Текст книги "Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она"

13

И вот она снова стоит на ветру на остановке. Утро. Час пик. Народ толпится в ожидании транспорта. Люди смотрят на её голые ноги, одна из которых перевязана бинтами, открытые тапочки из каучука, больничные халаты, а она стоит, ни улыбается, ни плачет, словно рядовой гражданин, ждущий автобуса до места работы. Ещё не приходилось ходить в таком виде по городу, и ещё вчера сказали бы ей, что она решится на такое, не поверила бы. Расхохоталась, а скорее, испугалась бы. Теперь не смешно, не страшно, не стыдно. Куда податься она не знает, как жить дальше не имеет представления.

В тринадцать мама сказала ей: «Не сердись на бабушку, она войну пережила, голод. Вот только представь, как тяжело было ей в одиннадцать лет работать в поле за горстку пшеницы. Не было ни игрушек, ни одежды. Работали голодные, полуголые – с зари до зари».

«Зачем жить, если только мучиться, – удивилась она тогда, – я бы удавилась и всё. Ничто в жизни не может сделать слишком больно, ведь всегда можно это прекратить. Хотя бы смертью. Может быть, для этого и существует смерть?»

Последнее, что сказала мать, было: «Но тогда бы и нас с тобой не было», на что она ответила: «Да и лучше бы. Лучше бы меня никогда и не было!»

Она прихромала к дверям подруги, нажала на звонок: только бы открыла Аня, только бы не её отец.

Аня разразилась вопросами не хуже бабульки из гардероба. Искусно лгать Вероника не хотела, но и правды говорить не собиралась: прощаться она пришла или врать и жаловаться?

– Аня, – сказала она, подумав, – ты когда-нибудь рыдала, просто от того, что ты это ты?

– Это было давно, – ответила та, – нам уже не по пятнадцать.

– Почему ты никогда не признаёшься, что тебе тяжело? Лучше резать вены и навешивать на себя чёрные тряпки?! Разве не от этого ты вскрываешься едва ли не каждый месяц? А что наша готика? Не для того ли, чтобы под прикрытием прекрасного ныть и рыдать?

– Я не нытик и не показушник. Не десятилетка с лезвием: «Ой, мама, папа, полюбуйтесь, как мне худо!» Не херка в мириадах анкхов, побрякушек, черепушек и чёрт знает чего, ведь они в тренде, ведь они – готика! Готессой быть круто – это тебе не ЧМО поганое. – Она продолжила, сбавив тон: – Да, мне становится легче, когда течёт кровь и на мне «чёрные тряпки», но это только потому, что я люблю эти вещи.

– Значит, ты у нас Тру Гот, значит, ты у нас Тру Маза. А я тупой кисель, получается…

– Это смешные слова для напыщенных бычар «Тру-НеТру».

Она собралась с мыслями и продолжила:

– Что ты знала о готике в одиннадцать? Но ведь тянуло ко всему этому – одежде, музыке. Инета не было, нормальных групп не знали. Подрабатывали, чтобы диск найти чёрт знает где… Мы не раскисшие тетери! Как бы сказать… Мы на тёмной стороне эстетики, наши представления о красоте другие. Я никому ничего не навязываю и не протестую своим внешним видом – это было давно и не с нами. Но… я буду любить то, что могу и так, как могу. Пусть звучит годный метал, индастриал и дарквэйв. И дез-рок, и готик-рок, и все-все мои любимчики! Да будет милитари прикид на индастриал! И другие крутые прикиды на другие крутые направления!

Аня присела поближе, взяла за руку:

– Я просто хочу слушать эту музыку, читать литературу, рисовать свои безумные картины, – сказала она и сжала ладошку. – Заново не родиться, это крик в твоей голове, понимаешь. Единственная отдушина – надевать эти шмотки, тусить под любимую музыку. Нельзя запираться внутри, от этого тошно.

– Ничто тебя не сломает, даже такая дикая дыра, как наш городишко. Не винишь себя. Обожаешь себя. Ну а меня это самовыражение прикончит, – Вероника поднялась, направилась к дверям. – Ты была права, этот говнюк не любил меня, потому, что я бракованная, психованная, дрянь, короче. А он хороший. Он как все.

– Нельзя ожидать понимания от первого встречного. По паре мужланов ни себя, ни мужчин не судят, – проговорила Аня, словно умудрённая опытом. – Как ни старайся, а не всё сразу даётся. Нужно научиться ждать, понимаешь. А ждать – не значит бездействовать, это значит, не хватать что попало.

– Знаешь что, найти человека по душе вообще невозможно. Таких единицы, да и те мной не интересуются. И правильно делают: я вся такая неправильная… Исковерканная… – выжать гадкое «извращенка» она так и не смогла.

– Кто знает, где он и когда войдёт в жизнь, тот единственный и неповторимый. Знаю, тяжело, хочется любви, и думаешь, что под словом «когда-то» скрыто «никогда», но это не так.

Вероника вспомнила Игоря, их первую встречу, рассказы о фашистах. Вспомнила, как билось сердце, как не чувствуя ног, она бежала по лестнице в общежитии. Он был интеллектуален и с тараканами в голове. Рассуждал о музыке и кино, цитировал знаменитостей, разбирался в художественных стилях, писал музыку и преподавал уроки игры на гитаре. Дарование в искусстве было лишь очевидной его прелестью, в нём ей нравилось нечто неуловимое, рассыпанное в малейших деталях, вроде движений рук, тембра голоса. Он был из тех утончённых, щепетильных юношей, что следят за тем, какая на столе салфетка и каков дизайн интерьера по отношению к её цвету… И что толку?

– Я до того дошла в своём одиночестве, что рассуждаю о Паганини, Эдгаре По, Есенине и Блоке с шелухой, вроде Толи.

– Ты не одна! Посмотри кино, хочешь артхаус, хочешь ужастик… Книгу, картину, скульптуру… Будь все как Толя, было бы живо искусство? Было бы оно таким? Неоднозначным, противоречивым, завораживающим… Люди разные, мир велик! Вспомни – в мире есть всё!

– Люди такие простые, Аня. Выходят замуж за первого порядочного, а то и за первого встречного… Рожают детей лет в двадцать… И никогда за целую жизнь не пожалеют, что не влюблялись по-настоящему и ничего не испытали… Толя говорил «роди мне сына». Я съедала по пачке противозачаточных, всё думала, а что если забеременею и на этом – приехали? Что если проживу всю жизнь без настоящей любви? А теперь понимаю, почему люди выходят замуж за первого встречного. Потому, что можно всю жизнь искать, ждать эту безумную влюблённость, а в конце остаться одной, так и не испытав этого. Старой и никому не нужной. Все боятся этого – так оно и будет. Жизнь поганая штука, вот что я думаю. Только в фантазии всё не так.

Аня стояла спиной, наигрывала мелодию на пианино. Вероника вышла из комнаты, а она всё так же разговаривала. Начала было говорить о возможности уехать в Питер, Москву, но поняла, что говорит сама с собой.

Вышла в прихожую, протянула Веронике куртку:

– Держи, – сказала она. – Может, останешься на ночь? А завтра заберёшь вещи у этого козла.

– Нет, не останусь. И к нему не пойду.

Отпускать Веронику она не решалась.

– Вслушайся в тексты любимых песен, их писали люди, как мы с тобой, – сказала она. – Они эпатажные и это рулит, они скромные и это катит. Толпа ревёт. Вспомни, как люди кричат на концерте, и они тоже… Как мы с тобой в том самом, что здесь зовут «ебанутостью». Не убивай себя, ты так давно убиваешься… Помоги себе, как это делаю я.

– Тебе тоже тяжело, да? Признайся, ты часто плачешь?

– Нет, – ответила Аня. – Я вообще не плачу, разве что от ветра.

– Это не правда, – произнесла Вероника, – но от этого нелегче. Правды нет, как и людей искусства, о которых ты говоришь, как и прекрасных городов, о которых я читала. Здесь и сейчас, в этом сраном городе, нет ни правды, ни красоты, ни понимающих людей.

14

За окнами электрички мелькали чёрные стволы деревьев, замусоренные ленты вытаявшей после зимы почвы тянулись вдоль путей понизу, а поверху тянулись провода, переплетались в замысловатые сети. Силуэты высоковольтных линий электропередач вырисовывались над верхушками голых деревьев, контрастировали с фоном бесцветного неба, бросались в глаза. В это время года природа ещё не ожила, не пустила в мир цвет жизни, и здесь, на пригородных станциях, где не было ни жилых домов, ни магазинов, эти громадины возымели власть над всяким, кто остановится, чтобы оглядеться вокруг. Вероника сидела в уголке, выводила простым карандашом их сложные конструкции. Контрастные, остроугольные, многоэтажные, изрезанные изгибами, словно путанные лестницы к небесам и обратно, эти символы урбанистического пейзажа не без труда ложились на альбомный лист. На рисунке они соседствовали с дымящими трубами, высотными домами, сложными развязками, и прятались за металлическую сетку с колючей проволокой, венчающей городскую агломерацию.

«Тихо ложится за окнами снег, – наскребла она на обратной стороне листа, – и тянутся на километры безжизненные леса, и провода, и трубы… Мы смотрим в будущее и видим здесь следы постапокалипсиса, – вывел карандаш, а ластик сразу же стёр. – Мы смотрим в прошлое и видим здесь жестокость, варварство, всё ту же дичь».

В голове поплыли кадры из какого-то фильма: рыдания вдовы, белая рука в тонком кружеве снежинок, капельки воды на кладбищенском плюще… Она вспоминала мрачную радость Ани, что примеряя урбанистично-индустриальный костюм, рассуждала о биологической и радиоактивной атаке, и ту же мрачную радость той же Ани, что примеряя викторианское платье, говорила о Декадентстве.

«Века борьбы человека с собой и с миром позади, века впереди, – она подложила под листок кем-то забытый строительный каталог, продолжила: – но нет больше ни мира, ни человека, ни борьбы. Нет ни прошлого, ни будущего».

Контролёры вынудили выйти раньше, чем планировалось. Денег на билет не было, те несколько соток, данные подругой, теперь представляли собой два метра верёвки и умещались в кармане.

Она продвигалась вглубь леса, огибала проталины, чтобы не завязнуть в грязи. Аня дала джинсы и кроссовки, выдала куртку и теперь она понимала, что зря отказалась от свитера. Осуществить задуманное оказалось не так просто, как предполагалось. В отчаянии виделось, что она в мгновение ока повесится на первом попавшемся «столбе», теперь же, всякий столб не вписывался в понятия годного к тому столба. На одном дереве подходящие сучья были слишком низко, на другом – высоко, на третьем – излишняя сучковатость, четвёртое – недостаточно сучковатое. Она бродила по лесу вот уже который час, измоталась до того, что едва шла, а нужного дерева не попадалось. Не отчаивалась. Благо деревьев в лесу хватало, а рекомендация доктора о том, что нужно ограничить нагрузку на ногу (чтобы не разошлись швы) не имела теперь никакого значения.

Наконец, она вышла на пригорок, встала над обрывом. Внизу шумел недавно оттаявший ручей, кристально-чистая вода бежала по тёмно-серым камушкам, кое-где проходила под горками грязного снега. Ручей пролагал дорогу в снежный туннель каждые два-три метра и с высоты выглядел как тоненькая зебра. Он был мал, но напомнил реку, то самое место на холме, куда они ходили с подругой полюбоваться закатами. В половодье Ока затапливает близлежащие поля, всё вокруг смотрится, как одно большое озеро. Не суждено больше увидеть – мелькнуло в голове, стало больно, и она поняла, что пора. Нет, давно пора. Было поздно начинать – это вертелось в подсознании, вырывалось навязчивыми взглядами в сторону путей, туда, откуда она пришла, туда, где жизнь. Момент отчаяния упущен – природа сделала своё дело, серая унылая природа, и всё-таки бесценная микстура от всякой болезни. Было ясно, что теперь, когда так хочется жить, потребуется не дюжее мужество, чтобы решиться на поступок «слабого».

Вероника спустилась к ручью, обмыла руки и кусочек мыла, украденный из мыльницы в ванной Ани. Прикинула, где будет петля, намазала верёвку. Теперь она думала о том, как будет болтаться, долго ли придётся мучиться и что останется от неё, когда всё закончится. Мысли о желудочно-кишечном тракте, и последствиях удушья огорчали, но утешало то, что у всякого доступного способа лишиться жизни есть обратная сторона, не столь эстетичная, как того хотелось бы.

«Да какая разница! – разозлилась она. – Ничего не имеет значения, лишь бы побыстрее!»

Она вернулась к поляне, через которую шла к ручью, взглянула на выбранное дерево. Дерево было что надо: раскидистый тополь, с гладкой серебристо-зелёной корой, толстая ветвь располагалась метра три над землёй, и туда можно было с лёгкостью забраться по искривлённому, наклонному стволу. Вероника уставилась на корневище – толстые лапы, взбугрившие почву, – зажмурилась. Она направила все силы на то, чтобы вспомнить Толю, разбитую дверь, о которой он так беспокоился, хозяек злополучных квартир, где доводилось поплакать, «Я любил тебя две недели» – любимыми губами Игоря, «Нет у меня денег, пускай ищет работу!» – из уст отца, «Я вообще не плачу, разве что от ветра» – низковатым голосом подруги. Все усилия привели к тому, что она расплакалась.

Дубль два. Она села у подножья Тополя, огляделась. Под тонким слоем снега лежали остатки перегноя – чёрные ссохшиеся листья, под ними – комья земли. Она ощупывала их, вдыхала запахи леса. Здесь в эту пору был особенно силён характерный запах весны, пахло сырой землёй, гнилью. Взгляд скользил по холмам, обводил рельеф близлежащих склонов.

«Ну вот вернусь я, и что дальше? – подумала она. – Мне даже негде жить. Нигде для меня нет места – ни в прямом, ни в переносном смысле. Родители спят и видят, как я сгину куда-нибудь, иждивенка. Никто меня не ждёт. Упадут сумерки, ни в одном окне не зажжётся для меня свет».

Забравшись на Тополь, она соорудила петлю, закрепила верёвку в сучковатой рогатке. Под могучей веткой не было сучьев, это была последняя ветвь. Чуть левее, почти в уровень с ней была такая же, но более горизонтальная. Вероника забралась на неё, уселась. Надевая петлю на шею, она вздрагивала, всхлипывала. Белые ладошки в синяках от ушибов дрожали.

Самоубийство – тоже убийство. Здесь ты палач, но и жертва. Чем страшнее в одной роли, тем больнее в другой, и наоборот. Во чтобы то не стало, ей нужно захотеть этого так, как хотела в минуты отчаяния. Она вспомнила, как в больнице просили денег – ни полиса, ни денег нет; как в автобусе просили денег – она жалась к стенке, а кондуктор громыхала матом; как стояла на той проклятой остановке в тех проклятых халатах, и на неё указывали пальцем… Она подумала о чёрных вещах, о нелепых идеях, о зеленоглазом негодяе и о постыдной к нему любви…

Такая ноша тяжела и для самых сильных, а она слаба. Слабым здесь не место. Слабые не отстоят права на свой кусочек счастья. А зачем тогда жить, если только мучиться?

Петля на шее, решимость наготове. Осталось только спрыгнуть. Она повела бёдрами, чуть продвинулась, чувствуя, как влажная кора скользнула под ней. Руки впивались в ветку, стоило ослабить хватку, как полетишь вниз. С того места на дереве было видно клочки небосвода, близился закат и над изрезанными силуэтами деревьев холмами появились ранние бело-жёлтые холодные проблески закатного солнца. Она продвинулась вперёд ещё на несколько сантиметров, втянула влажный воздух, замерла.

За мгновение до слова «прощай», что должно было стать командой к полёту, всё вдруг показалось таким простым… Она зажмурилась, очертила воображаемые контуры подбородка кумира, изгибы линии губ, не дававшиеся ей, когда она его рисовала… Она БЫЛА счастлива… Она могла бы рискнуть, сделать что-нибудь фееричное и тогда уж умирать. Сколько раз это спасало её от смерти: сперва сделай что-то фееричное, решала она, а потом, оказывалось, что ни на феерию, ни на смерть уже не способна…

Нет, на этот раз сделаю! – глаза стремились к залитому светом небу, со щеки сорвалась слеза. Она на долю секунды разжала пальцы, прокатилась по коре, камнем вниз, как с отвесной скалы, сердце сжалось, кольнуло на вдохе и быстрей заколотилось в груди. Быстрей и быстрей, будто опаздывало, будто хотело успеть отстучать как можно больше ударов. Она схватилась за ветвь, подтянулась, рванула назад, – откуда только взялась такая хватка и сила, – и сбросив петлю, сорвалась и полетела вниз.

Вероника лежала под деревом, как под водой. Лежала, как на дне глубокого озера, чистого и спокойного. Над ней висело тёмно-серое небо, проплывала дымка облаков. Движение оживляло небо, как искажённый расплывчатый лучик света оживляет тонны воды, плещущиеся над головой. Под стук сердца, что отсчитывал мгновения, как манометр отсчитывает деления, она вела дыхание к мерному и не могла видеть ничего, кроме этого неба; вокруг журчали ручьи, словно пел вдалеке прибой, и, сквозь гул в голове, не было слышно ничего, кроме этого журчания. Однообразное, монотонное пение стихии – колыхающиеся тонны воды – такая тяжесть давит на грудь, что не подняться.

Она пришла в себя через полчаса, когда спина заледенела от соприкосновения с промёрзлой землёй. Она всё ещё держалась за шею, будто побывала навесу, будто кто-то вытащил её из петли. Собравшись с духом, она поднялась, одёрнула куртку, проверила на месте ли ручка, листки бумаги. Всё было на месте.

Добредя до прихолмка, Вероника присела там, где лучше всего был виден ручей. Больная нога ныла, но теперь, когда от падения ломило в плече, а тело побаливало от набитых шишек и дрожало от озноба, ноющая боль не казалась столь существенной. Пропало и чувство голода, мучившее всю дорогу к «подходящему» дереву. Мокрый кашель, сотрясающий грудную клетку со вчерашнего дня, тоже не был так страшен и важен, не страшнее и не важнее, чем желание запечатлеть на бумаге всплывшие в памяти стихи.

Скованная холодом рука выводила слова на промокшем слезами листке:

«Решив, что мир – клубок причуды вздорной, что он не твой, а значит, и ничей, – написала она, отогрела руку в кармане и продолжила: – Не в силах слиться с жизнью иллюзорной, с неумолимой властью мелочей, глядишь в себя, туда, где мгла слепая, где гаснет всякий знак, любой вопрос – и молча ты решаешься, вступая в тоску и в ночь и в запах поздних роз…» (Готфрид Бенн, «Прощание»).

Она поднялась, выпрямилась, набрала в лёгкие воздуха и начала читать, словно со сцены:

– Последний день: края небес в пожарах, бежит вода, всё дальше цель твоя, высокий свет сквозит в деревьях старых, лишь самого себя в тенях двоя; Плоды, колосья – всё отныне мнимо, ничто уже не важно в этот час… – здесь голос дрогнул, упал до хрипа, и, превратившись в болезненный комок, ударил в горло и смолк.

Она села на снег, задумалась. В заднем кармане джинсов нашлась помятая пачка сигарет и коробок спичек. Она подожгла одну, крепко затянулась. От удовольствия потемнело в голове, как бывает у иных после оргазма. Слово «оргазм» не говорило ни о чём хорошем, и упомянув его сейчас, она решила избавиться от него, отрицая его причастность к ситуации, и подумала о слабости, в том смысле, что сигареты оказывают такой пьянящий эффект на ослабленного человека – на взводе, голодного или после тяжёлой работы. Тем не менее, слово «оргазм» никуда не делось, и теперь к нему добавилось слово «слабость». Два ненавистных слова, вертелись в голове и не давали покоя. Не ясно первое ли порождало второе или второе порождало первое, но они были взаимосвязаны, как петля на шее и торжествующая речь в стихах. Она сидела, курила, дрожала. Было больно от слабости, и горько-сладко от боли, эйфорически горько-сладко. Эта горькая сладость и была её слабостью.

Она думала о своих желаниях. О, как она устала от фантазий! Они эволюционировали в нечто дикое, и продолжали эволюцию от оргазма к оргазму. Уже не возбуждало разумное, а едва кончив от неразумного, становилось мерзко. Личность и либидо были на грани изничтожить друг друга. Надо что-то решать, но как-то уже получив неприятное впечатление от чтения на эту тему, она сторонилась любой информации об этом. Слишком трепетно она относилась к такого рода вещам: толи боялась увидеть нечто отвратительное, толи приблизиться к таковому. Она стала ещё чувственней воспринимать это: стоило уловить намёк на нечто подобное, как колотила дрожь и разбирала злость. «Я не извращенка! – ей хотелось в этом себя убедить. – Это убьёт меня, это меня растопчет…»

В глубине души она продолжала надеяться, что найдутся знающие люди и успокоят её: на своём примере они покажут, что к удовольствию можно прийти, не опустившись. Эта надежда всё ещё заставляла её посещать БДСМ сайт. Там, так называемые «тематики» только подтверждали – полезешь в эту трясину, добром не кончится. Один был неплох в общении, да вот в предпочтениях у него значился чмор и ругательства. Покрывать девушку матом – мерзко вообразить мужчину, которому это в удовольствие… Она представила, как некое ничтожество будет чморить её, а она и без того ни красавицей, ни умницей себя не считает, и едва не выругалась сама. Хотела удалить аккаунт, но тут явился интересный тип – писал интеллигентно и не стопорился на одной лишь теме. Радость была не долгой: через два дня он выдал, что женщина по сути своей должна служить мужчине и ему как раз такая и требуется – служанка. Вот ещё выдумал! Удалилась – и так натерпелась, а уж в реал и подавно не хочется.

Она часто плакала от злости. Говорила себе в самые тёмные, самые нежные ночи: «Может, есть на свете человек и для меня…» Было ясно, что не на сайте: кому она там нужна со своими проблемами? Даже лучшим из них – только выжать, побыстрей и побольше.