Текст книги "Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она"

7

Лето прошло, прошли и первые месяцы второго курса. На личном фронте мелькало постылое лицо – новый кавалер Толя.

Она хмурилась перед зеркалом, жевала кончики волос – дань Бруксизму:

– Одиночество вдвоём – тоже одиночество, только безнадёжное. Одиночество в клетке.

Рядом был не тот. Приклеился и не отставал. Она и не гнала. Настойчивому Толе она не могла сказать нет, несмотря на то, что его внутренний мир был далёк от близкого ей, а внешность заставляла только вздохнуть. Оказалось, не только влюблённость способна держать, но и привычка. Хорошо же знать, что у тебя есть парень, пишет тебе и ходит в гости, страшно представить, что в один момент это оборвётся. Был человек и вот ты осталась одна, никому не нужная… Проявил бы настойчивость другой, Толю она бы тут же бросила. Иногда, появлялись страстные и настойчивые, даже красивые. Только настойчивость была не та: ей хотелось, чтобы парень ухаживал за ней, а они настойчиво склоняли к сексу в первый же вечер, и тут же сдавались, получив отказ. В первый раз так не годится, гадко чувствовать себя использованной. Толя вот никуда не девался, хотя ему ничего не перепадало… Он и ухаживал: всегда делился пирожком, когда ел. Один раз подарил цветы и купил мороженое. Так ещё никто её не обхаживал – она подумывала, уж не сдаться ли ему? Если бы не его кривой нос…

Это смешно и глупо. Не такой уж юморной она была. Разбавленная бедами рутина не лучше самих бед – чего не сделаешь, когда похожие друг на друга дни тянутся унылой чередой, а впереди не маячит ни проблеска.

Изо дня в день грязно-белое небо ноября смотрело пустыми глазами на серый город, а Вероника садилась в троллейбус до университета. От общежития и обратно – один маршрут. По дороге рисовала купола и шпили. Рисовала, черпая из фантазии, в городе не было красивой архитектуры. Мрачный, грязный город, где не за что глазу зацепиться, ничуть не изменился с постсоветских времён, времён перестройки. Неухоженное, захолустное нагромождение покосившихся зданий, разбитых дорог, их разъезженная грязевая кашица и нервные водители… Провинциальная Россия без прикрас: рука реставраторов, возрождающих города, не касалась этой дыры, толика терпимости не касалась умов жителей… Это было место, где над контейнерами летают мухи, где заплёванные улицы разграничивают серые, коричневые, жёлтые с лишаями дома, типовые – все как растрескавшиеся кирпичи. И по этим улицам шли люди, тоже типовые, такие же серые, покоробленные злостью. И тогда было хорошо сказать себе: «Они – нормальные, я – ненормальная».

В целом, город делился на кварталы трёх типов: панельные советские девятиэтажки, обложенные серой или голубой плиткой, бревенчатые дома барачного типа и кирпичные четырёх-пятиэтажки (редко сталинки, но в центре были и они). Первые были лучше всех. О бревенчатых развалюхах и говорить нечего, а те, что были из красного, рассыпающегося кирпича, тоже смотрелись не так, как хотелось бы, особенно когда выпадали осадки. Мокрые, яркие, зловещие, они, будто красный флажок, символизировали экстренное торможение, опасность. Она ненавидела такие кварталы. Для неё город, сам по себе, был чудищем, что разжевало десятки таких, а потом, пресытившись, воспылало порывом внести разнообразие в меню – попробовать деликатес в виде многоэтажек. Против такого порыва выступали две трети жителей, но, не взирая на их упорство на митингах, он дал этой дыре один чистый район, где имелись пара скверов. Там было красиво, только жители были ещё злее, чем в бараках – они жаловались на отдалённость и несправедливое распределение.

На городских улицах – тоска, а четыре чужие стены ещё тоскливей. Спешить было некуда. В общежитии никто не ждал: ни любимый человек, ни любимый предмет, вроде компьютера. Интернет был непозволительной роскошью. Иллюзией общения стали живые люди – две неприятные девушки, с которыми она делила комнату, и которым дела до неё не было, пока не найдётся чем упрекнуть.

Необходимость делить угол с посторонними, смущала, вплоть до желания ночевать на лавочке в парке. Она слишком долго не умела быть девушкой. Мама – деревенская женщина, сосредоточенная лишь на том, как сэкономить и накопить, считала, что косметика и красивое бельё, как и секс, существуют для блядей. Она часто говорила и то, что косметика старит. «Они красятся – выглядят затасканными», говорила она про старшеклассниц. Этим она оправдывала то, что в жизни за собой не следила, даже антиперспирантом не пользовалась. И вот Вероника, до окончания школы проходившая в мужских трусах, что были малы двоюродному брату, чувствовала себя неловко в окружении знающих дам. После первого курса она приспособилась: Аня объяснила, как наносить косметику, и то, что её нужно не только наносить, но и смывать перед сном; ноги брить, а носки стирать каждый день; есть антиперспиранты, и люди моются не только по субботам… Новые знания помогали, но желание уединения не пропало.

Люди бывают разные и те, что жили с ней, приняв её за бесхитростную девочку, уже не хотели лишаться преимуществ. Они пытались «доминировать» самыми отвратными способами, например, принижали её на публике, видно, хотели добиться популярности. Делали они это до невозможности изощрённо: однажды она взболтнула, что осталось до конца месяца сто рублей, так они собрали весь коридор и уговорили всех скинуться на новые швабры. По сто рублей. Она отдала последние. Стоило ли? Думала, избежать унижения, но этим как раз и унизилась. Одна из них была особенно скверной девчонкой. Часто среди ночи говорила – «не храпи», а на утро жаловалась всем, что ей приходится терпеть храп. Вероника переживала, думала, и правда храпит, пока та однажды не выдала – «не храпи», когда она лежала, не могла уснуть. «Я и не храплю», сказала она. Та говорит: «Нет, храпишь». Абсурд какой-то. На что только не идут люди, чтобы поставить человека в положение обязанного им или ущербного. Вероника и не знала, что такие бывают.

В постылую жизнь приходят постылые люди. Дорогие приходят в сказках: принцы на «долго и счастливо» или друзья на «крепко и верно». В группу иностранных языков набрали десяток студентов, да и те не годились в друзья. Одни были слишком взрослыми, другие взирали свысока на девочку в чёрном, которая не вертит Айфон и не постит в соцсетях. Здесь, пришло понимание, что единственная подруга – это не «мало друзей», если она верная – это чудо. Хотелось верить, что Аня была таковой. Аня, вечно занятая подработками из вечной нехватки денег.

Мучаясь одиночеством и сторонясь соседок, Вероника всё больше скиталась. Всякий раз возвращаясь в общежитие, она брела по отдалённому замусоренному району, где процветает пьянство, вдыхала запах дождя и мечтала увидеть комнатку пустой. И вот уже не только лесопарки, но и невзрачный город стал мил. Даже эти грязные улицы с типовыми домами были уютней койко-места на скрипучей кровати с жестяной сеткой, проваливающейся до полу. Каждый день она проклинала койко-место и соседок, пока не поняла, что бывают койко-места и соседи ещё хуже.

Из-за ремонта в общежитии произошли многочисленные переселения. Не успела она распаковать вещи в одной комнате, как её отправили в другую. Кроме стола и всё той же досоветской кровати в новом жилище ничего не было, радовало отсутствие соседей, но в этом был подвох. Туда не поселили других девушек потому, что до этого скромного уголка добрался ремонт.

Вероника приходила ночевать и обнаруживала изменения: то был покрашен частями пол, то окна и стены. Из-за плохого межсезонного отопления и частого проветривания в комнате установилась нежилая температура.

– Эй, вы! – как-то крикнула она коменданту. – Почему меня нельзя поселить в тёплую комнату?

– Нет мест! – громыхнуло в ответ.

– Можно и пятой! На время!

День за днём комендант угрожала или отмахивалась, а с парой соток в кошельке думать о съёмной квартире не приходилось. Почему именно она крайняя? Почему все живут в тепле, а для неё нет мест? Потому, что за неё некому заступиться или потому, что нет денег дать взятку… Не так уж важно. Важнее то, как тишина нежилой комнаты давила её, словно удавка. Ни голоса живого, ни голоса из динамика. Обычный телевизор уберёг бы от многих слёз. Всё сошлось: одиночество, тишина, холод. Утешали лишь музыка в наушниках, бутылка пива, чистый лист бумаги и чёрный цвет одежды. Но и в этом утешении было больше трагизма, чем радости – все составляющие были полны им.

Холодными вечерами Вероника подолгу смотрела в распахнутое окно и курила дешёвые сигареты с запахом яблока. Потом, надевала два свитера, садилась на кровать и дрожала, пока усталость не заберёт из реальности в сон.

Снятся закатные воды Оки, розоватые, с золотым отливом. Ока живописнее с вершины обрывистого склона. На южных холмах завывает ветер, вороньё летит на запад, птицы взмывают у рубинового горизонта, превращаясь в галочки, словно на детском рисунке, мгла затягивает небо, поглощает землю. Летучие мыши резвятся над рекой, и там, меж листвы и мглы, где лунное море разлило серебристые сумеречные разводы, видно, как они вертятся в небе, будто запутавшиеся в потоке ветра пожухшие листья…

Она говорит с Аней:

– Природа и здесь так же прекрасна, как в пригородах цивилизованных мест, о которых я читала. Такой же рай смотреть в звёздное небо и стоя на холмике у нас в деревне, и на Монмартре в Париже…

Аня не питает слабости к красивым словам, вычурным фразам. Она, скорее, выругается матом, чем заговорит узорчатыми нагромождениями изысканных слов. «Аристократичные» представители готической субкультуры говорили о ней так: «Она не станет изнемогать, превращая речь в богато украшенную базилику, где слова – декоративные элементы, словно химеры и горгульи, а не единицы для именования того или иного». Потому она слушает.

Мёртвый голубь лежит на дороге, перья приподымает ветром, когда мимо проезжает автомобиль. Недавно собратья – птицы, забивали его, ещё живого. Вероника стоит, склонившись над ним. Странное чувство поглощает её: так тепла под одеждой кожа, так вздымается грудь, и так тяжела эта ноша – жить. Через миллионы лет, когда миллионы сердец остановятся, всё так же будут забивать друг друга птицы, животные, люди… И никуда-никуда от этого не уйти.

Во сне, смотря сквозь призму искажений, казалось, можно увидеть намного больше. Она видела и прекрасное и ужасное, но и последнее из сна было прекраснее в ощущениях, чем обыденность из реальности. Её жизнь высветилась на карте вселенной неподвижным кружком, который не пришлось выбирать. Кружок этот был отвратителен – как бы не принять его за целый мир!

8

Очередное холодное утро началось с пиликания мелодии будильника. Последнее время этот звук стал единственным, что издавал телефон. Она уже не надеялась, что когда-нибудь будет ожидать от этой штуковины звонка. Она всё-таки нашла работу. Согласно ежедневному плану работа следовала за учёбой, Вероника не опаздывала, поэтому даже сменщицам не было нужды звонить ей. Так или иначе, такие звонки не назовёшь долгожданными…

Работала она в пригородном ресторане. Не близко, но других вариантов не было – в городишке это единственная вакансия со свободным графиком. Обслуживание клиентов оказалось делом нелёгким. К шустрой работе на ногах она привыкала быстрей, чем к обвинениям, оскорблениям и к тому, что клиент всегда прав.

В тот день с полчетвёртого до вечера гостила одна шумная компания, всего три человека – два мужчины и женщина, их посадили в главном зале, другие посетители жаловались, но те отказывались переходить в пустой банкетный. Им, видишь ли, нравилось, как украшена барная стойка. Вероника носила им пиво за пивом, они хохотали, подшучивали. Надо сказать, без фанатизма, и порой, так остроумно, что она сама смеялась. Такие обычно оставляют хорошие чаевые. В целом, она была рада, что обслуживала тех, кто шутит, а тех, кто жалуется, обслуживали другие.

После четвёртого пива мужчина потребовал «Егермейстер». Когда выпил, потребовал коньяк. Потом, женщина потребовала коньяк. Вероника собиралась было передать заказ в бар, когда мужчина закричал:

– Пойди-ка сюда! – Она посмотрела на него. – Поди-поди, – сказал он.

Подошла.

– Вот эта дама, – он указал на женщину, – не будет никаких коньяков.

Женщина продолжала требовать коньяк.

– Нет, она не будет, – настаивал он. – Ты не будешь, – говорил ей.

– Так приносить коньяк или нет? – рассмеялась Вероника.

– Никаких ей коньяков! – воскликнул мужчина.

– Он бредит, – сказала женщина, – не обращайте внимания.

После Вероника минут пять слушала, как мужчина утверждал, что от этого коньяка ему плохо, и что он запрещает той пить его. Та говорила, он намешал, и коньяк тут не причём. Третий мужчина всё это время подтрунивал над ними и разжигал дебаты. Становилось всё забавней.

Вдруг мужчина встал из-за стола и громко сказал:

– Сейчас я уйду, а вернусь, и ты будешь одета на выход и без всяких коньяков. Ты поняла? – он сказал это серьёзно. Все замолчали, даже не по себе сделалось.

Вероника поймала себя на мысли, что такой подход к делу будоражит её. Нельзя не узнать это чувство. Может, для кого-то это просто фраза, требование уставшего от трёпа человека, для неё – нечто большее. Она стала бы ругать себя за это – озабоченность какая-то, хотелось думать ей – но знала парочку людей со странностями, будь то фетиши или иное, вызывающее бурные эмоции или сексуальное возбуждение, и эти люди так же видели это в каждой мелочи, хотя бы косвенно связанной с чем-то подобным. А тут он прямо сказал «Я запрещаю», потом, потребовал, можно сказать, скомандовал, да ещё спросил «Ты поняла?» И таким тоном… Нет, не оскорбительным. Сильным, полным властности.

Пока она разносила пиво, тая от неповторимого послевкусия его фразы, словно сама напилась, он вернулся. Чтобы она не делала, а краем глаза косилась на них. Женщина всё-таки взяла себе коньяка. Что же сейчас будет? Было слышно, что они снова смеялись.

Когда они подозвали её, оказалось, что руки женщины склеены скотчем! Она сидела лицом вниз, опустив на запястья голову, рыжие волосы закрывали руки, но было видно и скотч, и то, как она смеялась. От такой картины бросило в жар. Вероника прикрыла красные щёки блокнотом. Мужчина смотрел на неё как-то подозрительно, похоже, ему тоже было видно и её красное лицо, и то, как она улыбается. А ещё она поймала себя на том, что начала странно вертеть бёдрами, и тут же прекратила.

– Какое застенчивое кокетство, – сказал мужчина. Все засмеялись.

– Вы смущаете персонал, вы меня позорите, – начала женщина. Она опять просила не обращать внимания и говорила, что все тут шутники невозможные. Похоже, ей и вправду было не по себе.

– Да нет, – отмахнулась Вероника, – какое там, персоналу это даже нравится! – она оправдывала себя желанием приободрить женщину, а самой так хотелось поговорить об этом! Может, они поймут её? Может, они такие же?

– Да? Ай да персонал! – удивился мужчина. – А давайте-ка ещё кого позовём!

Вероника становилась всё румянее, уже не контролировала слова, только смеялась и вертелась на месте.

– Не весь персонал тут ебанутый на всю голову, – вырвалось у неё, и она прикрыла рот. – Ой, извините, это я о себе, нет, я не то имела в виду…

Они даже не слышали её. Теперь они наматывали тот же скотч на мужчину. Они были пьяны и дурачились. Нет, это обычные люди. Обычные пьяные люди, которым стало скучно. Она смотрела на них, словно потерявшись в себе – какая же я всё-таки дура, ненормальная!

Тут подошла коллега – Алла. Она всегда работала в те же смены, будто подбирала специально, была приветливей других и тоже немножечко странная. Хочет быть подругой, надеялась Вероника, ей она нравилась. Когда она подошла, даже плохие мысли пропали.

– Слушай, там чувак за стойкой, – она указала на парня, – хочет тебя.

Вероника присмотрелась к нему. Симпатичный. Очень даже.

– Прямо хочет? – рассмеялась она.

– Я ему пива принесла, а он «Мне вот ту официантку…», – она заговорила так важно, голову задрала, потом, голос перелился в нечто конспиративное: – Представь себе, и на тебя показывает! – вся съёжилась, пригнулась – так она изображала его, точнее, то, как он показывал.

Она замолчала. По обыкновению она давала зрителю время насладиться своей артистичностью, а может, хотела заинтриговать. Её пародии всегда были далеки от оригинала, но не любить её было невозможно. Одна такая на коллектив и настроение обеспечено всем.

– И что? Что дальше?

– Я говорю, какая разница, я сама вас обслужу, – сказала она. Свои реплики она говорила чётко, хорошо поставленным голосом, в тоне всегда имелся оттенок благородства. Чужие – корча рожи и изображая голосом то высокомерие в басах, то заискивание или убогость в писклявости. Вероника ждала, что же она выдаст. Она и говорит: – И тут он «Мне нужна она. Две-три минуты – этого достаточно», – это было с высокомерием. Ну, хоть так, хуже, когда она пищала.

Смеясь, Вероника подошла к парню за стойкой, раскрыла перед ним меню. Не успела она открыть рот, как он свернул меню:

– Такое же передо мной, – сказал он. – Я давно пришёл.

Перед ним и правда было меню, вот только чуть правее и он прикрыл его рукой.

– Хорошо, – начала она, – вам пиво или что покрепче?

– Я хочу есть – это вы исключаете? – он говорил негромко. Но хамил. Точно хамил, умудряясь хамить «вежливо».

– Закажите наши бургеры, они всем нравятся и на них акция, – он не выглядел бедным, скорее, напротив, но даже небольшой опыт работы убедил её в том, что скидки по вкусу всем.

– Может, я сам разберусь, – сказал он.

Она начала нервничать. Ты всё сделала правильно, говорила она себе. Протянула меню. Он сидит за стойкой бара, хотя полно свободных столиков – предложила выпить. Потом, предложила бургеры. Их велят предлагать всем – на них акция! Тем более, людям нравится, когда официант может что-то посоветовать… Всё верно. Он просто хам. Просто гадкий, вредный человек. Она смотрела на его сапоги, куртку. Ему было лет тридцать. От него приятно пахло. Манящий мужской запах. Почему все красавчики такие мерзавцы?

Он смотрел в меню. Ресницы густые-густые.

– Ладно, мне пиво. – Он взглянул на неё: – Скажите, какой стаут мягче из тёмных, и… – Он ткнул пальцем в меню, указал на красный Эль: – Что за композиция у этого?

Она едва отошла от его зелёных глаз, как он тычет таким ровным длинным пальцем с красивыми суставами в этот проклятый Эль…

– Это Эль, – сказала она, сама не зная зачем.

– Я знаю. Я спросил, каков он?

– Нет, вы подумали это стаут, – продолжала она. – И ещё вы спросили – какой стаут мягче из тёмных – они все тёмные, это же стауты!

Он рассмеялся. Какие у него были губы! Едва не красные, за ними белые зубы, ровные и красивые. Наверно, плохие, подумала она. У неё тоже были ровные и белые зубы, но это только фасад, приглядишься, к половине приложился кариес.

– Я беру этот. Old speckled hen, – сказал он с чисто американским акцентом.

Хотя, она училась на лингвиста, и преподы заставляли её корчиться перед зеркалом, чтобы поставить звуки и получить такое произношение, услышав его в речи русского человека, она не могла не рассмеяться. Коробило слух. Ишь, как старается – бросилось в голову. Да ещё и мама в таком случае всегда говорила – выламывается. Дичь конечно, деревенская дичь, а вспомнишь – смешно. Вот и теперь рассмеялась.

– Что смешного? – бросил он.

– Ничего. Вы говорите на английском как наш препод. Он завкафедрой на инязе и ему девяносто лет. Уж у него-то было время поставить звуки!

– Да? Значит, как дед девяносто лет? Отлично, сочту за комплимент, а вы значит, студентка, молода и красива, – должно быть, это был сарказм, а сердце так и заныло. Неужели, я ему нравлюсь? – Что ж, тогда скажите, что значит «Old speckled hen?» – спросил он.

– Что? Что значит?

Он взглянул на неё, как на безумную. Нет, скорее снисходительность во взгляде была такова, словно он смотрел на неизлечимо больную или юродивую. Кто его знает? Она не умела распознавать знаки заинтересованности, которые оказывают мужчины, и часто неверно толковала эмоции. Это печально, когда чувствуешь малейшую перемену в настроении человека, а истолковать её не можешь… Она всё смотрела на него, думала.

– Переводится как? – спросил он, наконец.

– Какая-то курица, – ответила она. – Причём, старая. Наверно, как наш препод. И, кроме того, она ещё какая-то. Но такого прилагательного я не знаю.

Он снова смотрел на неё, как на безумную, но теперь с улыбкой. Потом, улыбка стёрла снисхождение и появилась заинтересованность. В его смеющихся глазах был блеск – что это, если не интерес?

Только вот он сказал:

– Вопросов больше нет, – и отвернулся.

Она всё стояла и смотрела на него: где-то она его уже видела.

Радовало, что вечером посетителей не стало. Официанты ушли в подсобное помещение, а Вероника засобиралась домой. Возможность уйти пораньше успокаивала – сегодня она успеет попасть в комнату до закрытия общежития, сегодня не придётся ночевать на вокзале.

Она оделась и уже потянулась за сумкой, когда услышала мужской голос из-за спины. Обернулась: перед ней стоял он, тот самый парень. Теперь она поняла, какой он высокий. До того смутилась, что едва осмелилась оглядеть: чёрные джинсы с карманами повыше колена, кожаные берцы, тёмная куртка нараспашку, мех на капюшоне и строго очерченные контуры лица – вот и всё, что ухватил глаз, прежде чем он спросил:

– Вы уже уходите?

– Да, ухожу, – она замялась на месте и покосилась по сторонам. – Вы можете позвать официанта, но вообще мы скоро закрываемся.

– Я знаю, когда вы закрываетесь, – проговорил он. Твёрдая уверенность, прямой взгляд.

– Через час… – прошептала Вероника.

Он подошёл вплотную и тем самым будто уменьшил её до размера девочки десяти лет. Стоя рядом с ней, хрупкой и скромно одетой, он казался массивным, а общий лоск его вида, помешанный с сексуальностью, такой простой, по-мужски неброской, но очевидной, будто опускал её к самой земле, как унизительный удар на публике. Смущение перетекало в страх. Она уставилась на его сапоги, но поднять глаза всё-таки пришлось. Расслабленная поза, хитрая улыбка. Теперь взгляд пронизывал. Нельзя не опустить глаза вновь.

– Раз уж вы одеты, давайте выйдем на перекур, – сказал он. Голос стал мягче, но фразы по-прежнему ровнялись приговорам. – Обсудим, стоит ли вашему начальству знать, когда вы уходите…

Официантами командовали все вплоть до уборщиц. Клиенты – во всю. Она ничуть не усомнилась в его намерениях. Он, наверняка, знаком с начальником лично.

– Да, конечно, – ответила она. Перед ней возникли искромётные прищуренные глаза, что встречаются на лицах самолюбивых дамских угодников, и от страха картинка поплыла.

Ресторан находился у перекрёстка. Выйдя из него, они свернули направо. Справа от обочины была небольшая лесополоса из сосен. Она взглянула вглубь, потом на него:

– Так значит, для обсуждения вам прямо необходимо заскочить в лесополосу? А вы хоть лопату к снежному сезону захватили уже или за ней тоже надо заскочить?

– Что? – опешил он.

– Ничего, – ответила она.

Любителей взять женщину обманом достаточно – вот что она поняла. Одни лгут, обещают золотые горы и ласкают так нежно, а наутро и след простыл, другие ещё проще – заманивают к себе и дело с концом. Нет, на легенду и на «мне надо заскочить туда-то за тем-то» она больше не поведётся. Раз и навсегда запомнила – никогда не входить в укромные места.

Она уставилась в его пьяные глаза: зелёные-зелёные, они блестели на свету. Это же тот парень, тот самый парень, спасший её когда-то!

– Помните тот случай… Ну, женщина с ножом…

– Что за женщина? – удивился он.

– Ясно.

– Слушай, – сказал он, – у меня есть к тебе предложение. Непристойное предложение, – здесь он добавил улыбочку.

– И что же, я вам понравилась?

– Да, ты хорошенькая…

Он оглядел её, будто прежде не видел:

– Мне не по себе, – произнёс он. – Я бы дал тебе денег, да ты же не возьмёшь… Или как? Может, всё же, возьмёшь?

Она мотнула головой.

– Ну так что, значит, не пойдёшь?

Она всё смотрела в его глаза: бывают ли маньяки с такими глазами? Возможно. По крайней мере, в сказках. Бывают ли обходительные маньяки? Тоже возможно, до поры. Он не такой уж обходительный, но есть такие лица, на которые смотришь и понимаешь, человек таким быть не может. И дело тут не в красоте. А что же красота? Он предлагает ей денег… Обычно красавчики считают, что им впору самим брать с девушек деньги. Они не говорят «мне не по себе», они думают, что каждая горит желанием сею секунду прыгнуть к ним в постель.

– Да, – сказала она, – пойдём.

– Хочу предупредить, я бываю не слишком ласков… В общем, я склонен к жёсткому сексу. Согласна?

Она задумалась. Что стоит за словом «жёсткий»? Сложно понять, когда не пробовала и обычный. Юной девушке от таких предложений становится страшно. А потом, он предлагает ей денег, словно проститутке. Обмана никакого: говорит этим – потом, ты меня не увидишь.

– Я вообще-то не профи, – произнесла она. Если бы он знал, что она и вовсе девственница… Он так нравился ей, что она тут же выкрутилась: – Но я не боюсь. Пойдём.

За размышлениями о нём, она не заметила, как прошла метров пятьдесят. Он шёл по левую руку молча. Будто очнувшись ото сна, Вероника посмотрела на него, он – на неё. Их взгляды на секунду столкнулись.

Он проговорил:

– Мы скоро придём, тут недалеко, – и протолкнул её вперёд.

Угасающий свет стоянки ресторана встревожил: дорога не была освещена – только редкие машины освещали путь. Она слышала шаги позади и чувствовала себя жертвой ведомой на расстрел. «Зря я согласилась, что ли, – думала она. – Сдалось мне быть жёстко использованной этим типом… Он сделает это мимоходом, а мне всю жизнь вспоминай…» Уже изобретала план побега.

Развернулась к нему:

– Я должна забрать сумку, я забыла сумку в подсобке. Я должна вернуться, я быстро! – проговорила она.

– Зачем тебе сумка? Мы скоро вернёмся, тогда и заберёшь, – ответил он.

– Нет, мне надо срочно.

Попытка побежать не увенчалась успехом – он схватил её за руку и прижал спиной к себе.

– Иди вперёд, – прошептал на ухо.

Они дошли до поворота к лесополосе, когда замаячил свет приближающейся машины. Вероника дёрнулась к дороге. Ловким рывком он отбросил её к обочине. Машина промчалась мимо.

– Ты что решила броситься под колёса!? – его всеохватывающая тень нависла над ней, стало темно, как в подземелье, где за спиной чудовища умирает единственная свеча.

Новый толчок вперёд, новая доза отчаяния. Она попыталась вырваться, начала кричать. Стоя сзади, он сжал её руки, прижав к себе до парализации крепко. Беспомощность – острая, безысходная, как ступающая след в след смерть. Никто не поможет. Никогда не остановится. Никто. «Так, – подумала она, – ты сама согласилась. Успокойся!»

– Если будешь слушаться, я тебе не сделаю больно, обещаю, – сказал тихий голос у самого уха. «Он играет, просто играет со мной», повторяла она про себя.

Путь продолжался просёлочной дорогой к лесополосе. Огромные сосны стояли могучей стеной и свысока смотрели на движение у корневищ. В панике она начала вырываться, стремясь повернуть назад. Не было времени на размышления – положением правили инстинкты. Невзирая на сопротивления, он поднял её на руки и пронёс с десяток шагов. Она отталкивала его, а временами, даже попадала кулаком в лицо. Они были уже у лесополосы, когда у него не хватило сил сдерживать её стремительные порывы выскользнуть. Он опустил её на землю и снова толкнул вперёд.

Когда очередное усилие вернуться к дороге заставило столкнуться с ним лоб в лоб, она приняла свою участь.

Он сжал ей руки и за подбородок приподнял голову:

– Если ты сейчас не прекратишь, мне придётся быть с тобой жёстким, ты знаешь, – сказал он, глядя в глаза. Было темно, но она чувствовала этот взгляд. Последнее спасение – огни ресторана и дорога были далеко позади.

– Зачем я согласилась, чёрт возьми! – не выдержала она. – Я же тебя не знаю, понятия не имею на что согласилась!

Здесь он рассмеялся, должно быть, его заводили её сомнения и страхи… Наверно, даже сопротивления заводили. Они стояли, не шевелясь не меньше минуты, прежде чем он сказал:

– Ну что, ты задумалась над моими словами? Я тебя не обижу, только не делай больше глупостей.

– Самую большую глупость я уже сделала, – ответила она.

За лесополосой появился огромный дом. Прошли мимо него вдоль забора. К нему примостилась немалая площадь земли, за которой последовали дачные домики. Свернули за угол, направляясь вглубь участков. Нигде ни огонька – только где-то вдали мелькали маленькие пятнышки света. В этих глухих местах не приходилось бывать раньше, поэтому она запоминала дорогу.

Впереди – над молодыми деревцами возвышался коттедж с чёрными коваными воротами. Забор по периметру был высоким и непроницаемым для взгляда.

Парень открыл калитку:

– Проходи, – сказал он и затолкал её во двор.

Как только они зашли в дом, он запер дверь на ключ. Сырой древесный запах ударил в нос. Ламинированный пол, деревянная лестница, обитые деревом стены, к одной из которых прижалась Вероника…

Он снял куртку, повесил на вешалку и начал расстёгивать пуговицы её пальто. Глаза очерчивали контуры его фигуры, а голова отказывалась работать. На нём была тёмная футболка, на правом плече – татуировка чёрных контуров в виде оскала животного, вроде рыси. «Как же хорош этот сукин сын», – мелькнуло в мыслях, когда он скинул с неё пальто.

– Ты случайно не хочешь убить меня? – спросила она.

Он бросил на неё шустрый взгляд:

– Нет, – изумился он, – я просто хочу тебя, – он попытался обнять её вздрагивающее тело, она говорила себе: «Идиотка, чокнутая, всё тебе не наука…» А от него так приятно пахло…

Поднял на руки, занёс в первую попавшуюся комнату. Опустив на кровать, начал срывать с неё одежду. К счастью, там было не слишком светло: у не зашторенного окна стоял фонарь и только.

Когда всё, вплоть до носков, было на полу, он снял футболку и расстегнул ремень. Блеск железных заклёпок, проглядывающийся в слабом свете, бросился в глаза. Вероника забилась в уголок, села, прижав колени к груди. Мелкая дрожь колотила, будто изнутри.

Движения его были чётко построены: уложил на спину, а перед тем как приняться за дело, согнул её левую ногу и придавил рукой так, чтобы открыть себе свободный доступ. Он задержался на несколько секунд, поглаживая ей бёдра, будто примеряясь к ней, словно она не больше чем дивная кобылка. Она смотрела на его член, белый в полумраке, он был приличного размера, от готовности на нём уже набухли вены, а мерзавец не спешил. Шлёпнул её, нагло и хамски, и только потом приступил.

Неконтролируемое желание хоть что-то сделать в свою защиту сыграло не лучшую роль. Ей удалось извернуться и укусить его, это лишь всё усугубило. Впившись зубами ему в плечо, она чувствовала солоноватый привкус крови во рту и надеялась ускользнуть, но, когда он отбросил её, не промолвив и звука, а лишь поморщившись, надежды поубавилось. Она сразу же оказалась придавленной животом к сырым простыням. Приподнявшись, попыталась проползти на край, когда почувствовала захват – колени и кисти рук беспомощно скользнули назад.