Текст книги "Пение пчел"

21

Три месяца, проведенные в добровольном изгнании, навсегда изменили характер Беатрис Кортес-Моралес. Она стала другой. Иногда ей казалось, что лучшие годы жизни она провела в роли немого зрителя, наблюдающего за драмой, главным героем которой был ее двойник: то же имя, те же черты лица, однако совсем иной темперамент. Кем была женщина, не способная наладить контакт с собственными дочерьми? Отдавшая их на воспитание монашкам, а потом целыми днями терзавшаяся угрызениями совести, потому что потеряла своих девочек, потому что те взрослели вдали от нее и теперь вместо разговора по душам они могут лишь обмениваться любезностями, будто едва знакомы?

Когда она входила в швейную комнату, которую теперь делила с дочерьми, облюбовавшими ее как салон для чтения, нередко заставала девочек сплетничающими. Но стоило ей войти, как они сразу умолкали. Они никогда не посвящали ее в свои дела, как было заведено прежде, и с появлением матери поспешно удалялись, хихикая и гримасничая.

Беатрис не узнавала девочек и не знала, как исправить отношения. Она не имела ни малейшего представления о том, как затеять с ними самый простой разговор. Дочери избегали ее присутствия. Они не желали с ней общаться. Ей хотелось взаимообогащающего проживания бок о бок, пусть и невольного, но оно превратилось в испытание терпимости. Шить они не хотели, но к этому она была готова: шитье им никогда не нравилось. Не желали помогать с детьми, чьи семьи разделяли с ними изгнание, учить их музыке, чтению или просто играть. Вечером, закончив дневные хлопоты и поужинав, они не хотели ни петь, ни читать в семейном кругу. Все, чего им хотелось, – проводить время в обществе друг друга, что также не гарантировало мира: постоянное и столь тесное общение неминуемо утомляло обеих, и периодически они взрывались, ополчаясь друг на друга или же на всех остальных.

Когда Беатрис наконец придумывала, что бы такое им сказать, чтобы вернуть былую гармонию, Кармен и Консуэло взирали на нее удивленно, словно вопрошая: о чем ты? То, что произошло час или два назад, для них уже было историей, у девочек не возникало желания возвращаться к этому и об этом вспоминать. Их интересы, настроение и темы для разговоров менялись с головокружительной скоростью. У нее не хватало ни желания, ни сил угнаться за их ритмом. Ритмом, который заставлял ее чувствовать себя старой, – а может, ей это только казалось.

Однако она винила в своих переживаниях не только дочерей. Беспокойство о людях, оставшихся в Линаресе лицом к лицу со смертью, мешало ей спать по ночам, и, поскольку забыться глубоким сном не удавалось, звуки в доме вызывали в ней тревогу и страх. Дом поскрипывал, как любое старое жилище, но не мирно и убаюкивающе, как случалось по ночам в Амистад. Да и прочее – запахи, размер дома, коридоры, расцветки – все было чужим. Днем это не слишком ее волновало, но по ночам, несмотря на дневное утомление, ее одолевало безумное желание сбежать в Линарес, мчаться всю дорогу, не останавливаясь, пока не упадет в постель, где некогда началась ее супружеская жизнь.

Но вместо того чтобы бежать не оглядываясь, вспугивая по пути диких животных, которые в изобилии бродили ночами по тамошним землям, Беатрис неслышно бродила по коридорам Флориды. Шить в такое время тут было не принято, как бы ей того ни хотелось. Поэтому она лишь осматривала засовы, которые сама же запирала. Множество раз в кромешной темноте проверяла, не осталось ли зажженной лампы, особенно в комнате у дочерей. Спящих девочек укрывала одеялом, хотя было не холодно, гладила их щеки и убирала волосы со лба. Затем усаживалась у изножья кроватей и смотрела.

Если днем Беатрис казалось, что она их больше не узнает, ночью она снова видела перед собой своих дорогих девочек. Они дышали тем же воздухом, что и она, без жалоб и сбеганий. В сумерках, озаряемые лишь подслеповатой луной, они сжались под простынями и как будто занимали меньше места, напоминая привычные Беатрис очертания и размеры. Иногда она могла прилечь на кровать к одной или к другой. Или даже задремать под их дыхание. Эти приоткрытые рты, нежные вздохи и похрапывания были такими родными. Ночью, объятые сном, они никуда от нее не убегали и ничто не препятствовало их близости: это снова были ее дочки.

Рассвет заставал Беатрис с ножницами в руках. Ей не хотелось будить весь дом стрекотанием «Зингера», однако ничто не мешало размышлять над новым фасоном, новыми выкройками, кроить ткань. Она зажигала одну из ламп, на которые тратила большую часть ночной энергии, чтобы убедиться, что они погашены, и начинала новый день. Мужа она, как обычно, встречала улыбкой. Затем они вместе завтракали, а после завтрака прощались в дверях. Она желала ему хорошего дня и втайне благословляла. Все ее обеты и просьбы, обращенные к Богу ради блага семьи, она повторяла лишь в глубине своих мыслей. Если бы Франсиско узнал, сколь многого она просит, он бы сразу понял, что жена его вовсе не опора семьи, какой она старалась казаться.

Симонопио про это знал. Он всегда был рядом, когда утро стучалось в дверь. Он пристально наблюдал, как она прощалась с мужем. А потом дарил ей какой-нибудь пустячок – немного воска или баночку меда. Благодаря ему Беатрис привыкла ко вкусу меда, которым по утрам подслащивала кофе. Это стало своего рода ритуалом: тонкая, медленно вливающаяся в чашку струйка приносила ей умиротворение, бодрость и силы вновь приняться за дела в этом чужом доме, взаимодействовать с двумя незнакомками, в которых она едва узнавала своих дочерей, с женой пеона, обиженной на товарку, или другой крестьянкой, обеспокоенной сыпью на животе одного из детей. Симонопио наблюдал за ней, и Беатрис казалось, что мальчик знает про нее даже то, в чем она сама не готова себе признаться. Именно он придумал спасение от бури, приближение которой заранее почувствовал. И это он намекнул, что было бы здорово привезти во Флориду «Зингер». Он угадал, что швейная машинка сделает ее счастливой, по крайней мере утешит тревогу и прибавит душевных сил.

Иногда ей хотелось сказать: «Расскажи, Симонопио, что ты видишь. Куда способны заглядывать твои глаза, которые так внимательно меня изучают. В какую глубину моего тела и души способен проникнуть твой взгляд». По какой-то причине – вероятно, потому, что глаза эти принадлежали Симонопио, – ее не пугало их пристальное внимание. Постоянное присутствие Симонопио казалось ей чем-то естественным. В его глазах никогда не было ни упрека, ни осуждения. Симонопио был тем, кем он был, таким, каким был, нужно было всего лишь принять его так, как он принимал ее.

Через несколько недель погода изменилась. Похолодало, и с падением температуры Симонопио все реже дарил Беатрис подарки. Она не слишком разбиралась в пчелах, но полагала, что на зиму они прячутся и мед нужен им самим. Каждый день Симонопио жалобно смотрел на нее, словно прося прощения, но Беатрис его уверяла, что ничего страшного нет: излишки меда она хранила в стеклянных банках, его хватит на два или три месяца. «Кто знает, Симонопио, может быть, к тому времени твои пчелы снова начнут давать тебе мед».

Хотя погода менялась и черты Симонопио вырисовывались более отчетливо из-за отсутствия его вечных спутниц, он все равно ежедневно уходил из дома побродить по горным дорогам. В одну из бессонных ночей Беатрис поняла, что пчелы были для Симонопио не просто совпадением или предметом любопытства. Они всюду его сопровождали, заботились о нем, следили за ним. С некоторых пор ей не хотелось отпускать его в дикие горы без сопровождения ангелов-хранителей. Она чувствовала, что без них он беззащитен, однако удержать его было невозможно. Он не умел сидеть сложа руки. Если Беатрис приходило в голову какое-нибудь дело, способное удержать его дома, она немедленно этим пользовалась, но, наблюдая за ним украдкой, замечала в его глазах тоску. Она следила, чтобы он хорошо питался и тепло одевался. Чтобы в сумке у него всегда была какая-нибудь еда. Единственное, что она могла для него сделать, – это отпустить его, и всякий раз, когда он уходил, теряясь среди холмов, посылала ему вдогонку тайные благословения.

Так, от благословения к благословению, проходили дни, ночи, месяцы. Миновало три месяца. Если отъезд из Линареса был делом непростым, возвращение оказалось для Беатрис еще более сложным. Оно обрушилось на нее как гром среди ясного неба. Она так торопила его целых девяносто дней, периодически сомневаясь, что оно вообще когда-нибудь состоится, что, когда Франсиско сообщил о снижении количества заражений и смертей от испанки, даже утратила желание шить. Он сказал, что они повременят с решением еще одну-две недели, хотя ему не терпелось как можно скорее вернуться в Амистад и Линарес. Пришла пора вернуться в ту реальность, откуда они бежали, сосчитать мертвецов и оплакать их. Вновь отвезти дочерей в монастырь, чтобы ими занимались чужие люди, раздать одежду, скопившуюся в углу ее швейной комнаты, тем, кто остался жив.

За два дня до отъезда она застала Кармен одну, в слезах. Встревоженная тем, что ее более спокойная и уравновешенная дочь горюет, Беатрис уселась рядом с ней, чтобы выведать, что случилось. Ей едва удалось связать воедино отдельные слова, расслышанные сквозь рыдания: кузен ее подруги Марикеты Домингес, тот самый красавчик. Дебютный бал в Монтеррее в начале сентября. Ее заполненная бальная книжка. Два вальса и лимонад с Антонио Домингесом. Любовные письма, которые он писал ей, а она ему, хотя виделись они всего единожды.

Беатрис стойко выслушала признания, сорвавшиеся с губ рыдающей Кармен. Она не перебила ее словами вроде: «Ты еще совсем юна и лишь недавно играла в куклы», хотя именно это приходило ей на ум, пока дочь захлебывалась слезами в ее объятиях. Как ни хотелось ей сказать, мол, видишь, к чему приводит чтение любовных романов, она сдержалась.

Беатрис и Франсиско знали семью того парня через общих знакомых. Несмотря на то что семья Марии Энрикеты жила в Монтеррее, девушку также поместили в школу при монастыре Святого Сердца. Беатрис не понимала, как можно при отсутствии особой надобности жить отдельно от своих детей, однако была рада, что девочки подружились. На выходные Марию Энрикету, или Марикету, забирали домой, и она частенько приглашала к себе Кармен и Консуэло погостить, пообедать в кругу семьи или отметить какое-нибудь торжество, как, например, дебют ее кузены в казино Монтеррея.

– Ах, ты же не знакома с Антонио Домингесом!

Антонио Домингес только что окончил инженерный факультет Массачусетского технологического института и последние два года не был в Монтеррее. Этот юноша – добрый, красивый, трудолюбивый, из хорошей семьи – предложил Кармен стать его женой.

При этих словах у Беатрис перехватило дыхание, но Кармен не дала ей времени прийти в себя.

– А сейчас он мертв!

– Откуда ты знаешь?

– Не знаю, но чувствую. Три месяца я не получала от него ни единого письма!

– Никто не получает и не отправляет писем, дорогая: почта не работает. Разве ты не знаешь?

– Знаю. Но они остались в Монтеррее. Им некуда было переехать. Что, если он заболел? Если умер? Или разлюбил меня?

– Послушай, Кармен, я не могу тебе обещать, что он в порядке. Но уверяю тебя, если он жив и здоров, он тебя не разлюбил. Как только появится возможность, мы отправим весточку Марикете, чтобы она знала, что с тобой все в порядке. А насчет остального посмотрим.

После разговора с матерью Кармен немного успокоилась. Беатрис же выбежала из комнаты и заперлась в спальне, чтобы перевести дыхание. Она долго смотрела на себя в зеркало, как будто в отражении могла прочитать ответы на свои вопросы. Разговор прояснил, в чем кроется причина перемен в настроении и бесконечных перешептываний ее дочек, их желание побыть вместе, хотя в глубине души она была бы благодарна, если бы Кармен, которая три месяца молчала, что тоскует из-за разлуки с возлюбленным, хранила свою тайну еще несколько дней. Хотя бы до возвращения в Линарес. Зеркало молчало. Не обнадеживало и ничего не сулило.

Беатрис пришлось пообещать Кармен, что она не скажет отцу ни слова. Это обещание Беатрис дала неохотно, но одновременно с облегчением. Она не любила хранить секреты, тем более от Франсиско. Но зачем беспокоить мужа прежде времени? Тем более если тот Ромео из Монтеррея умер от испанки? Разумеется, будущая свекровь не желала смерти потенциальному зятю, и все же существовала вероятность того, что планы Кармен рухнут в одно мгновение. Да и у мужа хватало забот. По возвращении в Линарес она нашла бы слова и выбрала нужный момент, чтобы как можно деликатнее сообщить ему новость, а пока лучше поберечь его от лишних волнений.

Так Беатрис стала новой, правда вынужденной, поверенной в любовных делах своей дочери. Усаживаясь за стол с заговорщической улыбкой, та бросала на нее выразительные взгляды, на которые надо было как-то отвечать. Проблема в том, что Беатрис их не понимала, иной раз ей даже хотелось признаться, что она, к сожалению, не говорит на этом языке. Больше не говорит. Ей хотелось сказать, что когда-то она знала этот язык, понимала его и даже использовала, но потом забыла. Наверное, ей просто не с кем было на нем говорить, а может, говорить на этом языке могут лишь юные девушки.

Она ничего не сказала Кармен, боясь разорвать хрупкие нити, которые вновь протянулись между ней и дочерью. Будучи все еще женщиной относительно молодой, Беатрис нет-нет да и задавалась вопросом, как она будет ощущать себя в старости. Она смотрела на свою мать, старомодную, высохшую и робкую, и спрашивала себя, как это происходит, неужели в один прекрасный день человек просыпается утром и думает: «Вот и наступила моя старость. Отныне мой мозг больше не станет принимать новые идеи, одежда всегда будет выглядеть одинаково, прическа тоже. Только и останется с ностальгией читать и перечитывать романы, которые любила в юности. Я позволю новому поколению – которое больше не понимаю, поскольку говорю на “старомодном” языке, – принимать решения за себя, потому что мне уже нечему научить их. Я буду отличной компанией для всех, но не для кого-то конкретно».

Беатрис была слишком молода, чтобы чувствовать себя старой. Но любая женщина, у которой есть взрослая дочь, мечтающая выйти замуж, чувствует: годы уходят. «В тридцать три года началась моя старость» – это еще одна неприятная новость, которой ей предстояло поделиться с мужем. «Франсиско, должна тебе сообщить, что с этого дня мы с тобой начинаем стареть». Нет. Очень непросто говорить с мужем об этом.

В свете новой ответственности последние два дня показались Беатрис вечностью. Перед отъездом в Амистад нужно было переделать кучу дел. Да, они возвращались в поместье, но по дороге она думала лишь о том, что привычный распорядок, какой у них был до октября, не вернется, что все изменилось, что надо будет заново приспосабливаться ко всему, будто к неизведанной реальности. А все ее смутные тревоги и печали обретут плоть. Она так взволновалась, что чуть не потребовала развернуть караван назад во Флориду, ведь там им удастся еще какое-то время продлить иллюзию жизни, какую они вели до эпидемии и детской влюбленности ее дочери.

Разумеется, она не осмелилась развернуть караван, потому что прежняя Беатрис никогда не избегала проблем и ответственности. Перед ней встала новая задача – найти в себе ту Беатрис, вызволить ее из болота нахлынувших мыслей. Что касается новых причесок и моды – тут все зависит от того, как будут выглядеть эти прически и мода. Ностальгия по романам юности была роскошью, которую время от времени можно себе позволить. Однако даже в старости Беатрис не превратится в чужую тень и не будет зависеть от чужих решений. Нет, она никогда не позволит себе пробуксовки. И ни за что на свете не позволит внукам называть себя иначе, нежели «бабушка Беатрис». Никаких «бабуля», «ба» или «нана». Это решение она приняла давно. А еще ей предстоит постепенно соединить две части, на которые распалось ее сознание, – прежнюю и новую. Она обретет единство и бросит двойника, в какого превратилась за последнее время.

Вопрос: которая из двух – прежняя или новая – вступит в битву за пробуждение Беатрис Кортес? Новая Беатрис была признательна прежней: в ее характере обнаружились качества, которые ее спасали, однако она опасалась, что прежняя возродится с такой силой, что в конце концов уничтожит достоинства новой.

Первое, что сделала мама по прибытии в Амистад, – спокойно вошла в дом, не уронив ни единой слезинки. Заметив, что все пребывает в весьма запущенном состоянии, мама, сестры и служанки немедленно взялись за дело: сняли простыни, вытряхнули их возле дома, переставили мебель, вытерли пыль. «Не вздумай ныть, Консуэло. Перемойте посуду и сковородки, поменяйте постельное белье, кругом сплошная грязь, а пыль такая, что того и гляди задохнемся».

Франсиско вместе с ней осматривал дом, то и дело повторяя, что все выглядит вполне сносно, пыли почти нет. Беатрис удивленно отметила, что на поверхности мебели и на полу пыли действительно до странности мало, но видел ли он, что творится под креслами и кроватями? А в каком состоянии тарелки и прочая утварь! Она лишь пожала плечами, когда Франсиско с досадой махнул рукой и исчез. Прежде она ни разу не рассуждала при нем о пыли и грязи – видимо, это его и раздосадовало. Правильно сказала бабушка, когда Беатрис выходила замуж: не следует говорить с мужем о повседневной работе по дому – мужчинам это совсем неинтересно. Беатрис всегда помнила ее совет, будучи уверенной, что Франсиско понятия не имеет, где хранятся веники, швабры и тряпки.

Распорядившись насчет генеральной уборки, она открыла сундук с вещами, сшитыми за время изгнания, в надежде, что юбка и блузка подойдут по размеру; если же это не так, ничего страшного: их всегда можно подогнать по фигуре. Она сложила вещи в сумку, туда же сунула куклу, сшитую из лоскутков.

22

Ее удивило, что Ансельмо Эспирикуэта не встретил их процессию. Придется отправиться к нему самой, чтобы выразить соболезнования. Было холодно, Ансельмо жил на отшибе, но дорога была сухой, поэтому она оделась потеплее и решила навестить семейство Эспирикуэта пешком. Отойдя от дома, заметила, что Симонопио идет за ней следом.

– Ты ведь знаешь, что я иду навестить семью Эспирикуэта. Если хочешь, оставайся дома.

Симонопио не послушался, и удивленная Беатрис обрадовалась: ей не хотелось общаться с вдовцом один на один.

Уже издалека было видно, что хозяйство запущено в отсутствие супруги Ансельмо – Хасинты Эспирикуэты, хоть она и не была слишком взыскательной. Дом выглядел еще более печальным и заброшенным. За все это время Ансельмо и его сыновья мало что сделали, дабы придать ему ухоженный вид. Ставни на окнах сколочены кое-как, щели такие, что не защищают ни от солнца, ни от ветра, всюду грязная посуда и мусор, вокруг все заросло сорняками. Казалось, трава растет прямо из фундамента.

Беатрис жалела сеньору Хасинту с первого дня их знакомства, увидев ее умирающей от голода, пугливой, увешанной детьми и лишенной надежды. Она полагала, что, когда ее муж получит работу, а семья дом, ее гнет станет менее тяжким, но вскоре убедилась в том, что ни постоянная работа, ни собственный надел, ни хорошее обращение не смягчают норов сеньоры Эспирикуэты. Несмотря на то что подобные чувства претили ее христианскому милосердию и она с трудом себе в них признавалась, ей не нравилось присутствие в Амистад семьи Эспирикуэта. Ее раздражали дерзость мужа, угрюмая неприязнь жены и вороватые взгляды обоих супругов. Беатрис не ждала ни похвалы, ни благодарности, и все же ее поражало полное отсутствие признательности со стороны обоих за предоставленную им новую жизнь, новые знакомства и новые возможности.

Франсиско с удивлением замечал: стоило ему заикнуться о том, чтобы позвать кого-то из семьи Эспирикуэта сделать какую-нибудь работу по дому, Беатрис категорически отказывалась. «Я подожду, когда освободятся Габино или Тринидад. Никакой спешки нет», – отвечала она ему. Она не хотела ловить на себе их тяжелые взгляды. Не хотела, чтобы они приближались к ее дочерям или к Симонопио. Не хотела, чтобы кто-то из них входил в ее дом и прикасался к вещам.

Ее смущало, что этот человек остался в Амистад без присмотра, когда все переехали во Флориду, пусть даже речь шла о чрезвычайной ситуации. Днем она понимала, что невозможно войти в дом без ключа, но во время бессонных ночей представляла, как Эспирикуэта осматривает и ощупывает вещи, как его голые ступни топчут ее полы. Она представляла, как он открывает ее ящики или спит в их супружеской постели. Несколько раз она собиралась сказать Франсиско, чтобы тот его уволил, но так и не решилась. Ей не хотелось увольнять кого-то лишь потому, что человек ей не нравится. Но сейчас, направляясь к их дому, она окончательно смирилась с их присутствием: после всех бед, которые выпали на долю этой семьи, после всех потерь невозможно даже думать об увольнении.

Симонопио предпочел не приближаться к дому и подождать на камне за кустом. Беатрис не удивилась. Она давно заметила, что всякий раз, когда Ансельмо Эспирикуэта бродил неподалеку от усадьбы, Симонопио исчезал. Казалось, мальчик помнит, что говорил этот человек в тот день, когда его нашли под мостом, и чувствует злобу, до сих пор клокочущую в сердце батрака, как будто он знал о его суевериях и не доверял ему.

– Я скоро вернусь, – сказала Беатрис Симонопио.

В сумерках зимнего вечера дом напоминал черно-белую фотографию: ни единое яркое пятнышко не нарушало его серого однообразия. По мере приближения к дому тишина и темнота сгущались, и она подумала, что дом пуст, будто Эспирикуэта уловил издалека ее тайные желания и вместе с остатками семейства ушел дальше на север, как ему всегда хотелось. Ни с кем не попрощавшись. Никого не предупредив.

В этом случае тайна исчезновения семейства Эспирикуэта навсегда осталась бы в памяти жителей поместья Амистад, да и всего Линареса. Тайна мигом превратилась бы в легенду: остатки большой семьи исчезли по воле отчаявшегося отца, который, повредившись рассудком после смерти жены и стольких детей, решил уничтожить оставшихся, а может, похоронить их живьем, заполнив все выкопанные им могилы. Со временем свидетели – невеста друга кузена, сестра подруги, бабушка учительницы – станут уверять, что этот человек, несчастный убийца, одержимый дух или неприкаянная душа, скитается по окрестностям в неуемном поиске тех, в ком течет его кровь. Он будет бродить там и сям, обвиняя в своей невозвратной потере всякое живое существо, какое попадется ему на пути, не в силах – а может быть, не желая – вспомнить, что он сам обрек себя на несчастье.

Эта легенда, подобно многим другим, будет передаваться из уст в уста, преодолевая пространство и время. Люди будут рассказывать все более устрашающие подробности о кровавых видениях и протяжных стонах, пока коллективный разум не забудет место возникновения этой истории и имя главного действующего лица и каждый, от Чиапаса до Техаса, а заодно и в Гуанахуато, будет утверждать, что это легенда их и только их.

Мурашки пробежали по телу Беатрис. У нее было не слишком богатое воображение, и она понимала, что придуманная ею легенда как две капли воды похожа на легенду о Плакальщице, так пугавшей ее в детстве. История о женщине, потерявшей детей и обреченной на бесцельные скитания и бесконечные поиски, ужасала ее до сих пор, она этого и не отрицала. Но сама мысль о встрече с человеком, способным породить подобную легенду, как бы она ни была нелепа и приукрашена разыгравшейся не к месту фантазией, пробирала ее до костей.

Она постучала в дверь в надежде, что ей не ответят.