Текст книги "Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она"

Резкая боль пронеслась огнём по коже. Жёсткие, плотные объятия, словно сталь фиксировали ослабевшее тело – боль от удара ремнём пылала, как крик, призывая к себе. Шлепки ладонью завершились послаблением – аккуратное движение тёплых пальцев по спине и нежное слово на ухо. Пряжка ремня ударилась о пол.

В нервной дрожи Вероника опустилась на кровать. Он накрыл её обнажённым телом, словно взмокшим в горячей воде полиэтиленом, и сжал под собой, а его влажные ладони легли поверх её рук. Волосы запутались и тянули, было жарко. Колотилось сердце.

– Я же говорил, как нужно себя вести… – прошептал он.

Скользкое касание языка в ушной раковине рассыпало мурашки по телу. Тысяча чувствований в теле и разуме, а не пошевелиться и не заговорить. Воцарилось молчание.

Он перевернул её на спину – лёгкие прикосновения, сомкнутые веки, дрожь ожидания внезапного удара. Удара не последовало. Беззащитность оказалась родной сестрой стыда.

На фоне притуплённой боли вдруг кольнуло в промежности – Вероника всхлипнула, дёрнулась. Он прижал её к себе и снова шепнул на ухо:

– Тихо, тихо, малышка, всё будет хорошо.

Он подходил к кульминации – она сильней сжимала веки. Только кукла в его руках – ни паники, ни сопротивлений. Она спряталась в себя. Его движения ослабевали и терялись в забытье. Какое-то время она и вовсе не чувствовала прикосновений. Краткий взгляд – его лицо прямо над головой и веки снова сомкнулись.

Он чиркнул носом по щеке и шепнул:

– Не надо бояться. Ты сегодня вернёшься домой.

Она открыла глаза: на его потной ладони расползались капельки крови, сворачивались и скатывались в маленькие багровые сгустки. Он встал, оделся и вышел из комнаты. Он был аккуратен – крови почти не было и боли тоже.

Вероника схватила одежду, спешно оделась. Смотря сквозь щель меж косяком и приоткрытой дверью, можно было с уверенностью сказать, что коридор пуст.

Вышла, нашла его на пороге с сигаретой.

– Что же так перепугалась? – спросил он.

Она не ответила.

– Ну всё, свободна, – сказал он. – Деньги нужны? Нет, не за это, просто… В качестве компенсации…

Несколько минут она простояла в дверях, прежде чем бросилась наутёк.

На стоянке у ресторана обнаружилось одинокое такси.

– Извините, не довезёте до центра? – начала Вероника. – Только денег у меня с собой нет… – вздохнула она. Она уже пошла прочь, но водитель оказался на удивление не жаден. Открытая дверь призывала забраться в автомобиль.

Ехали медленно. Обошлось без разговоров. Когда начали одолевать сомнения по поводу одинокого такси на краю города в три часа ночи, которое возит людей бесплатно, «Паранойя», – подумала она, но не могла успокоиться до самого общежития.

9

На следующий день Вероника заметила большой шрам на правом плече Ани, когда та вынула из раковины тарелку помытых яблок. Маленькие белые ладони были испещрены порезами, но это было не ново, а вот шрам пугал. Как тяжело должно быть ей, думала тогда Вероника, вдаваться в подробности своих проблем не решалась. Под любимую музыку они говорили о мелочах, где-то она упомянула, что споры с управляющей общежития по поводу переселения в тёплую комнату ни к чему не привели, а нервы расшатались хуже некуда. Аня предложила пожить у неё, и вскоре, Вероника перенесла немногочисленные вещи к подруге.

Аня жила с отцом и бабушкой в двухкомнатной квартире-сталинке в центре города. Долго теснить их не входило в планы, это делало поиск жилья спешным. Вероника была готова на самый скромный вариант, но приемлемых комнат по посильной стоимости не сдавалось. Предлагалось жильё в отдалённых районах – комната в квартире с хозяйкой. Хозяйками были старушки, которых многие считают безобидными, из ума вышедшими, а Вероника побаивалась перспектив соседства с ними. Так или иначе, после долгого поиска и неоправданных надежд, она остановилась у одной из них – самой молодой.

Женщина лет шестидесяти приветливо встретила её и ещё более приветливо взяла деньги сразу за два месяца. Удалось выдержать две недели.

Поначалу, Вероника приходила из университета ближе к ночи. Тем временем, дни становились холодней, приближалась зимняя сессия. Скитания по улицам до вечера превратились в пытку. Она стала приходить пораньше – последовали недовольные взгляды, ворчание, придирки. Стараясь как можно реже попадаться на глаза хозяйке, она кралась в комнату как вор, редко выходила на кухню – в ход шли чипсы и водопроводная вода. Напряжение росло. Считать дни до выходных, когда появится возможность уехать к родителям, становилось всё тяжелее, но, не смотря ни на что, Вероника не собиралась съезжать. Всё решил случай.

Как-то раз, полистав материал к экзаменам, она легла в постель. Среди ночи проснулась от сильного толчка в бок. Открыла глаза – хозяйка над головой. Овеяло перегаром и запахом пропотевшей шерсти. Женщина крикнула что-то невнятное о деньгах, а потом, ударила в лицо. Вероника закрылась одеялом, но старушечьи кулаки не унимались.

Схватив за горло, хозяйка начала душить её. В глазах потемнело, сил сопротивляться не осталось. Вероника сдвинулась к краю кровати и плюхнулась на ковёр. Пару секунд замешательства давали шанс побежать к выходу.

Заперто. Свирепая женщина появилась позади. Монолог чистейшего мата сменялся попытками наброситься, Вероника оттолкнула её, вернулась в комнату. Схватив дрожащей рукой телефон, она забежала в туалет, защёлкнула задвижку. Ор старой карги не умолкал, а потому было хорошей идеей дождаться полиции в туалете.

В два часа ночи Вероника покинула злополучную квартиру в сопровождении сотрудников полиции и больше туда не возвращалась.

Продолжились поиски жилья. Койко-место в комнате на двух-пятерых человек – вот что предлагалось за приемлемую плату. Оставалось выбрать соседей. Адрес за адресом – хозяйка за хозяйкой – за жадностью – злорадство – безумие – мелочность – алкоголизм – нищета – и снова всё сначала.

В одной из квартир проживала семья: пожилая мать и дочь средних лет. В сдаваемой комнате жила женщина. Единственная двуместная комната показалась не худшим вариантом по сравнению с пятиместными – Вероника перевезла вещи. Хозяева были радушны, но на следующий же день, на кухне раздались пьяные крики. Дочь хозяйки намерилась «намылить шею» собутыльнице. И тут Вероника поняла, что наступила на те же грабли, собралась и отправилась на поиски нового пристанища.

Тьма падала на город, накрывая плотнее и плотнее с каждой минутой. Ночь – приговор. Тьма – палач. Приговор не обжаловать. Палача не отодвинуть. Здорово смотреть на густые сумерки из окна тёплой спальни – звёздное небо, бледная луна в дымке… А когда ты бездомен, страх опускается на плечи с каждым оттенком тьмы – от серого до чёрного. Остался последний адрес. Один адрес – это один шанс. Лучше, чем ничего.

Очередная квартира и очередная старушка-хозяйка. Бодрая и жизнерадостная. Вместе с ней проживало восемь кошек. В комнате под сдачу жили две девушки, но они учились на заочном отделении, поэтому редко там бывали.

Жизнь в этой квартире оказалась так же мучительна, как и в предыдущей, если не ещё хуже. Поначалу бабушка не показывала характер: кроме назойливости и бесконечной глупости ничего не излучала. Тем временем, декабрь подходил к концу. Сессия всё ближе. Вероника приходила из института как можно позже, а выходные проводила с родителями, но бабулька всё равно была не довольна и часто интересовалась, когда же постоялица найдёт работу. Нехитрое правило обозначилось для Вероники: всякий сдающий желает денег, а постояльцев терпеть не может. Являлись бы они ночью на пару часов, в пятницу уходили рано, а возвращались в понедельник поздно. Всякий арендующий мыслит так же: придёшь, хозяев нет дома – какое же счастье!

Бабуля всегда была дома. Чего она добивалась не ясно, возможно, боялась за свои тряпки, но спасения от неё не было: она буквально дежурила у кровати, а если исчезала, то не проходило и десяти минут, как появлялась вновь. Врывалась в комнату по любому пустяку, не прерывая цепь глупостей, рассказов и нравоучений. Вероника только кивала. Куда идти, если уйдёшь и отсюда?

Когда девушки-соседки съехали, стало невыносимо. Она выходила на кухню раз в день, чтобы разогреть кружку чая, но даже в этот момент старушка кричала из соседней комнаты:

– Вероника! Иди сюда!

Эта бабуля никогда не успокаивалась, пока к ней не прибегут. Когда же усталое голодное тело Вероники дотаскивало себя до кресла старушечки, та комментировала какую-то глупость по телевизору.

Утро начиналось в шесть часов. Будильником служил громкий крик и распахнутая дверь. Бабушка находила необходимым в это время и ни минутой позже проводить уборку всего помещения, включая туалет и ванную, где всегда было множество кошачьих отходов. Поскольку у неё появилась «не задорого живущая», проблема уборки отпала – нужно только вовремя разбудить и потребовать.

Очередной кошмарный день. Очередная половина шестого. Скоро. Проклятая жизнь. Мерзкое утро. Лучше бы умереть во сне. Отвращение граничило со стыдом и становилось душно. Кололо в висках. Пахло кошачьим дерьмом. «Почему я делаю это? Никто бы не стал! Я же плачу деньги, чтобы существовать тут, боясь даже выйти на кухню и пройти по коридору… Ненавижу эту мерзкую старуху!!! Нет, ненавижу себя! Как половая тряпка! Всегда как тряпка!»

Толчок в дверь. Неминуемый подъём на старте. Вероника сжала кулаки.

– Уборка! Пора вставать! – громыхнуло на весь дом.

Вероника захлопнула дверь.

– Ты что это двери закрываешь?! А кто уборку делать будет?! – возмутилась старуха, выставившись в проём.

– Я не обязана убирать за вами и за вашим зоопарком! – прерывистой дробью полетело в ответ.

– Что?! – оторопела старушка. – Лежит как корова! Брюхо развалила по простыням да и валяется! Какие ленивые пошли! Да мы в вашем возрасте вкалывали! А эти лежат, понимаешь, господа!!!

Крик на тему удали в молодости продолжался бы до вечера, но Вероника с вещами направилась на площадку, и он оборвался оскорблениями.

Ноги отказывались нести. Дрожь пробирала до самого позвоночника. Опёршись на стену, она простояла в подъезде минут десять. Пришло время жара – лихорадка ударила по всему телу. Ненависть с какой-то горькой примесью, разъедающей отчаяньем, захлестнула с головой. Оскорбления – молчание в ответ. Терпение – жгучая рана. Слабость. Постыдный страх – страх перед существом никчёмным и бестолковым.

А за окнами зима. Минус двадцать семь передавали на завтра. Вероника села на лавочку во дворе. Холодно. Протёртые до дыр джинсы, казалось, только смешат погоду.

«Придётся опять идти непонятно куда. А всё же, хочется поскорее убраться, – она заплакала. – Скоро Новый Год и можно уехать на месяц домой… – успокаивающе мелькнуло в мыслях. – Поеду прямо сегодня! Узнаю, когда экзамены и уеду!»

Две недели дома – мгновение. Всё те же странные занятия увлекали её: кривляния перед зеркалом, «записки о чувствах» и стихи. Вроде этого:

 
Ряд белых дней зимою называют,
Где жизнь в холодном полумраке,
Где в мыслях только планы, сроки,
Зима приходит – люди умирают;
 
 
И эта смерть во льду скрывалась,
За белоснежностью своих снегов,
Лишь мне одной всегда казалось,
Что проступает кровь и слышен зов,
 
 
Он манит вглубь, к пустому полю,
Где в белом сне замёрзшие тела,
Их плоть как лёд, их сердце колет,
И я молю, чтоб жизнь от них ушла…
 

В январе похолодало – доходило до минус тридцати – надо было позаботиться о том, чтобы не остаться на улице, но бросать дом раньше времени не хотелось. Мама предложила вернуться в общежитие, мотивируя тем, что «ремонт там окончен и можно жить».

После сдачи экзамена Ника решила разузнать об этом. «Нет мест, – отрезал комендант. – И вообще, места нужны для первого курса и предоставляются только им». Теперь и общежитие казалось неплохим, а уход оттуда – ошибкой. Даже сильный холод и закрытый душ не могут сравниться с хозяйками… В общежитии много жильцов. Кое-кто всегда норовит взять верх, но все равны – молоды и под чужой крышей. Никто не будет упрекать за две капли воды на раковине или за вилку не на том месте.

10

В это тяжёлое время оживляли лишь сообщения от Толи, который, при сложившихся обстоятельствах, из постылого превратился в милого. А мил он был и тем, что не терялся при встрече – обнимался и целовался, хотя и делал это как деревенщина. Не отдать должное, его скупому, но, всё же, вниманию, она не могла. Ленивые поцелуи читались ею как любовь, а предложение переехать к себе – как серьёзные намерения. Она отдалась бы кому угодно, обласкай тот как следует, сдерживали лишь чистые помыслы отдаться в первый раз не просто страстному, а тому, кто не бросит на следующий день. Обласкать, как следует, Толя не умел, но бросать не собирался. Поскольку мечты о принце разбились, а девственная невинность была опорочена, требования стали ещё скромнее, смирилась и с Толей.

Говорят, человек привыкает ко всему. Когда спать на хорошей постели перестало быть чем-то диковинным, а отвращение к кривому носу Толи притерпелось, она обнаружила интерес к нему, который переливался в любовные переживания. Если одинокая девушка, так желающая любви, делит с человеком быт и постель, нельзя остаться к нему равнодушной – это было, скорее, желание влюбиться, чем влюблённость.

Так или иначе, пока не знаешь человека, положением правят иллюзии, в том числе сексуальные. Детали возбуждающего образа она невольно навязывала и Толе, и пока окончательно не поняла, каков он на самом деле, возбуждалась от всякой близости. Для него начальный этап был напротив – худшим. В первый раз у него даже не вышло. Из рассказов Вероника знала, что большинство девушек, не отличаясь девиантностью, находят весьма сексуальным не только физическую крепость мужчин, но их инициативу в сексе, страстность и даже руководство. Им нравится, как их держат и берут. Наверно, это естественно, в конце концов, мужчина входит в женщину, а не наоборот. И вот, встречаются такие Игори, что не могут и попытаться, а таких Толь, у которых не выходит – полно. Он был откровенен: «Одно, когда ты делаешь это сам, а другое, когда тут девушка… Кажется, она так много воображает, такая… Критичная, что ли. И красивая. Ну, не можешь ты её – она же не кукла». Стало быть, с куклой проще – это всё, что поняла Вероника. Через несколько дней Толя привык, только вот иллюзий у неё поубавилось.

Было всё просто. Изысков от него она не требовала, сама же стала раскрепощаться в фантазиях. Она уже не девственница и этим всё сказано – они делали это регулярно, и способ получать удовольствие нашёлся сам собой. Фантазии о сексуальном доминировании стали изощрённей, садо-мазо фантазии являлись, порой, дичайшие… Она и возбуждалась и получала оргазмы в своём мире, не отвлекаясь на Толю, он же служил чем-то вроде вибратора, что работает лишь на ощущения, необходимые для этого.

Она стала понимать, что без подмоги фантазий ни возбудиться, ни кончить не в состоянии, и дело здесь не в Толиной неопытности. Он, бывало, очень старался: целовал её и часами ласкал рукой, пробовал делать это в необычных местах – в душе, на столе… Всё бесполезно. Без мыслей об извращениях она ни в какую не хотела его. Она подозревала, что с «ванильным» партнёром будет вынуждена фантазировать, но не думала, что это так скверно. У неё неполноценный секс. Он, можно сказать, виртуальный… Это отдаёт чем-то патологическим. До конца дней спать с реальным парнем, а трахаться с фантазийным – перспектива действительно незавидная. Так скромно довольствоваться суррогатом фантазий и когда-нибудь съехать с катушек… Когда-нибудь желания победят. Когда-нибудь она будет готова предать хорошего человека ради подонка, но никогда этого не сделает. Она не падёт так низко. Если лишения – участь, лучше лишиться воплощения желаний, чем человеческого лица. За всё нужно платить, и видно, делать выбор между двух зол.

Был ли Толя хорошим человеком? Поняв, что по сексуальной части не выходит, она отчаянно пыталась найти в нём человеческую сторону. Есть универсальные блага, а есть относительные. Последние, в её понимании, что-то вроде мировоззрения – тут люди либо находят общее, либо нет. Она открыла для себя одну вещь: если нет, испытываешь к человеку неприязнь. Если его понятия о жизни противоречат твоим – что же это за хороший человек?

Ему можно было часами рассказывать о ком бы то ни было не его круга, и не увидеть малейшего понимания в глазах, а в словах сквозило недоумение. Он не знал ничего, кроме себя и своего простого уклада и знать не хотел. Познавать – удел людей, которых он опять же не понимал. Не получая отклика, Вероника повторялась и беседа превращалась в изматывающие повторы казалось бы простых вещей, а итогом было всё то же непонимание. Это заставляло почувствовать себя идиоткой, что из кожи вон лезет, крича одно и то же глухой непробиваемой стене. Общности, на которую не было и намёка, приходилось искать в фантазиях. Она приписывала ему и то и другое и третье: ей хотелось видеть его великодушным, умным и любящим, смелым и сильным.

Он приютил её, и этим она была ему обязана. Ей и в голову не пришло бы питаться за его счёт – на кассе они расплачивались по очереди, и это было нормально. Проблема возникла через неделю, когда деньги, что она растягивала на месяц, живя одна, закончились. Он ничего не сказал, и остаток месяца расплачивался сам, впрочем, в основном, они ели картошку, которую он привозил из деревни, где жила его мать. Вероника решила, что всё в порядке. Не могла нарадоваться на великодушие Толи: в голове не укладывалось, что кто-то может так заботиться о ней совершенно безвозмездно. Подумать только, он тратится на неё – разве такое возможно? Она привыкла думать, что никто никому ничего не должен и всем друг на друга плевать. Думать так было даже легче: ей никто не помогал, кроме Ани, которую она боготворила, и которой отдавала каждый взятый взаймы рубль и возмещала каждое съеденное яблоко.

Вот так дивилась она Толиному великодушию, а на второй месяц он зароптал. Пришёл с работы ранним утром, и, разогревая завтрак, принялся жаловаться матери. Вероника лежала в комнате за тоненькой дверью и слышала, как он сказал: «Эта Вероника… Ничего не покупает, я сам все оплачиваю. Одно-другое… Денег не напасёшься!» Говорил он это так жалобно, что стало совестно. Одного она не могла принять: зачем говорить это матери? Как это низко… Как бы то ни было, а слова ему она не сказала, но жила теперь, укоряя себя за каждую картофелину, взятую из его мешка.

Одолевали сомнения. Хотя, он не был ей безразличен, и бросить его было больно, она вдруг чётко осознала, что никогда не была в него влюблена. Идти некуда, а самое главное – не к кому. Были родители, кой-какие знакомые, только вот одиночество они не заполняли. Хочется быть нужной кому-то. Видеть единственное солнце в любимом – плохой знак; в нелюбимом – абсурд. Она даже стыдилась этого. Ничего не могла с собой поделать: ей требовалось это солнце, и она ждала от него тепла – от чужого во всех смыслах человека. Она мучила его, а больше мучилась сама. Страшно остаться одной в таком жестоком мире, там, где нет друзей, негде жить и всякий тобой помыкает…

Она спросила подругу «Он-то хоть может быть влюблён?» и та ответила: «Разве такие влюбляются? Пусть влюбиться для мужчины – это оценить женскую красоту, но и это целое искусство. Не владея им, не дорого оценишь. Ценители не щадили жизни ради дамы, мужланы, порой, и рубль зажмут. Для них это просто тело – нет образов, фантазий. Просто красивое тело, куда приятней присунуть».

Всё же, уйти от Толи не хватило смелости. Теперь она не приписывала ему ни великодушия, ни любви. Склонности к интеллектуальности тоже. Что же в её понимании было в нём хорошего? Он не был собственником: давал ей полную свободу – куда хочешь туда и иди, когда хочешь, тогда и возвращайся. Он был за равноправие: пора бы тебе найти работу, и хорошо бы такую, где платят побольше, чем мне, на зарплату плотника не проживёшь, говорил он. Здесь, она начала понимать, что и это сомнительные добродетели: если он отпускает меня куда угодно – уж не плевать ли ему на меня? А если считает, что я и сама сильна как вол, и впору мне семью кормить – так что это за мужчина?

Хотелось верить, что его можно исправить, скроить по модному фасону, точно платье. Они всё так же жили в нужде и тиши, а когда она ныла от тоски, ходили на прогулки. Теперь это сопровождалось развивающим компонентом – Вероника повествовала роман за романом, рассказ за рассказом, стих за стихом, называла мудрёные фамилии авторов классических и современных, иностранных и зарубежных. Говорила о музыкальных направлениях, готической субкультуре, её специфике, зарождении и расцвете, и о многом другом. Особенно ей нравилось говорить о великих людях, их тяжёлых жизненных путях, гениальности и странностях, о том, «как искусство торжествует над смертью, храня частичку души создателя в сердцах поколений». Изо дня в день он кивал, и это принималось, как безусловный интерес, она продолжала монолог на вышеупомянутые темы, и это длилось бы ещё неизвестно сколько, если бы однажды, когда дело коснулось картинных галерей, импрессионизма и сюрреализма, он не сказал: «На хую я вертел всех твоих Дали, Хули, Моне, Мане и всех их вместе взятых!» Этими словами, с лёгкостью вылетевшими из его рта, он лишил её истиной радости: с кем ещё почувствуешь себя умной, если не с невеждой? С серьёзным видом и соответствующим тоном она говорила о несуществующих событиях, называла несуществующие даты, имена, явки, пароли… И лишилась этой замечательной возможности.

На фоне абсолютного разочарования, она чувствовала себя обделённой, самой негодной девушкой в мире, наказанной судьбой вот таким негодным мужчиной. Подходить к этому страданию с присущей ей романтичностью не выходило. И подходить к его «негодности» с юмором тоже. Она продолжала внушать себе, что этот человек обладает некой обаятельностью, которую не удаётся уловить и дело лишь в этом. Внушение не помогало. В нём раздражало всё, даже хорошее.

Он любил рыбалку и спортивные передачи, особенно биатлон, дома всегда увлекал себя чем-то и не мешал ей. Она сходила с ума от тоски и бессмыслицы прожитых дней. Ныла и ныла, а что бы он не предложил – отказывалась. Это депрессия, думалось ей. Ничего не хочется, а чего-то не хватает. И тошно.

Она устраивала истерики, оскорбляла его последними словами, а то и норовила врезать, часто убегала из дома… Это было странно потому, что с окружающими она всегда была любезна и не менее терпима, чем другие, но вот есть Толя и она превратилась в истеричку. Вначале, он обижает её, а потом, не успокаивает! Обижает потому, что урод, думала она, а успокоить не может потому, что ему жизни нет, если до слёз не доведёт! Поразмыслив, она поняла, что чаще распаляется на ровном месте, чем от плохого обращения. Странно и то, что она не может успокоиться. Все люди ссорятся, но они и мирятся. Она не слушает никаких извинений, её распирает обида, которая кажется весомой, она злится, и будто ждёт особых слов, а дожидается лишь скандала – он либо оправдывается, либо выходит из себя – и тогда она начинает рыдать.

Хуже нет положения, когда не понимаешь саму себя. Порой, она не могла успокоиться ночи напролёт, а утром падала от усталости и головной боли. Кололо в сердце и темнело в глазах. О, как она ненавидела его за это! Она не могла пообещать себе закрывать на всё глаза, но старалась настроиться на то, чтобы высказав наболевшее, спокойно заснуть. Нет, оно продолжало болеть. Что бы он не сказал – не годится. Всё плохо! – надрывается в мозгу, и кажется, выхода нет, кроме как повеситься. Если всё так, как можно спокойно лечь спать? Он снова говорит, езжай ночевать в отель, если я тебе противен, и твердит о том, что всё не так уж плохо… «Что мне в отеле? Не легче – понимает она. – И если ты урод, то всё как раз плохо!»

Как это остановить? Всё чаще хотелось поранить себя или, всё же, повеситься. Ситуация безысходности, в которую её затягивало, пугала. Она начинала искренне верить, что больна. Если ничего не можешь с собой поделать, стало быть, ты болен. Что это? Неврастения или ПМС?

Она понимала, каким бы не был Толя, а спасибо ему и на том, что за целую ночь истерии не ударил и не обматерил.

Открыв о себе такое, она не знала теперь, кому верить: подруге, которая говорит «Уходи от него» или матери, которая говорит «Оставайся – другие ещё хуже». Может, мать права? Кому такая нужна? Толя её терпит, стало быть, не самый худший.

Забавно было то, что мать с уверенностью повторяла это «Другие ещё хуже» и касательно отца, хотя вышла замуж в восемнадцать девственницей и всю жизнь прожила с ним, ни разу ему не изменив. Вероника стала подозревать, что в этом и дело: те, кто не знает другого, довольствуются малым. И тем, кто никогда не уходил, особенно сложно уйти.