Текст книги "Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она"

11

В те годы среди российской молодёжи готическая субкультура была на волне популярности. Прошло едва не десятилетие после двухтысячного, тем не менее, общество относилось к этому движению настороженно, а то и враждебно. Сами же готы много говорили о херках, советских коврах и пьянках на кладбищах. Тогда Вероника и Аня, конечно, считали себя самой оригинальностью, а глядя назад, то, какими они были, казалось немного смешным. В силу малой эрудиции множество заурядных моментов им представлялось верхом готичности, а в силу малого достатка коряво пошитые костюмы из дранных чулок и винила – совершенством стиля. И всё же, никакая «готика в дУше» не отменяет готики в душЕ.

Со временем познания росли, вкус становился изящнее. Всё менялось, только не общественное мнение. Одежда, полюбившаяся Веронике, не была откровенной, хотя сексуальной, конечно, была. Чёрный цвет сексуален сам по себе, как и красный, каблуки и «лаковые» вещи тоже – это и «впечатляло» людей наибольшим образом. Мало того, что достойные вещи были не по карману, за них ещё и оскорбляли.

Она гадала, что же толкает Аню носить провокационную одежду каждый день, но знала, отчего ей самой важно надевать такую хотя бы изредка. После растянутых свитеров, мужских трусов и пачки мыла вместо всякой косметики, позволить себе надеть колготки с линией вдоль голени, каблуки и блузу в изящном кружеве – бесценно. А сиреневое пальто – лёгкое и строгое… А вечерний макияж, выйдя в котором в ночь, даже развалины этого города выглядят романтично… Подруга помогла ей найти свой стиль, именно в этой одежде она чувствовала женственность и элегантность, именно в ней становилась увереннее, сильнее – вот что важно.

Самооценку неплохо поднимало и место, где такой стиль не порицался. В субкультурной тусовке ею восхищались сверстники, а на концертах фотографировали – однажды, даже для журнала.

Перед походами на концерты хотелось выпить. В какой-то мере такое желание не соответствовало устремлениям, поэтому ему приписывали нотку «романтики». Таким образом, выпивка ассоциировались не с местными алкашами, а с людьми творческими, а то и с целыми направлениями творческой мысли. Пропустить рюмку-другую – это «по декадансу». Поскольку стаж пития был невелик, один бокал вина действовал не хуже бутылки.

И вот, как-то раз Вероника с подругой нарядились, выпили бутылку пива на двоих и окосевшие направились в клуб…

Всё было как всегда. Концертный клуб, запах грязных полов и ароматизированного табака, запудренные лица разодетых в чёрное готов и красные физиономии остальных. Играла музыка в стиле готики: в бильярдной, в барах, в зале – в каждом закутке своя мелодия. Местами прорывался отдалённый «дисторшн» постиндустриальных направлений, из зала доносилась не то скрипка в тяжёлых «металлических» раскатах, не то гитарное соло.

Когда «готик металл» сошёл на нет, зал наполнился тяжёлым ритмом «индастриала». В беснующейся толпе запахло потом: парни отпихивали друг друга и бросались «в атаку». В основном, такие вечеринки и даже концерты немецкой электроники посещали «беснующиеся толпы», а от таких Вероника держалась подальше. На этот раз толпа подустала, музыка сменилась на «ЕBM», и слэмеры отступили, а немногочисленные «кибер-готы» напротив – решились потанцевать. Когда ритмичный перезвон мелодий агрессивного «аггротека» или «дарк электро» по-особому звонко наполняет зал невозможно удержаться от танцев. За танцующими тектоник интересно и наблюдать: белое мерцание покрывает тела людей, точно электрический ток, кажется, все они всего лишь маленькие человечки на заклинивающей перемотке видео плёнки.

Она любила эту пульсирующую жизнь, та дарила ей недолгое, но чувство освобождения – бегства в нечто иное. Круг, в котором суждено носиться, как хомяку в колесе, размыкается – растворяется в звуковой волне. Все злые люди остались там, за границами звука. Здесь, ты как в маленьком бункере. Здесь ты не чужак, здесь – ты свой. Но вот снова завершается вечер и тебя выбрасывает назад – в убогую реальность.

Она стояла у стены, готовая смириться с близостью финала, кое-где слышались меланхоличные ноты «дарквэйва». Эта музыка была особенной для неё: не похожая ни на что, то горделивая, устрашающая мраком, то трогательная, взывающая к вселенской тоске скитаний в нём —скитаний души, полной боли, в эйфорических красотах мглы… Здесь своя философия – тёмная, она смотрит в мир с широко открытыми глазами: мир прекрасен, а ноша зла, которую он несёт в сердца, прекрасна лишь этой музыкой. Раздирающее чувство жизни болит во всём существе, когда так мягко звучит, так красиво ложится эта тоска на весенний снег… Бредёшь по грязи и дышишь ею… Даже стиль одежды пришёл к ней из этой музыки – с первых нот она прониклась ею, тянулась к ней, облачалась в неё: The darkest embrace… So fragile the light… My burden indeed – a blissful delight… О, тёмная романтика!

И что дорого: экспрессия тяжёлой музыки есть и здесь. В гулком томлении исполнения – крик – мне ли не знать о боли? Я ли не в силах её причинить? Крик боли, слезливый, иступлённый, тут же неистов в разрушении. Ей всегда нравилась эта взаимосвязь.

Её кумир – первый и неповторимый – исполнял в этом стиле. Сколько эмоций это несло! Когда он был на сцене и когда близка минута общения, хотя и на ломаном английском, это меняло ощущение жизни, как таковой: «Волшебством пропитана даже грязь под ногами – по ней проходил ОН! Его следы на земле, его дыхание в воздухе, его имя в сердце. Твоё прикосновение к нему – помнится вечно, его слово к тебе – ценней тысяч похвал. Он подарил тебе миг счастья. Он – тот, кто всякий раз видит тебя впервые. Муки ожидания и слёзы проводов – всё так знакомо».

Этот день должен был выделиться среди прочих визитом в клуб, но вышло иначе. После приятного времяпрепровождения ждал не столь приятный сюрприз.

На пути к остановке, Вероника и Аня оглянулись на зов одной из приятельниц, с которой приходилось общаться на тусовках, вроде сегодняшней:

– Подождите меня! Ещё минутку! – крикнула она.

– Да что ж такое! – разозлилась Аня и шепнула: – Пропади ты пропадом!

Вероника взглянула в сторону ресторана по соседству с клубом. На крыльце разговаривали двое мужчин, оба в костюмах, оба с недовольными лицами. Один, что был постарше, схватил другого за пиджак, тот вырвался, оттолкнул его, затем направился к дороге. Сердце упало: это был он, тот парень с зелёными глазами… Невозможно поверить, что их снова свела судьба. Не свела – столкнула лоб в лоб, потому что он шёл навстречу.

– О, чёрт! Он идёт сюда! – вскрикнула Вероника.

– Вон тот, в костюмчике что ли? – Аня указала на него.

Вероника отвернулась – метровыми шагами он пролетел мимо. В этот момент сзади подкралась та самая приятельница, что звала их, и закричала:

– Ну что?! Долго не пришлось ждать!

Парень обернулся. Его взгляд застыл на лице Вероники – он прищурился и… О, не может быть – облизнулся!

– Это был он… – пробормотала Вероника в оцепенении.

– Кто он? Этот красавчик? Я его сразу заметила! – влезла приятельница.

Он сел в машину – автомобиль подмигнул и тронулся.

– Ничего себе! Он нам мигнул! Вы это видели!? – не унималась девушка.

– Свет, он мигнул не нам! – вступила Аня. Она взглянула на Веронику.

От удивления Света вытаращила глаза:

– Веронике? – поморщилась она. Заговорив сочувственно, она даже коснулась её плеча, словно участливый медработник: – Таким парням мы только забавы ради…

Так оно и есть, думала тогда Вероника. От отчаяния Света стала ненавистна ей. Она давно была ей отвратительна, хотя бы потому, что хорошо знакома – когда-то жила с ней в одном общежитии.

Возле университета часто ошивался один паренёк, долговязый, в рваной косухе и почти без волос – на грязной голове редкие клочки свалялись, как у дворового пса. Однажды, он проводил Веронику до общаги, Света как раз стояла у входа с сигареткой. Как вошли, она спросила: «Это твой парень?» От такого вопроса нельзя не опешить. Вероника ответила: «Нет, что ты… Он мне не нравится. – И вкратце объяснила почему: – Он говорит всякую чушь и едва выговаривает слова». Тогда та сказала: «А какого тебе надо? Будто мы сами идеальные… Хороший парень!» Она намекала, мол, много хочешь, одна и останешься.

«Может, мы и не идеальные, – думала Вероника, но кому мы обязаны быть с неприятными людьми?» И всё-таки, как низко ставило её такое наставление. Оно до сих пор висело в подсознании, шепча из глубины: так оно и есть.

Позже Вероника думала о том, как сильны бывают вот такие советы. Если сойдутся ещё два-три обстоятельства, они могут испортить жизнь. Хотела ли Света унизить её или навредить ей? Может, она была просто дурой, мнящей о себе слишком много? Я мудрее всех, считала она, раздавая советы. Не скоро стало ясно: мудрый чаще молчит – как ни старо, а истинно.

В тот день Вероника вернулась домой, не помня, проводила ли её Аня – до остановки или дальше. Было чувство, будто её лишили чего-то важного, того, без чего заканчивается жизнь. Это вырвали из рук, вероломно, варварски. И как близко бы к нему не подобраться, а дотронуться не выйдет. Она сидит, бездействует, словно скованная цепью у спасительного ручья. Она мечтала о мужчине, который нуждался в ней не больше, чем в проститутке, и это было больно.

Она помнила об этом парне так мало, только зелень в до ужаса живых глазах, зелень цвета серого неба в отражении болотной воды. Дьявол в его глазах – огненный. Ирония пламеней играет, то потухает, прячется в бездну зрачка, то вспыхивает на радужке. И вспоминать об этом дико, и забыть не получается. Забывать не хочется. Снова и снова она воскрешала в памяти их мимолётную встречу, оборот головы – столкновение взглядов на долю секунды – хватаясь за каждую ниточку, чтобы не потерять то, что осталось ей от этого человека.

По прошествии времени то, как он вёл себя, стало фактами, а не эмоциями. Жестоким было то, что он не дал ей шанса отказаться, по ошибке согласившись. Может, подумал, что она играет таким образом? Как бы то ни было, держал крепко, но не навредил. Оставил несколько небольших синяков и только, а она ему руку прокусила… Она помнила его голос, его слова. Не кричал, не оскорблял – успокаивал. Он относился к ней бережно, но, так, будто она по праву его, а говорил такие дикие, интимные вещи… Он «с особенностями», которые узнал и в ней. Всё смотрел на неё, когда сидел за стойкой… Понял он и то, что понравился ей, а на остальное – плевать хотел. Плевать он хотел прямо ей в душу. Он жестокий, высокомерный, думает, ему дозволено всё на свете. Дозволено изнасиловать, унизить, ударить… Она ещё никто для него, а он обращался с ней, будто она принадлежит ему.

Раз уж я «не подарок» – кому я нужна? – думала она. Будь Толя хорошим человеком, была бы она «подарком»? Он и как любовник её не устраивал – это наталкивало на мысль, что заменив его хорошим, истерить она будет лишь вполовину меньше, а вина за эти сцены будет грызть больше. Ей, всё же, нужен особенный мужчина… К примеру, такой, как зеленоглазый, не будь он негодяем. Так ведь, такие негодяи поголовно!

– Прекрасно, – вздохнула она, – выходит, для меня и человека на свете нет. Ну я и ненормальная…

Недооценивая себя, делаешь худший выбор; недооценивая других, от выбора и вовсе отказываешься. Когда всё вместе, выходит так: раз уж я не «подарок», а с этими извращенцами страшно связываться и покладистым, мне – тем более. Она ещё раз убедилась, что с такими иметь дела не стоит, значит, Толю надо бы сменить на хорошего человека и мучить того и себя хотя бы вполовину меньше.

Гармонии хотелось до безумия, и тут она рассудила так: зеленоглазый всё равно не мой, так зачем же думать, что он непременно плевал всем в души? Конечно, так оно и есть, только вот фантазировать можно и о хорошем. Он неплохой – убедила она себя, и тут же почувствовала, что искреннее верит в это. Не от внушения, а интуитивно. Так, по взгляду читаешь силу и слабость, по едва уловимым ритмам узнаёшь звуки правды и лжи, улавливаешь оттенки настроения – она давно наблюдала эти феномены. Чтобы знать, не имея точных данных, нужно заглянуть в себя, если доносится голос, прислушаться, и сквозь пустой гул услышать – это и будет ответом. Это будет правдой, ибо если голос звучит, значит, есть то, что его подало, значит, оно знает больше, чем разуму дано. Да, он неплохой, думала она, и снова хотела его всем существом, и от этого становилось больно. Тогда она ещё не знала, что именно эта вера откроет ей путь. Вера в лучшее – полдела, без неё и правды не узнать.

12

Вернулся с работы Толя. Из спальной было слышно, как он разогревает ужин, шаркает стоптанными подошвами тапочек по кухне в поисках пульта от телевизора.

Она лежала в постели и постанывала, как подраненный зверёк. Вытерла слёзы, выпила успокоительное. Всё нормально, решила она, такой толстокожий тугодум, как Толя, никогда ни о чём не догадается. И дело было бы сделано, и вечер был бы как вечер. Но этому вечеру не суждено было закончиться без крови.

Незадолго до этого они гостили у друзей Толи, один из них уличил момент подслушать их разговор. По обыкновению Вероника была раздражена, парень удостоился чести услышать, как она назвала друга «лохом лопоухим», не слишком оригинально, с ней бывало и похуже, но ему и это не понравилось. Он набычился и повёл друга «в кулуары». Она стояла недалеко от стола, за которым они сидели и слушала: «Жопа хороша, мордашка милая, но, блять, я был о тебе лучшего мнения…» сказал он. Потом зашептал Толе на ухо, но оба были пьяны, и то, что в пьяном виде казалось шёпотом, звалось криком: «Драть надо таких сучек, понял?! Драть как шлюху, просто драть!» – и тогда тот захохотал. Дальше они принялись перешёптываться более конспиративно, словно пара влюблённых на паре по философии. Вероника не слышала, что они говорили, но представляла себе.

Этот случай дал понять наверняка – Толя плох, как человек. Так ведь, хороших не предвидится. Как любовник тоже плох, так ведь хорошие любовники – негодяи. Он даже материально не обеспечен, так ведь богатые упрекнут, отхваченным куском. Может, выйти за него замуж? – он предложил, и она всерьёз задумалась. Это кажется абсурдом, но от этого шага удержала её только мысль, что ребёнок, родившийся от него, будет таким же убогим.

Она притихла, успокоилась. Теперь не хотелось распинаться перед ним ни в ярости, ни в нежности, ни физически, ни морально. Она от него ничего не ждала, не требовала. Он, в свою очередь, стал грубее, нахальнее. Вот уже который день она наблюдала за тем, как он строит из себя Мистера Строгость, пытается навести свои порядки и навязать своё мнение. Он командовал – что, где и когда, распоряжался во всех областях – это ни радовало, ни огорчало. Его позёрство нагоняло апатию и воскрешало в памяти школьную учительницу, ту самую – «добрую»: этот новоявленный Мистер Строгость так же, как та несчастная – «Я учитель!» – кричал «Я мужчина!» Разница была лишь в том, что биологичку, хотя и не считали апологетом строгости, уважали за интеллект, Толя же проигрывал по всем пунктам.

Казалось бы, всё очевидно – собрать вещи и бежать, но она оставалась на месте, словно пережитого было мало и должно было случиться что-то из ряда вон выходящее. Кто ждёт, тот всегда дождётся.

Случилось вот что:

– Я мужчина! Готовить – не моя работа! – доносилось из кухни.

– Будто женщина виновата в том, что родилась ею, – ответила она из спальной. Работал ноутбук, играла подборка классической музыки: седьмой вальс до минор Шопена, что-то от Мориса Равеля и слёзная мелодия Бетховена.

– Пошла и приготовила пожрать! – раздалось в кухне громче прежнего. – Виновата – не виновата… Будто безногий виноват, что безногим родился. Виноват – не виноват, а калека!

– Проклятый долбаёб, мало того, что радости от него никакой, так и пострадать спокойно не даст… – пробормотала она так, чтобы он не услышал. Поднялась, подошла к окну.

Конец февраля выдался снежным, ветреным. На фоне коричнево-чёрной рухляди домов барачного типа с гнилыми бревенчатыми фасадами и обитыми жестяными листами крышами, цвета ржавчины, снег, мокрый и тяжёлый, не радовал глаз. Хлопья не кружили, они падали. Падали, препятствуя друг другу, утяжеляя. Хлопья были крупными, слипались, сливались с тонами белёсого неба, и, глядя на небеса из окна, поверх вытянутой на два квартала трухлявой застройки, было не разобрать ни облаков, ни проблесков солнца. Осадки при такой высокой температуре предвещали десятки дней слякоти, лужи с коктейлем из снега, воды и грязи, запах гнили, встающий над чернотой промокших дощатых стен. В воздухе висел густой аромат земли, влажный, с примесью выхлопов. Промозглая погода сводила с ума. Весна. Это жестокое слово – весна. Для неё оно было лишь чуточку легче слова «осень», когда «голод» сильнее разума. Игра гормонов ли это или нет, она замечала, что, порой, сексуальная потребность её возрастала. Так она превращалась то в отъявленную извращенку, готовую пуститься во все тяжкие, то в обычную даму, даже порицающую всё это. Хорошо быть холодной, тогда и правильной быть просто. Быть горячей при голоде – жить яркой фантазией, а очнуться в слезах, а то и в ярости. Это играет свою роль в реакциях.

– Выруби! – заорал он, появившись у дверей в спальню. Это вернуло в реальность. Она взглянула на него: он стоял у ноутбука, разъярённый, как бегемот в период спаривания.

– Весь день эта пиликалка, бесит уже! Выруби! – требовал он.

Она молчала, пока он не захлопнул ноутбук.

– Идиот, это Шопен! Ну ладно ты обсираешь темноволновые команды, тут критиков хватает, но это Шопен!

– И что с того? Или твой Жопен приготовит пожрать!? Что мне твой Жопен?!

– Да что ты привязался? Когда один жил, ни одной ложки чистой не было и еды тоже!

На этом Вероника включила ноутбук, уселась за стол.

– Так, не понял… – сказал он. – А чё я один там должен въёбывать? Ты тут под Жопена корчишься, а я с харчами возись?

– Кому что. Я есть не буду. Так что, надо так и возись.

Такой ответ Толю не устроил. Он снова захлопнул ноутбук, она снова включила его, и так раз пятнадцать. Когда Толя понял, что бороться с ноутбуком бессмысленно, он взялся за Веронику. Для начала вытолкал на кухню, там началась драка и чтобы настоять на своём, ему в голову не пришло ничего лучше, чем запереть её. Он стоял в коридорчике, подпирал дверь плечом, а Вероника билась в неё, словно хищник в клетке. Она и сама становилась всё больше похожа на затравленного зверя – взбешённая и рыдающая, она кидалась на дверь, как на врага, несущего смерть ей, потомству и всему роду.

– Давай-давай, – подтрунивал он, – давай, буйвол, вынеси дверь ещё, давай! Психопатка ёбаная, в Белых Столбах таких видал!

Здесь и случилось то самое. Дверь была из спрессованных опилок, крашеная, на ней имелась декоративная стеклянная вставка, которая шла по центру – сверху донизу. Не сказать, что Вероника не знала о ней, но, доведённая до истерики бессилием, могла и забыть о такой незначительной детали. Та оказалась весьма значительной, когда Вероника угодила в неё ногой, пиная дверь.

Будто ничего и не произошло: ни боли пореза, ни боли ушиба. Нога как-то мягко вошла, мягко выскочила. И было тихо. Будто и звона стекла не было. Полетели осколки, рассыпались по полу – первое, что она увидела. Это остановило, застопорило.

– Ай! – крикнула она, а в мыслях мелькнуло – «Ерунда, всё нормально».

Но всё нормально не было. И в следующий момент, она увидела на полу кровь, а потом, и окровавленную вырезку из собственной голени.

Последняя валялась в осколках, слева от двери, недалеко от холодильника. Это был кусок плоти семь-восемь сантиметров, довольно широкий, весь алый, как сгусток крови, но это не был сгусток крови. На светлых паркетных досках близ порога, залитого кровью, скукожилось два бардовых сгустка, и они не были похожи на тот у холодильника. На том виднелась каёмка кожи. Она подумала, что всё нормально, и что не всё нормально, и что, возможно, не так всё плохо; что можно сделать и что будет дальше, – и всё это за какие-то две-три секунды. Столько мыслей пронеслось в голове до того, как Толя открыл дверь. Мысли были невербальны, словно короткое замыкание в мозгу, которое в долю секунды сообщало о том или ином, вспыхивало и снова замыкало.

Когда он открыл дверь и сказал «Ну не хера себе!», она уже всё поняла, упала на пол и задрожала. Боли по-прежнему не было. Тогда она не понимала, почему нет боли, но позже поняла. Можно сказать лишь слово об этом случае и это слово «дрожь». Дрожь заменила собой всё – агрессию, ненависть, боль. Била дрожь, трясло подбородок и руки, трясло тело и трясло нутро. Изнутри сотрясало, казалось, будто там поселились три звонаря, что бьют в три огромных колокола, а вибрация дрожит в грудной клетке.

– Вызови скорую, – сказала она.

– Ну не хера себе, – повторял он.

Эти слова убивали. Прежде ни одно из слов этого мужчины ни шло к сердцу, и это убивало, теперь же, все они летели прямо в грудь и убивали не хуже ножей. Она всё ещё боялась взглянуть на ногу. Это было самым сложным, самым страшным из того, что пришлось пережить. Он стоял над головой и повторял «Ну не хера себе, не хера себе» и можно было только гадать, что он видит.

– Вызови скорую, – попросила она, и он куда-то ушёл.

– Да она теперь ходить-то не будет, – орал он из спальни. Этот крик теперь ничего не значил, потому, что она уже взглянула на ногу и вычеркнула его тем ужасающим зрелищем, что открылось перед ней. Так же, как вычеркнула безысходность ранением, а боль – дрожью. Побеждает сильнейший.

Она сидела на паркете, лужа крови под ней росла. Всё самое страшное позади или впереди, она не знала. Водила ногой – туда-сюда. В луже собирались толстые сгустки, отскакивали от ноги, и, выбрасываясь на бережок, лежали там, словно скользкие тюлени на отмели. Всё ещё била дрожь и не было больно. Она видела всё: и осколки, и ногу, и Толю, снующего из угла в угол. Теперь было уже не страшно, и ещё не больно. Самый подходящий момент, чтобы проверить возможности передвижения.

Она поднялась, опираясь на стену, прошагала к спальной. Кровь больше не брызгала, не пульсировала из раны, а сочилась. Скользкий паркет, раненая нога… Она будто впервые попала на каток и боялась сделать шаг.

Толя появился на кухне, когда она присела на табурет, успев устать теми двумя шагами, что дались ей до его появления.

– Вызвал? – спросила она.

– Вызвал-вызвал, – ответил он.

Он прошёл мимо, остановился у двери, провёл рукой по деревяшке в области разбитой вставки.

– Треснуло. – Он покосился на неё: – Слышишь? Треснуло!

– И что?

– И ничего… Дядька прибьёт меня. Это же не моя квартира, я обещал за порядком следить, а тут…

Вероника молчала. Она знала, что делать. Эта дикая потребность свалилась на голову, и не стало ничего, даже дрожи. Осталось только слово «бежать». Это слово имело бесконечную власть над ней. Такую, словно сердцу осталось биться тридцать секунд до того, как оно разорвётся, а это слово было шприцом с противоядием. Ничего не имело значения: ни открытая рана на голени, ни летняя одежда, ни снежный февраль, ни скорая, которую надо дождаться.

Толя прошёл в спальню, пробурчал под нос что-то вроде «Что-нибудь придумаем, что-нибудь решим», она вышла в подъезд, положила руку на перилла и пошагала вниз.

Она шла обычной походкой, чуть медленнее, чем вчера, когда спускалась на прогулку. Домашние тапочки из каучука не промокали, тот, что был на раненной ноге, наполнился кровью и хлюпал. Перед выходом на улицу она остановилась, приподняла ногу, и когда он принял вертикальное положение, кровь пролилась на деревянные ступени. В подвале жили бездомные кошки, они мяукали, будто под самой доской, казалось, вот-вот вырвутся из-под ступени и бросятся под ноги. Вероника обернулась, один большой чёрно-белый кот сидел на верхней площадке и слизывал капельки крови с досок.

Она открыла обитую фанерой дверь, ветер ударил в лицо. Снег падал на щёки, нос, голову. Когда она подошла к остановке, снежинки запутались в волосах, лежали на плечах, на ресницах, даже на губах. Их было слишком много, а ей было слишком холодно, они падали, но таять не спешили. Сгущались сумерки, в этом районе это значило, что скоро не увидишь дальше соседнего дома. Здесь фонари не горели, лампочки полюбились местной шпане и те стреляли по ним из пневматика, стоило городским службам вкрутить их. Она всё ещё различала пятна крови на снегу, но продуктовая палатка по ту сторону дороги пропала во тьме.

Это была конечная остановка троллейбуса, последний рейс завершался в одиннадцать, а было без двадцати. Скоро на эту остановку, засыпанную снегом и давленными банками из-под Колы, вывалятся старушки, дедки, деловитые домохозяйки с плащевыми торбами, и все-все-все. «Что они скажут, увидев меня? – задалась она вопросом. – Ничего хорошего. А если лечь под скамейку, притвориться мёртвой? Пройдут мимо. Я просто войду и сяду. Нагло сяду, и пусть требуют билет. Пускай везут меня хоть в преисподнюю, хоть в депо». Голова кое-как работала, и мысли в ней были, но это были не те мысли. Это были горькие насмешки, вот только горечи она не чувствовала. С ранних лет привыкшая заботиться о том, что люди подумают, на сей раз она плевала на мнение людей.

По завершению того дня Вероника оказалась в больнице. Как это случилось, она не знала: потеряла сознание, а пришла в себя уже на больничной койке. Доктор наносил швы, говорил о своей дочери, её белокурых волосах и увлечении вязанием. Он спрашивал, любит ли Вероника вязать крючком, а потом отвечал сам себе, что раз уж у неё такие же белокурые волосы, то непременно любит. Он был красивым и весёлым, и его руки были такими же. Ухоженные, шустрые ладони орудовали кривой иглой, жестикулировали, Вероника смотрела на них, а он говорил «Не смотри» и это всё, что запомнилось из операции по спасению ноги.

Это был дежурный врач, который пристроил её в палату на ночь, а на утро дали рекомендацию принести медицинский полис на следующий приём, где и станет известно, чем обрабатывать шов и какие принимать таблетки. Она выслушала медсестру, кивнула. Методы лечения её не интересовали, появляться в больнице она не собиралась.

Вероника стояла на пороге поликлиники в шортах, белой, заляпанной кровью футболке. Кружил снег, падал пепел с сигарет стационарных больных, куривших возле урны. Она смотрела на них, мечтала выпросить сигаретку.

Бабулька из гардероба выбежала на улицу, взглянула на неё:

– Чего стоишь? – спросила она. – Нечего стоять, когда на дворе метель! Давай, забегай!

– Я не лежу, я восвояси, – ответила Вероника.

Та выпучила глаза, запричитала. Она задавала вопрос за вопросом, Вероника ёжилась от холода, кивала, придумывала нелепые ответы. Разговор закончился тем, что бабулька принесла два списанных халата, грязно-серых, с протёртыми локтями и дырами на спине. Вероника не стала спорить – надела оба, подпоясалась. В таком виде она и отправилась в мир.