Текст книги "Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она"

2

Вероника отметила, что поступление в ВУЗ было примечательно самыми неприятными событиями. Началось всё с того, что подруга провела неделю в больнице, и было заведено дело – потребовалось судебное разбирательство. Поскольку свидетелем возникновения инцидента была только Вероника, Аню признали пострадавшей. Пришлось сказать, что тётка, недовольная внешним видом племянницы, сама набросилась на неё. На решение суда оказали влияние и другие свидетели: двое утверждали, что женщина неоднократно угрожала расправой. Суд вынес обвинительный приговор.

Дальше события такого рода только набирали оборот. Родители стали ещё сильней жаловаться на нехватку денег, ей только исполнилось восемнадцать, и она вбила себе в голову, что они ей ничем не обязаны, а тем временем, свирепствовала очередная волна экономического кризиса, в городской газетке было всего пару объявлений о работе и те для опытных. Она боялась, что будет отвергнута, что не справится или не сможет совместить работу и учёбу, тем не менее, решилась начать поиск работы. Мама такое рвение поддерживала. Четыре представленных в газете вакансий: бухгалтер, инженер-строитель, сварщик и няня – делали выбор очевидным. «Няня – это же отлично! – воскликнула мать. – Езжай туда сегодня же!»

Предложенная работа была на окраине города. После занятий Вероника села на маршрутку и отправилась куда велено.

Мужчина по телефону сказал, что рабочим местом является коттедж, где проживает семья, которая и рассматривает кандидатов на сею должность. В ноябре темнеет рано, когда добралась, сгущались сумерки.

Позвонила ещё раз:

– Куда мне идти? – спросила она. – Я ни разу не была в этом районе…

– Не переживайте, – ответил мужчина, – я вас встречу и провожу. Вы только через железнодорожные пути перейдите…

Перешла через пути, встала у посадки, за которой виднелись пятиэтажки. Как только люди, высадившиеся из маршрутки, ушли по узкой тропе в посадку, ни души не осталось вокруг. Стало совсем темно. Она подумала, не лучше ли ей вернуться, но тут появился мужчина.

– Добрый вечер, – начал он. Она оглядела его: лет сорок, одет в камуфлированную куртку, больше ничего примечательного. Лицо у него неприметное – простое, округлое, глаза светлые и кожа немного бугристая по подбородку.

– Добрый вечер, – поздоровалась она. – Так где этот коттедж?

– Пойдём, я вас провожу, – ответил он. – Меня зовут Виктор, я работаю сторожем и слежу за домом, когда хозяева уезжают, – на этом они пошли.

Шли вдоль путей, Вероника смотрела на электровышки и провода – занятное дело. На фоне темно-серого неба они так необычайно смотрятся вдоль путей…

– Нам сюда, – сказал он на повороте.

Она взглянула вперёд: просёлочная дорога уходила в никуда. По обеим сторонам участки с маленькими сколоченными сараюшками для хранения дачного инвентаря.

– Сюда? – удивилась она.

– Да-да, – ответил он, – вот сейчас пройдём этот проулок, а там и коттеджный посёлок.

Пошли. В проулке было тихо, мужчина рядом тоже был тихим. Проходя мимо одного участка, он остановился:

– Мне бы лопату деревянную забрать, – сказал он, – а то скоро снег выпадет. Давай задержимся на минутку, – он пошёл к сараюшке, в руке у него забренчали ключи. – Я сейчас, быстро, – сказал он. Стоял и светил телефоном в замочную скважину, потом, уронил ключи. Вероника стояла у калитки, метрах в трёх. – Посвети, пожалуйста, – попросил он.

Она подошла, взяла его телефон. Тут он сбросил замок, распахнул дверь и схватил её за пальто. С какой же силой он толкал её внутрь! Сердце готово было выпрыгнуть из груди – она упиралась изо всех сил, но куда ей – той, что третий месяц на диете из овощей и пачки творога в день…

Он запер дверь, припёр спиной. Стоял лицом к лицу, в руке у него был нож. Боже, о чём она только думала? Сколько раз мама говорила: опасайся мужчин, опасайся, опасайся…. Сколько снов она видела об этом, сколько раздумий случалось! Нет, ни о чём она не думала, разве что о мальчиках, красивой фигуре и тех вещах, что купит на заработанные деньги. Маньяки – это фантазии, а жизнь – это другое дело – вот что думала она. Он, правда, сторож и отведёт её в коттедж – вот что было в голове.

Я попала, попала, попала – билось в мозгу. Казалось, с хлопком двери закончилась жизнь. Так оно и есть, мне не выбраться, подумала она, здесь я и останусь. Она заплакала:

– Пожалуйста, отпустите меня, – как это ожидаемо. Мольба, словно в штампованном фильме ужасов. А что ещё скажешь?

Она разозлилась, бросилась на него, пытаясь отодвинуть от двери, он оттолкнул её и погрозил ножом, мол, смирись. Потом, говорит:

– Раздевайся, снимай джинсы.

– Нет, отпустите, я никому не скажу, я ничего не знаю…

– Не скажешь. Номер не мой, я его скину и всё. Я даже не Виктор. И живу не здесь.

Она не понимала, что ещё значат его слова, кроме того, что он спланировал свою безнаказанность. Он продолжил:

– Я отпущу тебя. Давай раздевайся и быстрей свободна будешь.

– Пожалуйста, отпустите меня так… Зачем я вам? Сколько женщин вокруг, вы же можете познакомиться и всё мирно сделать…

– Думаешь, это так просто? – нежданно сказал он. Он держал нож, но говорил так же, как и когда она была на свободе – спокойно. Не хладнокровно, он нервничал, оно было видно, так же было видно, что злобы в нём нет. Она не могла размышлять об этом, просто чувствовала и всё. С ним можно говорить, поняла она, кто бы он ни был, он не каменный.

– Мне только семнадцать, я даже не целовалась ни разу в жизни… У меня ещё ничего не было… – проговорила она.

Он поник:

– Кто же мог знать? – сказал он. – Я не знал, кто на объявление откликнется.

И здесь Вероника совсем осмелела:

– Вам не стыдно? – спросила она.

– Стыдно, – ответил он. – Ничего не поделаешь.

– Вы бы могли найти женщину, – настаивала она, – по согласию, это куда лучше…

– Да кто же бы со мной согласился? – удивился он.

– Как? Да кто угодно! Я, например, – солгала она. – Вот вы меня отпустите, и мы с вами потом встретимся, посидим где-нибудь как нормальные люди.

Он задумался, потом говорит:

– Нет, вот я тебя отпущу, ты убежишь. А я ни с чем останусь.

– Если вы меня не тронете, я с вами потом встречусь.

– Хватит, – сказал он. – Давай раздевайся. Чем дольше ты болтаешь, тем дольше здесь пробудешь.

От мысли об этом она едва не описалась.

– Можно мне в туалет? – спросила она.

В сараюшке пол был землистым, он указал в уголок:

– Конечно, – говорит, – не стесняйся.

Она дошла до места, сделала дело.

– Ну так что, раздевайся, – потребовал он.

– Почему бы вам не сделать это по взаимному… – начала было она.

Он перебил:

– Ты ничего не знаешь – никто со мной не будет. Не будет и всё тут.

Сняла джинсы. Было очень холодно. Он побыстрей снял свои, потом трусы. Член его был ровным, хорош в объёме и довольно большой. До этого она видела половой орган только на картинках, но понимала, что с этим всё в порядке. Видно, мужик слишком «морален», чтобы снять проститутку, а на ухаживания растрачивать сил не желает, вот и сидит ни с чем, ибо с таким членом он едва ли стал бы комплексовать…

Он потрогал её рукой:

– Может, тебя немного подразнить, так ты и сама захочешь…

Она отдёрнула его руку. От мысли, что этот грязный член войдёт в неё и лишит невинности, ей становилось дурно.

– Может, не туда, я же ещё девочка… – проговорила она. Она понятия не имела, каково это всунуть его в альтернативное место: правда думала, что это терпимо и может облегчить её участь…

Он не стал этого делать. И невинности её не лишил. Чуть подрочил, кончил ей на ногу, стёр салфеткой и накинул свою куртку, чтобы она скорей оказалась в тепле. Она тут же надела джинсы и уставилась на дверь. Открыл.

Как же она бежала… Задыхалась и бежала, пока не вылетела к остановке. Села в маршрутку – не верилось, что жива, что среди людей…

Пришла к общежитию, долго стучала в дверь, пока в окне вахтера не зажегся свет. Вбежала, бегом пустилась по ступеням… Вахтёрша возмущалась о позднем визите, был дикий холод, и звенели пивные бутылки во всех комнатках – всё как обычно.

В её комнате было ещё холодней. Не раздеваясь, она села на кровать. Душ давно закрыли, да и работал он два-три раза в неделю, а так хотелось бы… Хотелось мыться и мыться – тереть тело, пока не сойдёт кожа. Хотелось горячего чая, но газовая плита была в середине коридора на первом этаже. «Вахтерша только и ждёт, чтобы я вышла. К чёрту чай».

Она легла на кровать, прильнула лбом к окрашенной стене. Слёзы сочились сквозь сомкнутые веки, и слышался тихий гортанный стон. Бездонная пустота. Не желание кого бы то ни было видеть и маленькая смерть в одиночестве. Ничто не нарушит молчания. Эти несколько часов до утра – целая вечность. Ни человек. Ни животное. Только сжавшаяся мошка или ничтожная капля жидкости.

3

Вероника. Вера и Ника. Она не может понять саму себя и по наивности желает понимания от окружающих. Льётся кровь и перекись водорода. Жестокая борьба впереди. Разумеется, Вера и Ника пытались обойтись без крови, взрослели, учились договариваться между собой: одна убеждала, другая помалкивала. Кому-то покажется, что разговаривать с самим собой, дело не завидное, однако, упрекнуть некому, если никто не в курсе. В статье именитого психолога она прочла, что разговаривать с собой полезно. При том, психолог писал, как важно слышать себя, и она, осознав сею необходимость, решила вести монолог вслух. А чтобы не только слышать себя, но и видеть, делала это перед зеркалом. Психолог писал «взвесить за и против», «не топить индивидуальность в навязанных стандартах» и тому подобное, но вся продуктивность криков перед зеркалом сводилась к тому, что разбаливалась голова.

Вероника практиковала разговоры с собой не только в городе, где проживала в общежитии, но и в деревне, где родилась и до поступления в ВУЗ жила с родителями в бревенчатом домике. Этот домик стоял в ста километрах от города, здесь у неё была своя комната. По выходным она уединялась там, писала стихи, записывала удачные мысли, цитаты мыслителей и тексты песен любимых групп. В родительском доме пристрастие вертеться перед зеркалом получало свободу действий: не требовалось ждать, пока соседки по комнате разбегутся на учёбу, а родителей она не стеснялась.

– Мы живём в вакууме монотонности, – доносилось из спальни. – Я слышу, как скрипит вертушка проходной на заводе: утром и вечером, вчера и сегодня… Ты закрываешь глаза… Ты их открываешь, чтобы снова бежать по кругу… Я слышу, как слеза ударяется о пол и разбивается на осколки, словно ледяная… Жажда свободы, мечта о прекрасном дне, где всё было бы по-другому: кто-то подхватит твою ладонь и согреет своим теплом, кто-то поймёт тебя… Долгая череда тёмных дней… Ты засыпаешь в пустом вагоне – скоро твоя станция, а скоро конечная станция – только бы успеть…

Мама приоткрыла дверь и уставилась на усатое лицо дочери (усы были приобретены в городской лавке и использовались в качестве аксессуара к образу):

– Что ты делаешь? – удивилась она.

– Не мешай! – Вероника захлопнула дверь. – Что вы понимаете, – сказала она, – одни подлецы, а все добрячков из себя строят.

Тяга к философствованию и стихоплётству, кроме пары-тройки минут рыданий, принесла убеждение в том, что она знает всё, как о себе, так и о других. Такая уверенность пришла к ней лет в тринадцать – солидный возраст для глубокомыслия – а к семнадцати ей нельзя было не сочти себя Гуру.

С темой монотонности жизни могла сравниться лишь жестокость оной, с одной стороны, и чувственность принятия с другой – эти темы она любила. Думала о бесчувственных и чутких, о низости и наоборот. Жестокость – и сила духа свершать возмездие, и убогое бессилие…

– О, никто не родился с огрубелой кожей – тяжёлая работа – мозоль за мозолью делают её такой. Беда за бедой делают нас сильнее, говорят они, но и черствей – об этом молчат. Нежная душа ранится малым, а огрубевшую – голыми руками не возьмёшь, но и слезами тоже. – Она покривилась в зеркало: – Разве жестокие люди сильнее или отважнее? И самый злой человек плачет от жалости – к себе, а большей слабости нет. И самый злой человек боится – они ведь смелы с теми, кто беззащитен…

Она упала на кровать. «О, бесчувственные! О, не задумывающиеся! Я даже не веду речь о предпосылках психосоматических заболеваний, не говорю об Алекситимии и тому подобном», – мысли сбились в несвязный комок.

Она поднялась и, не изменяя традиции, надела шляпку и очки с аккуратными стёклами. Усы ей нравилось наклеивать, лишь когда дело серьёзное, для настоящих мужчин, тогда она и трость брала – теперь этого не надо. Она приняла забавную позу и поиграла с мимикой:

– Недостаточность функции рефлексии прослеживается во многих, – брови сошлись к носу, губы напряглись – всё для сурового фейса, – не говоря уже об эмпатии.

Когда случалось выдать удачную мысль, она плотнее закрепляла очки на носу и делала умный вид:

– Ранимые страдали, и, зная, что это такое, помогут; от очерствевших помощи не жди: им теперь легче идти. Но… Чувствительность и ум не делают слабее – это путь через боль, проложенный дальше всех лёгких путей.

В родительском доме монологи вслух, бывало, прерывались звуком шаркающих шагов старухи, которая за умеренную плату приносила по утрам молоко.

– Хозяева! Есть кто дома? – заблеял старческий голос.

Эта старуха пришла на смену старику, все в деревне звали его «дедушка» и покупали у него молоко, пока кто-то не застукал его за купанием в нём. Ушлый был «дедушка»: набирал полную ванну, купался, потом, разливал в бутылки и продавал. Таким образом он «омолаживался».

– Ух, проклятая! – Вероника не любила ни стариков, ни молоко.

Хлопнула дверью и продолжила:

– Итак, почему же одни бесчувственны, словно ороговевший слой; другие – чувствуют в палитрах на миллион оттенков?

Она много думала о себе, анализировала свою жизнь и свои ощущения. Она была ранима с детства. Мимолётное слово могло ранить так, что она оправлялась от этого месяцами, а что покрепче помнилось до сих пор. Она была гордой ещё в детском саду. Не выносила, когда её ругали, вела себя тихо, только бы воспитатели не высказали чего. Это же так стыдно! Как потом с этим жить? Помнит, минут по пятнадцать стояла у двери в квартиру подружки, прежде чем позвонить, всё решала, что сказать её маме, чтобы та ничего дурного о ней не подумала и не сказала. В четыре-то года… Она никогда не нарывалась, но тронь её – глаза выцарапает. Воля дать отпор у неё всегда имелась, терпеть она не станет! Невыносимо терпеть, когда горит огнём – она была воспламеняема, сколько себя помнит.

Физическое наказание – тема отдельная. Детей пугает боль: малыши, рассказывая об этом на прогулках, всегда ссылались на боль. Они понимали порку буквально – это больно, говорили они, а больше ничего не могли сказать. Если их пороли сильно, они слушались, чтобы больше такое не терпеть, если не очень, продолжали в том же духе и даже не расстраивались. Для них всё было так просто… Но не для неё. Лишь пригрози ей подобным и это унижало настолько, что рождало ненависть к взрослому. Причём тут боль? Боли она не помнит. Есть вещи и похуже «пламени» на заду, беспомощность, например.

Отсутствие у ребёнка возможности оказать сопротивление или отомстить – сводили с ума. Задевало за живое и то, что наказания оправдывались обществом, они, якобы, являлись благом, признаком заботы и неотъемлемым элементом воспитания. Так, иные заботливые родители лупили детей прямо на улице, а то и во время посиделок с друзьями или родственниками. Проще говоря, в любой момент могли стянуть штаны и отшлёпать. Публика это поддерживала. Бывало, прямо при ребёнке они обменивались советами о том, как лучше пороть его. Публичность эта задевала не столько от стыда показать голый зад чужим людям, сколько от унижения марионетки, которой вертят, как хотят, и от того, что марионетка эта одна против всего мира – сама система порицает её, а это огромная сила против безысходной слабости.

Дикость неимоверная, думалось ей, и казалось, что взрослым это было неведомо. Они будто полагали, что у ребёнка и мыслей таких быть не может. Он же не человек: ему не стыдно, не одиноко в своей слабости, и даже не обидно, а если и обидно, он тут же забудет. Теперь казалось, что дело вовсе не в том, что ребёнок не стыдился, а в том, что не стыдились родители. Чаще мы не можем унизить человека не потому, что хорошие люди, а потому, что нам не хватает смелости: а что он подумает о нас? А вдруг даст отпор? Своих детей они не стеснялись и не боялись (он же твой – ничего он не думает и не сделает), так что вели себя по-хозяйски.

В пять лет она стала свидетелем того, как подружку отшлёпал отец. Та ревела, держалась за его колено с такой беспомощной нежностью, а он продолжал. Она умоляла его пощадить, потом, ещё и прощения попросила… О, как это выворачивало! Тогда Вероника ещё не знала, что именно это и будет наиболее возбуждающим для неё, да что же может знать о таких вещах дошкольник? Она помнила теперь только то, что после этого не могла спать – её пожирало такое вопиющее самоунижение. Она никогда покорно не держалась за колено и другие части тел, когда её наказывали, и уж точно не каялась. Хоть убей, а она обзывалась – собирала самые скверные слова, что знала – видно, поэтому родители наказывали её таким образом всего несколько раз. Боялись, она до того дойдёт, что придётся лечить в психиатрической больнице.

Она часто думала, глядя на то, как лупят других детей: «Вот я бы на их месте ушла из дома и не вернулась. Хоть пропаду, хоть умру – неважно. Лишь бы родители поняли, какие они изверги и корили себя». Что-то с ней было не так, другие дети были проще. О, какими простыми они были! Их толкнут, потом, дольку мандарина протянут, они и бегут следом. Только не она – не на ту напали. Отвернётся и в сторону таких мандаринов смотреть не будет. Теперь мне не нужно – скажет она. Думали, дуру нашли? – не тут-то было.

Лет в десять настала безысходность. Родители иногда позволяли себе некрасиво выразиться, а она уже понимала, что уйти из дома или умереть – не выход. Только погибнешь зря – никто ничего не осознает. Все считают себя правыми, а тебя больной, скажут «Слава Богу, избавились!» А может, и не вспомнят о тебе. Такова жизнь – мир суров. Ранние электрички грезились ей, она едет в никуда, выходит где-то и бросается с моста. Вот и всё. Никому ничего не доказывает. Надоело. Какая-то девочка, лет двенадцати, идёт с родителями, они, недовольные её поведением, кричат на всю улицу, потом, от злобы, им слов уже мало, им, будто не достаточно унижения, и мать бьёт её в грудь и по лицу. Конечно, имеет право, она же «кормит её и одевает». Той следует быть послушной. И та терпит, идёт и слова не вставит. Вероника смотрит на всё это: О, с ней точно что-то не то! Она бы потеряла себя от боли, и в ярости, с проклятиями, побежала бы в неизвестном направлении.

Из-за сильной восприимчивости у неё возникали проблемы в том, чтобы «проявляться». Она замечала за собой огромную тягу к уединению. Тягу не высовываться. Высунешься – обидят, и как с этим жить? Часто это был осознанный выбор: пригласят на дискотеку в школе, она обрадуется, потом, подумает, я такая вся страшненькая (родители не слишком заботились о том, чтобы приодеть её) и не пойдёт. Так недолго и лапшой стать, понимала она теперь. Теперь она такой и не была. С Аней, так много знающей о моде, стиле и искусстве, она начинала учиться уверенности в себе. Та делилась с ней красивыми вещами, в них она не стыдилась себя, та рассказывала много интересного, и, зная столько, она не боялась заговорить со сверстниками.

4

Который день она просыпалась от одного и того же сна: то она у школьной доски – не знает, как решить задачку, то за партой – думает над той же задачкой, а работы уже сгребает злобная математичка. Вот-вот эта карга опозорит её перед классом, вот-вот разразится криком… Школа окончена – она не могла поверить, что всё позади. Сколько ещё ей будут сниться такие сны? Наверно, до старости.

В начальной школе учительница кидала стулья и называла «Хлопковых» – хлопками, «Дураковых» – дураками. «Хлопок ты бестолковый, пенёк ты с глазами!» – рявкала она, стоя над душой, и как треснет по парте – тетради так и подпрыгнут. Математичка так не делала. Она до того запугала детей, что на выходе ей достаточно было презрительно взглянуть, приспустив очки, как ученик дрожал от страха. Учитель от Бога – недаром называли её.

Есть понятие врождённой грамотности или чувства языка. Располагая богатым набором чувств, Вероника обнаружила и таковое: не уча правил, она писала диктанты на отлично и всегда знала, какой предлог подходит фразовому глаголу – тот, что к месту, просто лучше смотрится. В математике чувства не помогали. Оттого ли она не имела права на счастливое детство? Упрощение самой жизни зависело от упрощения выражений – раз уж упрощать их не было таланта, и желания соответственно, учительница советовала родителям «поработать здесь ремнём».

Бездарный в математике прекрасно проживёт и без неё, и Вероника прожила бы, если б не учительница. Однажды та разразилась оскорблениями – она молча собралась и ушла. Шла по улице и думала. Никогда она никому не мешала на уроке, другие ходят на головах – учителя орут на всех сразу. Другие щёлкают задачки – учителя требуют того же от всех. А ведь столетие назад эта же карга унижала бы её розгами на глазах у всех… Ради чего? Ни одной формулы не требовалось в жизни, даже при поступлении в ВУЗ, стало быть, ради того, чтобы сделать из неё больную на голову. Если уж она до сих пор просыпается в холодном поту от взгляда из-под очков, что бы с ней сделали розги?

По-взрослому взглянув на учительницу, она поняла, в чём дело. Школа – общеобразовательное учреждение, так что, будь добр, изучай всё предметы. Будь добр вариться там же, где и товарищ хулиган – вас уровняли и делом и криком. Была у них и «добрая учительница» и добром это не кончилось. После десяти лет равнодушного лицезрения беснующихся детей она решила стать строгой. Встала со стула, где, словно горбатенькая черепашка, сидела в очках и с карандашом, бросила тот самый карандаш и крикнула «Замолчали!» – Ей больше не хотелось вести урок, перекрикивая учеников, она покусилась на идеальную тишину. Но никто не замолчал. «Прекратили!» – разрывалась она. И тогда все хохотали. Одни дразнили, корчили рожи, другие танцевали на партах. А закончилось всё тем, что учительница встряхнула одного из мальчишек, он как-то причудливо затанцевал, оступился, упал и рассёк подбородок об угол парты. И тогда одноклассники закричали «Это вы его, это вы!» а учительница прикрыла лицо и разрыдалась. Это был знатный скандал. Было жаль добрую учительницу, и с чувством вины перед ней, Вероника превратилась в белую ворону, когда на родительском собрании надрывались жалобными воплями дети и отборными ругательствами родители. Она, да ещё пара тихонь, молчали. И это было странно. Беспощадно.

Снится кладбище, огороженное стеной из красного кирпича, скитания по его просторам, лабиринты, лестницы, ведущие в замкнутые пространства и страх… Когда она была маленькой и ещё не ходила в школу, родители снимали угол в пятиэтажке, на последнем этаже. Ей часто снилось, что она бежит наверх, а за ней гонится убийца. Мужчина. Вот-вот настигнет. Что будет тогда, точно она не знала, но вбежав на последний этаж, ломилась в дверь так, будто нечто страшнее смерти преследует её. Дверь не открывали. Ловушка последнего этажа – самое страшное из того, что запомнилось. А запомнился ещё и сарай. В бабушкином доме был сарай, полный сена для коровы, ей снилось, что после долгого бега по городу, она вбегала в этот сарай. Он тоже был ловушкой. У мужчины всегда был нож… Страх и возбуждение, боль и война страстей, принадлежность и буйство смятения… Тогда эти слова были пусты, тогда лишь дико колотилось сердце.

В деревне жили просто: дети, не то что в школу, и в садик ходили сами. Правда, из садика воспитатели одних не отпускали. Отец вечно пропадал, а мама работала санитаркой то сутки, то двое подряд. Придумали так: одна знакомая мамы, заходя за сыном, забирала и Веронику, выводила её на улицу и шла своей дорогой. Так делали и когда её перевели в городской сад, ей было пять, а она сама садилась в автобус до сада и обратно, ключ от дома носила на шее. Ещё года в три Вероника объездила на трёхколёсном велосипеде всю деревню и близлежащие поселения – так она гуляла. Тем временем, Советский Союз развалился, и по телевизору начали пугать людей то одним, то другим. Ходили слухи о педофилах. Вероника думала теперь, что мама рассказывала ей про «плохих дядь» как раз поэтому. Она говорила: «не бери конфет ни у кого, даже у соседей, они отравленные. Ни с кем никуда не ходи, а то порубят тебя на котлеты или наделают пирожков». Это запомнилось потому, что однажды её подружка Кристинка, ушла с каким-то дядей, а Вероника прибежала домой и заплакала. Говорит: «Мама, Кристинку на котлеты увели».

Она любила слушать сказки. Сказка прекрасна тем, что в ней имеется запрет и ослушание. Это будоражило. Любимыми были «Синяя борода» и «Снежная королева». «Ну давай ещё синюю бороду», просила она перед сном. Каждый вечер мама читала «Синюю бороду» по два-три раза. Не надоедало. Как же – это же борода! Он – злодей, поэтому о нём она не сочиняла истории перед сном, а вот по «Снежной королеве» была придумана особая история. Вероника помнила, что в садике в тихий час лежала с закрытыми глазами и представляла Кая и Герду и прекрасную королеву… Потрясающий момент, когда Кай попадает к королеве в замок – дальше можно выдумать что угодно! И что же она выдумывала? Королева такая суровая, ледяная, а он маленький беззащитный мальчик… Всё и так ясно – это уже будоражит, а если к тому добавить немного воспитательных моментов… Да, хорошая вещь выходит. Про королеву она выдумывала, когда ей было не больше пяти – в деревенский садик она ходила до пяти и помнит кроватку с черепахой, которая вдохновляла её. В городском саду захватывающих сюжетов стало много. Любой мультик она переделывала под такой сюжет. «Король лев», например. Львёнок тоже маленький и у него отличный отец… Могла она и своих персонажей придумывать.

Сюжеты были невинны: ничего пошлого и ничего ужасного. Они, напротив, будто существовали для защиты от насилия. Это был первый шаг к принятию факта о власти и послушании, где власть представлялась стороной добра.

Сквозь сетку ограждения детского сада она не раз видела, как папаша её подружки за руку тащит ту домой. Он дёргает её с раздражением, подгоняет – того гляди ударит. Она торопится, ступает в лужу и вздрагивает от страха… О, как она его боялась! Потеряла жалкую гигиеническую помаду, едва не задохнулась слезами и всё повторяла, что папа её убьёт… И вот она ступила в лужу – он хватает её за капюшон и швыряет в машину: «Безмозглое уёбище, – кричит он, – ну я тебе задам как приедем!» Он говорит с ненавистью и только озирается по сторонам – нет ли воспитателей. В пять это лишь казалось странным: объяснить его поведение Вероника не могла. Почему жизнь устроена так, что сильный не ищет равных, а понукает слабым? Почему в людях так много зла, что родитель ненавидит родного дитя, едва тот родился? Есть ли хоть что-то святое для таких и много ли их? Их много – понимала она. В её сюжетах всё было не так: там сильный был мудр, помогал слабому и оберегал его. Запреты всегда касались смертельно опасных занятий, а наказания были лишь возможностью, которую снисходительно и милосердно упускал достойный представитель власти (в те времена, обычно персонаж-зверушка: гордый лев, могучий белый волк и т.д.)

Сюжеты становились всё интереснее, походили на фильмы, лет в тринадцать героями стала влюблённая парочка. Здесь, линия «воспитания» обрела сексуальный подтекст, и, касательно насилия, любовники действовали по аналогии с детской версией. Осведомлённая о бесправности женщин, за которую они платят здоровьем, а то и жизнью; изнасилованиях, где невинные в крови и слезах сипло дышат разбитыми носами; побоях, которые несчастным приходится сносить от суженых, лишь от того, что они не могут дать сдачи или им некуда бежать… Она, конечно, представила всё это в другом свете: ничтожество в мужчине отменяется, а на освободившееся место приходит всё та же снисходительность и милосердие. Разумеется, любовь, забота и всепрощение… Отношение к женщине, уходит от отношения к равной, но лишь с самыми лучшими помыслами: охраны, помощи и скидок на уязвимость. Эти милые «глупышка», «малышка» перемежались с чем-то маниакальным. К примеру, с приступами ревности, где всё заканчивалось беспомощно: связанной в подвале с гудящей лампой и злыми от боли глазами над головой. Мы часто жаждем причинить боль именно от боли, кипящей в нас, а боль нам причиняют самые дорогие люди. Любовь и боль – родственные слова. Она вставала на сторону одержимого – заглядывала в его глаза, прикрывающие яростью слёзы, чувствовала себя настоящим маньяком, и в то же время, благородно. Живое трепетное сердце этого человека с его импульсивной любовью и ревностью стало сердцем истинно человеческим, израненным и горячим. Конечно, он не мог причинить вреда любимой – любовь никогда такого не допустит. Он, как правило, хотел признаний, и, получив их, отпускал её. Он оставался в одиноком раздумье, был и воплощением человеческой боли, и воплощением добра в зле, которое так сложно разглядеть. Героини редко падали столь низко, что бы оказаться предателями. Они понимали одержимых и эту одержимость – вот и всё.

Вероника рано заинтересовалась сексом, а вот сексуальную тягу раскрыла в себе поздно. Несмотря на новые фантазии, в тринадцать всё было ещё довольно невинно. Она была любознательной, и хотя, её взросление шло в ногу с раскрытием тайны о сексе, лишь к семнадцати она выяснила всю теорию и дошла до собственных открытий, тогда же и предприняла первые попытки получить заветное ощущение.

Всё начиналось забавно. Они шли с мамой из магазина, и она вдруг спросила её:

«Мама, а как люди занимаются сексом?»

Спрашивала она не впервые, мать говорила – обнимаются. Она долго так и считала: частенько говорила ей «Мам, давай займёмся сексом», та – «Давай». В девять она поняла, что мать обманывает и ждала до тринадцати, чтобы узнать правду. Правда была краткой и безобразной. Мать сказала:

«Как собаки».

В голову пришла картинка сцепившихся нижними местами собак, что, бывало, сутками стояли таким образом во дворе. Ребята их шугали, а они расцепиться не могли. Боже… – подумала она.

На этом изыскания не окончились. Что-то мать не договаривает, была уверена Вероника. Столько толков про это, а она как-то слишком упрощает сей вопрос. Казалось, мать стесняется и не хочет вдаваться в подробности, но вскоре стало понятно, что ей и сказать-то нечего. Она считала, что детям это знать не положено, а Вероника уже взрослая, потому можно смело сказать ей, что мужчина засовывает «это» туда и точка. Она нисколько не стеснялась и говорила прямо – не к чему разводить толки о таких простых вещах, а тем более, выдавать это за что-то невероятное. Того же мнения была и бабушка.