долго на плаву продержится!
«Странный ответ», – подумала я и подняла голову, но лицо Хансарда было бесстрастно. На тот момент я работала у него уже два года. Неужели Сол думал о смерти и тревожился за меня? Разумеется, нет. Сколько ему лет, я не знала, но седьмой десяток он разменял наверняка. Размышлять о смерти Сола не хотелось, и я снова заговорила об искусстве: другие темы меня не интересовали. Хансард с удовольствием мне подыграл.
Но вышло так, что это я бросила Сола, хотя совершенно непреднамеренно. Он был моим единственным другом.
Восемнадцатого июня 2007 года – в моем сознании намертво отпечатались несколько дат, в том числе и эта, – я сидела за конторкой и читала книгу «Натюрморт с удилами» Збигнева Херберта, когда в галерею вошла женщина с длинными черными волосами, в которых мелькала проседь. Пару раз я ее уже видела, хотя имени не знала. Женщина была из постоянных клиентов Сола. Я называла их Грубберами – меня они демонстративно не замечали и общались исключительно с Солом.
Как всегда, я приветливо улыбнулась, но, не получив ответа, снова погрузилась в чтение. Женщина в цыганской юбке с бахромой и белых теннисках несла картину. Что это, портрет, пейзаж или натюрморт, рассмотреть не удалось, а незнакомка прошла мимо, не поздоровавшись.
Я покачала головой: Груббер есть Груббер, что тут поделаешь. Через полминуты женщина вернулась, все с той же картиной под мышкой.
– Где Сол? – надменно поинтересовалась она. – Мне нужна рама для этой картины, в идеале – сегодня же.
– Разве он не у себя?
– Если только невидимкой стал!
– Не знаю, наверное, отлучился.
– Так вы видели, как он отлучался? – раздраженно поинтересовалась брюнетка.
– Нет, но я...
– Долго он будет отсутствовать?
– Не думаю, – улыбнулась я, – наверное, через черный ход на почту выскользнул. Могу я чем-нибудь помочь?
Женщина взглянула на меня, как на мусор, загрязняющий окружающую среду.
– Пока ничего похожего на помощь я не ощутила! – заявила она. – Подожду ровно пять минут. Если Сол не вернется, уйду. Полдня здесь сидеть не стану, времени и так в обрез, работа поджимает. – Брюнетка оставила картину у моей конторки и прошлась по залу, осматривая полотна, которые мы с Солом развесили пару дней назад. – Убого, – сказала она о первой и двинулась дальше, снабжая односложным комментарием каждую. – Мрачно. Примитивно. Ужасно. Бездарно. Да, вижу, здесь все по-старому!
Картина незнакомки загораживала мне обзор, – наверное, она специально у конторки ее поставила. Но по крайней мере, размер впечатляющий! «Аббертон», – было написано на тыльной стороне печатными буквами. Может, это фамилия клиентки?
Откровенное пренебрежение к работам других художников разбудило любопытство: что же принесла Солу грубиянка? Кто бы ни написал эту картину, женщина явно считала ее достойной и ценной, иначе раму бы не заказывала! Я вышла из-за конторки, чтобы взглянуть на шедевр. Женщина, как будто почувствовав, что я поднялась, резко обернулась, и бахрома на цыганской юбке взметнулась. А юбка-то дырявая!
– Что вы делаете? – подозрительно спросила женщина.
Она, видимо, думает, меня к стулу приклеили. Разве я не имею права свободно передвигаться по галерее? В конце концов, я здесь работаю!
Едва я взглянула на картину, душа встрепенулась, пожалуй, даже сильнее, чем от «Чего-то злого». Она гипнотизировала, притягивала как магнит, а ведь я толком не понимала, что на ней. Фон из зеленых, бурых, серых и бордовых мазков словно погрузился в тень, из которой проступала улица с домами по одну сторону. Больше всего улица напоминала веревку с петлей. Разумеется, я смотрела на тупик Мегсон-Кресент, хотя в ту пору еще этого не знала.
Брюнетка, конечно же, заметила мою реакцию.
– Можете не говорить, что картина хороша. Я сама знаю.
Я попала во власть картины настолько, что не смогла бы ничего сказать, даже если бы захотела. Посреди дороги-веревки стоял человек, мужчина или женщина – не определишь. Впрочем, человеческим был только тонкий черный контур, а внутри то ли перья, то ли марля клочьями, где белая, где цветная. «Искореженный ангел», – подумала я. Образ наверняка задумывался гротескным, но я в жизни не видела ничего прекраснее!
– Это вы написали?
Незнакомка кивнула.
– Картина великолепна!
Как правило, лесть действует даже на грубейших Грубберов, но эта особа ее не воспринимала. Она мрачно взглянула на дверь, словно мысленно приказывала Солу наконец вернуться в галерею.
– Меня зовут Рут Басси. – Я протянула руку. – Мы с вами не знакомы, хотя уже виделись.
– Нет, не знакомы.
– Ваша фамилия Аббертон? Я заметила...
– Нет, Аббертон на картине, – перебила незнакомка, но так и не представилась. Я завороженно на нее смотрела, и она изогнула брови, словно говоря: «Ну, что тебе еще?»
– А она... – повернувшись к картине, начала я.
– Нет, не продается.
– Эх! – разочарованно выдохнула я, понимая, что ничего не поделаешь: картина принадлежит этой женщине. Но так хотелось ее купить и отнести домой!
– Мне пора! – объявила художница. – Передайте Солу, что ему срочно нужно пересмотреть свой график и в рабочие часы работать не формально, а по-настоящему.
Я хотела спросить, как ее зовут, но женщина уже потянулась за картиной. Сейчас... сейчас она ее заберет!
– Подождите! – Я едва не сорвалась на крик. – Раз не продаете картину, хотя бы расскажите о ней. Почему вы ее написали? Кто такой Аббертон?
– Совершенно непримечательная личность, – раздраженно вздохнула художница. – Он никто.
Он. Значит, Аббертон – мужчина.
– А вы случайно репродукции своих картин не делаете? Порой художники...
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?