Текст книги "Пение пчел"

14

Доктор Канту, находившийся в нескольких кварталах, еще не слышал новости о воскресшем Лазаре. В тот день он проснулся с тяжелым чувством, которое с недавних пор не давало ему покоя. Его мучила мысль, что болезнь не отступит, пока не покончит со всеми оставшимися в живых. Такова ситуация в их городе, в стране, во всем мире: никто из заболевших не выжил. И хотя он цеплялся за жизнь наравне с остальными, его ужасала мысль о том, что он останется последним человеком, держащимся на ногах.

В современные чудеса он не верил. Близкие друзья повторяли, что верят только в те чудеса, которые упомянуты в Ветхом и Новом Завете. В конце концов, невозможно называть себя мексиканцем, не веря в явление Пресвятой Девы на холме Тепейак, которая проявила особую милость к таким маловерам, как он, оставив доказательства своего посещения. По его мнению, Пресвятая Дева Гваделупская положила конец земным чудесам.

Он полагал, что житейский опыт, наука и знание о пытливой природе человеческого ума давно превратили его в Фому неверующего. Явления, которые в последнее время он называл чудом, не имели отношения к катехизису и были прямым следствием новейших открытий медицины. Он был уверен, что благодаря современным сывороткам и лекарствам человек рано или поздно победит смерть. Для него это было бы самым большим чудом.

В эти дни повсеместного торжества смерти его вера в науку и медицину была также подвергнута серьезному испытанию. Высокомерие, которое он испытывал, будучи частью мирового медицинского сообщества, разбилось вдребезги всего за считаные дни. Он был измотан телесно, а главное – душевно, устав видеть, как умирают люди. Он чувствовал, что вот-вот снова поверит в чудо, если только Господу угодно будет явить ему подобную милость.

В молодости, приняв решение стать врачом, он сознавал, что будет постоянно видеть смерть людей, близких и дальних, что в жизни существует единственная гарантия, одинаковая для всех: рано или поздно мы умрем. Постепенно или внезапно, но умрет каждый. Он смирился с этим и был готов ко всему: видеть смерть детей, юношей, стариков. Он будет рядом с ними в последние мгновения их жизни, пока не придет время другим наблюдать, как умирает он сам.

Но болезнь проникала в жизнь незаметно, коварно и разрушительно. Доктор ходил по городу в плотной одежде, маске, защитных перчатках, с покрытой головой. Он посещал огромное количество безнадежно больных, к которым не осмеливался прикасаться без перчаток, – тех, к кому было бессмысленно обращаться со словами утешения и надежды, присутствуя при их агонии. Плотно укрытый защитным костюмом, он не имел возможности подарить им даже единственную последнюю радость – сочувствие на дружеском лице в последние моменты жизни. Все равно больные знали, что появление доктора Канту в их доме означало смертный приговор.

Как бы хотелось ему прописать этим несчастным новый аспирин, изобретенный немцами, но это было редкое и дорогое лекарство, к тому же в связи с большой войной цена его подскочила. До начала военного конфликта его можно было достать в Соединенных Штатах, но сейчас, в разгар слухов о том, что немцы готовят бактериологическую атаку, подмешивая что-то в аспирин «Байер», его не продавали даже по ту сторону границы.

По правде сказать, он не слишком надеялся, что эти лекарства спасут чью-то жизнь. Больше всего угнетала неспособность людей следовать врачебным указаниям, благодаря которым скорость распространения инфекции значительно снижалась. Даже отец Педро отказывался признать, что эпидемия способна проникнуть в церковь и уж тем более распространяться от прихожанина к прихожанину во время божественной литургии. Тем не менее зараза с презрением отнеслась к церквям, ритуалам и фигуркам святых, как теперь наверняка уже понимает невежественный отец Педро, в каком бы из миров он ни находился.

Бродя по городу от одной семейной трагедии к другой, доктор впервые осмелился молить о чуде, убежденный: только нечто из ряда вон выходящее спасет жителей Линареса. Он не слишком надеялся на ответ, тем более на ответ незамедлительный, как вдруг увидел группу людей, бежавших по улице. «Мы хотим своими глазами взглянуть на чудо воскресшего Лазаря, – ответили ему. – Чистейшая правда, доктор. Он помер, а потом встал из могилы, чтобы доставить живым весточку от мертвых», – говорили они.

Доктор уже привык к нелепым бредням простых людей. Случалось, и даже довольно часто, они принимали заурядное за нечто необычайное и давали наивные объяснения, которые больше запутывали, нежели проясняли ситуацию; позднее он признавался жене, что у него голова лопается от этих новостей. Желая собственными глазами увидеть чудесное явление, доктор примкнул к толпе. Он понятия не имел, что его ждет, и все же хотел верить, что существует нечто помимо трагедии, которую приносил каждый долгий день этих бесконечных недель. Одно это его бы вполне удовлетворило.

Прибыв на место, зеваки обнаружили, что тот, кого успели прозвать Воскресшим Лазарем из Линареса, скрылся в доме.

– Мы прикасались к нему, доктор. Мы видели его так же, как вас сейчас. Мы его понюхали, а пахнет от него, доктор, чисто мертвецом, трупятиной от него несет, вот что. А разве можно такое подделать? Он тяжело болел, донья Чела только и бегала туда-сюда со своими склянками и припарками. Помогут они, как же! А как она, бедненькая, голосила, когда он ее покинул, лежал тут весь замотанный посреди улицы. А потом могильщик подобрал его да свеженького отвез на кладбище, и три дня его не было. В точности как тот самый Лазарь. Но тот когда был, а этот вон чего – наш! Наш Лазарь Линаресский! Ну и вот, доктор, воротился он сегодня, а мама его, бедняжка, как увидела, так сразу и померла. Даже не сомневайтесь, доктор, Боженька поменял их на небесах одного на другого. Донья-то Чела у нас была прямо святая, отдала душу за сына… Настоящая святая! А бедному дону Луису Воскресший сказал, что видел его дочь Луситу на том свете, что Господь хранит ее в своей славе, да-да, сеньор, именно так и есть, потому что наш Лазарь видел ее счастливой перед тем, как вернулся. Вон люди в очереди теперь стоят, каждый хочет спросить про своих мертвецов, как они там устроились, а эти, видите, не хотят открывать, чтобы с народом пообщаться.

Будучи врачом, он имел полное право постучать в дверь и потребовать, чтобы Гарсия ему открыли. Лазарь, только что вымытый, лежал в постели, и его рвало. Поскольку матери больше не было, его брат Мигель погрел ему остатки козлятины в соусе, приготовленные накануне. Одного запаха было достаточно, чтобы вызвать у несчастного рвотные спазмы. Однако он знал, что должен поесть, и проглотил пару кусочков. И при втором укусе желудок его взбунтовался.

– Сколько дней вы не ели, сеньор Лазарь?

– Не помню, доктор. Три дня пролежал на кладбище, но сколько прошло с тех пор, как я заболел, не помню. Наверное, много, одежда на мне мешком весит, так я исхудал.

– После стольких дней голодовки нельзя есть тяжелую пищу. Начинай с гренок и чая с ромашкой, да и то потихоньку: маленькими кусочками, крошечными глотками, всего по чуть-чуть, чтобы желудок привыкал к пище.

Мигель унес обратно на кухню блюдо с козлятиной, взамен принес хлеб и чай. В дверь застучали так настойчиво, что Мигель открыл. Это был отец Эмигдио. Доктор Канту приветственно кивнул.

– Только что отправил телеграмму архиепископу, чтобы сообщить о чудесном воскрешении нашего Лазаря, – сообщил святой отец.

Доктор Канту предпочел увести разговор в другое русло. Ему хотелось услышать историю из уст самого воскресшего.

– Что с тобой случилось, Лазарь? Люди говорят, что ты вернулся с того света.

– Так и есть, доктор. По правде сказать, там было ужасно скучно, вот я и вернулся.

– Что значит скучно? – уточнил растерявшийся отец Эмигдио.

– Представьте себе, ничего не происходит, только привозят мертвецов: одну телегу, за ней другую. Потом я подумал, как обрадуется мама, увидев меня живым, а потом сами знаете что случилось: дождалась меня мама, да тут же сама и померла. Теперь я здесь, а мама там.

– Ты сам решил вернуться?

– С Божьей помощью, да и ангелы ему помогали, – перебил его святой отец.

– Я очень внимательно смотрел, святой отец, все ждал, что прилетят ангелы и скажут, что делать, а они так и не прилетели. Так что да, сам решил, а кому за меня еще решать? Ну и могильщик мне помог, привез обратно в город.

– Он вытащил тебя из могилы?

– Да нет же, доктор. Никто меня ни в какую могилу не бросал. Он же не зверь и никогда бы такого не сделал. Даже и не думайте про такое. Положил меня на краешек вместе с остальными, готовенькими.

– Готовенькими?

– Готовенькими для могилы. Все потихоньку отходили себе, а я, видите, так и не отошел. Все ждал и ждал, когда же меня позовут, а все из-за мамы, и вон оно как. Я так старался, все терпел, а потом устал, встал да и пошел себе, пока не разыскал дона Висенте. Он меня посадил на повозку и привез сюда.

– Говорят, ты видел дочку дона Луиса…

– Ох уж этот дон Луис! А что я мог сделать, когда он обнял меня и вцепился изо всех сил? Говорю же вам, доктор, мертвецов я за это время изрядно навидался, и почем я знаю, была среди них его дочка или не была? Честно сказать, мне было неловко допрашивать дона Луиса, в котором часу она померла, в какой день или какого цвета на ней была простыня. И чего он меня теперь допрашивает, видел я ее или нет? Вот я и сказал, что видел. А он возьми да спроси, почему я ее сюда не привел. А я разве полезу в могилу? Я с ума не сошел. И шарить в яме среди гнилья и червяков, чтобы отыскать соседку, пусть даже она мне когда-то и нравилась, я тоже не большой охотник. А еще я думаю, что, раз уж Лус умерла, пусть лежит себе где лежит, верно, доктор? А вы что думаете, святой отец? Правда же, что мертвецы не должны расхаживать по улицам и навещать родителей?

– Но сам-то ты вернулся. Припомни-ка, Лазарь.

– Я вернулся, святой отец, а Лус не вернется.

– А не видел ли ты великий свет, пока был на кладбище?

– Днем точно видел, а ночью ничего не видел. Потому и знаю, что прошло три дня, святой отец. Хотел бы я вернуться пораньше, но не получилось, потому что сначала я очень худо себя чувствовал, а потом, когда соскучился, то понял, что мне уже получше, встал да и пошел.

– В точности как Лазарь!

– Да ни в коем случае, святой отец. Какой из меня Лазарь?

– Лазарь Гарсия. Поясни-ка нам вот что, – вмешался доктор Канту, сообразив, что, продолжая в этом духе, они так и будут ходить кругами. – Ты заразился испанкой или не заразился?

– А то как же, доктор, еще как заразился – чуть не задохнулся.

– У тебя был жар, тело ломило?

– Все в точности как у мамы, да покоится душа ее с миром, жар начался да так и не прекращался. Я уж ни думать не мог, ни ворочаться – так у меня все болело, а главное, дышать было очень трудно. А уж голова как трещала, череп и мозги, что мне их оторвать хотелось, даже компрессы мамины не помогали. Вот мама и говорит: сыночек, ничего не поделаешь, пора тебя собирать, а то скоро приедет дон Висенте. По правде говоря, мне и самому больше всего помереть хотелось.

– Так, значит, ты умер.

– Нет, святой отец! Говорю же вам, скучно мне стало.

– Так когда же ты умер, чтобы воскреснуть?

– А кто говорил, что я умер? Я и не говорил, что умер.

– Но ты же вернулся!

– А, ну так я же сам оттуда ушел. Мама мне сказала, поезжай с Висенте, я и поехал. Завернулся в простыню и старался поменьше ворочаться. А на третий день ждать мне надоело, вот я и вернулся.

– Итак, еще раз: ты заболел?

– Да, доктор.

– Тебя отвезли в повозке на кладбище?

– Да, доктор. Меня могильщик подобрал.

– Но ты отправился туда живой.

– Ага.

– Неужели мама отправила тебя хоронить живого?

– А дон Висенте меня и не хоронил, падре. Он все время спрашивал: «Эй, ты еще жив?» И я отвечал, что жив. А остальные бедняги вскорости умолкали. Смотришь – а они уже хорошенькие.

– Хорошенькие – в смысле для могилы? То есть мертвые?

– Да, доктор. А я так и не помер, как ни старался, вот и пошел себе домой, как только сумел подняться. Что случилось, святой отец? Почему у вас такое лицо?

Когда отец Эмигдио услышал, обдумал и осознал наконец его слова, ему как будто ушат холодной воды за шиворот вылили.

– Так, значит, нет никакого чуда! Что я теперь скажу епископу? А людям, которые толпятся снаружи?

– Скажите им, святой отец, – начал доктор, желая как-то его утешить, – что никто не воскрес, потому что никто и не умирал. Зато у нас есть первый случай, когда заболевший испанкой выздоровел, а это, отец Эмигдио, и есть самое настоящее чудо. И добавьте, чтобы они расходились по домам, потому что эпидемия пока не кончилась.

Визит незваных гостей подошел к концу, когда чай и поджаренный хлеб были съедены и немедленно проделали обратный путь к воздуху и свету, с силой выплеснувшись из утробы больного прямиком на сутану священника. На самом деле было произведено больше шума, нежели количества, но есть вещи, который не выдержит даже святой: уловив запах рвоты и почувствовав отвращение, отец Эмигдио вскочил и бросился на улицу, решив, что ему стоит немедленно поговорить с людьми.

Доктор Канту воспрянул духом. Значит, он прав: чудо воскресшего Лазаря не означает окончание эпидемии и смертей, особенно если учитывать, что люди столько времени провели перед его домом, разговаривая между собой и стоя вплотную. Он понятия не имел, как долго продлится эпидемия, но теперь он хотя бы знал, что есть люди, которые выжили, – в их городе, в штате, в стране, в мире.

Для отца же Эмигдио этот день был худшим в жизни. Утром он сидел взаперти за дверями собора, в ужасе ожидая дальнейших событий. Теперь он понимал, что ему нельзя было отпирать двери, и все же он позволил себе поддаться возбуждению прихожан и с восторгом уверовать в чудо. Он сомневался, что удостоится увидеть чудо лично, но сегодня внезапно уверовал, что разделил ликование почтенных персонажей из Библии, засвидетельствовавших Божественное величие. Стал участником и даже вдохновителем восторга, захватившего в этот день горожан, лично видевших воскрешение Лазаря из Линареса. А затем, преисполненный честолюбия, ощутил себя обязанным сообщить обо всем в телеграмме, отправленной архиепископу Линареса, и теперь придется ее униженно опровергнуть во второй, и последней, телеграмме, какую ему суждено отправить в своей жизни.

Когда же он вышел на улицу, чтобы объявить собравшимся, что произошла ошибка, поскольку никто не умирал, а следовательно, и не воскресал, толпа, позабыв о священническом сане, принялась осыпать его проклятиями. Одни кричали, что он дурит им голову, другие объявляли иудой-предателем, отбирающим веру в чудо Воскресшего Лазаря. Был среди возмущенной толпы и почтмейстер Альваро, которого священнику предстояло просить еще об одном одолжении.

– Ладно, идемте, – раздосадованно пробурчал Альваро. – Отправим вашу телеграмму.

Священник поспешно удалился, преодолевая тошноту, ужас перед разъяренной толпой и отвращение к себе, и вскоре составил телеграмму следующего содержания: «СРОЧНО точка В ЛИНАРЕСЕ ПРОИЗОШЛА ОШИБКА точка ЛАЗАРЬ НЕ УМИРАЛ точка И НЕ ВОСКРЕСАЛ точка ОН ПРОСТО ВЫЗДОРОВЕЛ точка ПРОСТИТЕ МЕНЯ».

Ответ из столицы, которого ждал губернатор Нуэво-Леона, еще не пришел, и новая телеграмма удивила терпеливого телеграфиста. Между двумя телеграммами отца Эмигдио он пережил сильнейший упадок сил, размышляя о воскресшем. Он не торопился отправлять архиепископу новую телеграмму, переживая еще один упадок сил и размышляя о том, что с дурными вестями спешить не стоит и лучше дождаться следующего дня.

В не менее мрачном состоянии духа отец Эмигдио завершил свои обязанности по расследованию дела и вернулся в собор. Плотно закрыл за собой дверь и, чувствуя чудовищную усталость, прилег, чтобы скоротать последнюю ночь своей жизни. Выйдя из затвора узреть несостоявшееся чудо, он заразился не только неистовством прихожан, но и кое-чем похуже. К счастью, агония его была столь же стремительной, как у Мерседес Гарса.

Тем временем Воскресший Лазарь ел, отдыхал и набирался сил, поэтому для него этот день был вовсе не плох. Со временем он превратился в единственного в мире человека – поскольку о подробностях его воскрешения так никто и не узнал, – который получил в качестве прозвища собственное имя, данное при крещении. Это прозвище укоренилось так прочно, что очень скоро все – за исключением его брата – забыли, каким было настоящее имя Лазаря из Линареса.

Известность сопровождала его остаток жизни – он так и не нашел женщину, которая согласилась бы разделить с ним судьбу или хотя бы одну ночь. Слава несостоявшегося святого сама по себе не препятствовала поиску партнерши – неизменно находятся женщины, охочие до подобного типа мужчин, несмотря на уговоры родителей, мол, не следует с такими связываться, добра от них не жди. Пустые слова, которые никого никогда не убеждали. Но ни одна женщина оказалась не в силах принять образ того самого Лазаря – мертвого, разложившегося, воняющего мертвечиной. Несмотря на то что Лазарь вернулся к жизни, а вскоре и окончательно выздоровел, обретя вполне нормальный внешний вид, все женщины, даже Каледония Грахеда, местная дурнушка, ни за что на свете не согласились бы сблизиться с тем, кто разлагался в общей могиле и кишел червями.

Осознавая свое несчастье и дурную славу, но по-прежнему мечтая жениться, Лазарь мог бы подыскать себе невесту в окрестных деревнях, но, как известно, в таких местах новости разлетаются стремительно, а известия, подобные воскрешению Лазаря, тем более. Ни в одной деревне не было женщины, готовой ему принадлежать или хотя бы почувствовать тепло его тела в мимолетном и ни к чему не обязывающем сближении, какое случается во время танцев.

15

В продолжение многих лет после воскрешения и, полагаю, до самого дня его смерти, завидев Лазаря на улице, жители Линареса – как верующие, так и неверующие – радостно кричали ему вслед: «Эй, Воскресший Лазарь из Линареса!» – одновременно злословя или что-то благоговейно шепча в зависимости от степени религиозности того или иного горожанина. Совпадение его собственного имени с именем знаменитого новозаветного персонажа потрясло людей, большинство которых до знаменитого инцидента с чудесным возвращением даже не смотрели в его сторону, лишь вскользь замечая, что Лазарь – никчемный бездельник и пустой человек.

Я помню этого Лазаря. Разумеется, я не присутствовал при его чудесном воскрешении, потому что родился гораздо позже, зато видел его много лет спустя, когда от того человека, которым он мог бы стать, оставалось уже очень мало и единственное, что он собой представлял, была легенда.

Внешне ничего выдающегося в нем не было. Помню его как молчаливого старичка, медленно бредущего по улице. Очень высокого роста. Впрочем, в детстве многие кажутся очень высокими. Но какие у него были глаза – карие, черные или зеленые, – этого я сказать не могу. Какой у него был нос – курносый или с горбинкой? Понятия не имею. Я смотрел на него с восхищением, потому что в детстве очень любил всякие истории и приключения, и одна из самых чудесных и загадочных была евангельская притча о смерти и воскрешении Лазаря. По крайней мере для меня.

Честно сказать, я не знал, может ли быть более захватывающим какое-либо иное приключение, нежели путешествие в иной мир и возвращение из него. Лично я не бывал дальше семейных плантаций и Монтеррея и был уверен, что такому человеку, как Лазарь, уж точно найдется о чем рассказать. Мне хотелось знать все. Пересек ли он реку? Видел ли Харона? Боролся ли с душами из чистилища? Как выглядит лицо Бога? Но мама, вздохнув, повторяла, чтобы я и думать не смел о разговоре с Лазарем, что я несносный ребенок, которому не следует быть таким безрассудным. Настанет день, опять же годы спустя, когда я попрошу маму, чтобы она его позвала, пригласила пообщаться со мной, раз уж мне не разрешают навестить его, раз уж я не имею возможности сделать это с разрешением или без. В ту пору меня уже не слишком интересовали приключения, я лишь хотел расспросить у него, что должен сделать человек, чтобы вернуться оттуда, откуда не возвращаются.

Мать очень редко мне лгала, но тут внезапно заявила, что заходила к Лазарю, но тот на некоторое время куда-то уехал из Линареса.

– Когда он вернется, – сказала мать, – мы обязательно его навестим, хорошо?

Со временем мама подробно рассказала мне историю нашего Лазаря, и голос ее звучал насмешливо и одновременно печально. Возможно, точно так же ей в свое время пересказал ее доктор Канту. Непросто было побороть мою детскую одержимость этим персонажем, но подозреваю, что, вновь возвращаясь к истории Лазаря, она параллельно вспоминала всех тех людей, которые внезапно и навсегда исчезли из ее жизни в те последние месяцы 1918 года и позже – исчезли, как ей показалось, в мгновение ока.

Мама рассказывала, как в детстве они с Мерседес прятались в дупле огромного ореха пекан и как ее сестра Луиса не могла найти их, однако она отказывалась говорить, когда последний раз видела Мерседес живой, или о том, что не смогла присутствовать на ее похоронах – а вся семья Мерседес исчезла меньше чем за три дня. Она говорила о тетушке Рефухио, о том, какая она была мудрая и практичная, – и ни слова про то, что в один прекрасный день благоразумие изменило тетушке и она пригласила своих неразлучных подруг Ремедиос, Ампаро и Консепсьон провести вынужденное заключение вместе: мол, зачем терять время даром, лучше поиграть в канасту, которая продлится столько же, сколько карантин.

Старые девы преклонного возраста с удовольствием приняли приглашение побыть в обществе друг друга и продолжить свое соперничество, начатое давным-давно, когда им стало ясно, что замуж они не выйдут, а карточные игры – дело азартное. С тех пор они стяжали славу заядлых картежниц и проводили дни напролет, не высовывая носа на улицу, захваченные партиями в канасту, которые устраивали в доме то одной, то другой дамы. Испанка мало что для них значила, послужив лишним поводом заняться тем, что им по душе. Ни к чему делать глупые перерывы.

К тому времени все уже знали о смертельной болезни, выкосившей семью Гарса, которая, как было известно, только что вернулась из Техаса. «Кто знает, с какими людьми и с какой гадостью столкнулись они в этом городишке, где живут лишь коровы да ковбои?» – судачили дамы между партиями в канасту. Возможно, поэтому тетушке Рефухио не пришло в голову, что ее приятельницы, светские дамы с идеальной репутацией и изысканными манерами, принесут на встречу не только чемоданы, но и невидимую и нежеланную пассажирку, прибывшую вместе с семьей Гарса из Техаса. Тем более она не представляла, что эти дамы беззаботно передавали ее друг другу с каждой картой, кочевавшей из рук в руки, будь то туз, джокер или тройка.

Четырех подруг обнаружили два дня спустя: недвижные, они все так же сидели на своих местах, сжимая карты в руках. Так они и умерли все вместе, не покинув свою затянувшуюся партию. Нашедший их рассказывал каждому, кто пожелал его выслушать, что, хотя по числу баллов с большим преимуществом лидировала пара Рефухио и Ремедиос, в последней партии победителей не было – все одновременно сыграли в могилу.

За три месяца, в течение которых продолжалась эпидемия, испанка нанесла жителям Линареса, а заодно и всего мира незаживающие раны, оставив после себя пустоту, которую невозможно было заполнить. Сейчас говорят, что чудовищная эпидемия не была связана ни с испанками, ни с испанцами, однако именно Испания, не участвовавшая в Первой мировой, впервые сообщила о болезни миру. Отсюда и название. Зародилась она в военных казармах Канзаса, Чикаго или Бостона, откуда весной 1918 года была завезена в охваченную войной Европу, а осенью на север Мексики. Такова последовательность событий, которую позже воссоздали ученые. Кое-кто утверждает, что погибло двадцать, а может быть, даже пятьдесят миллионов человек и что триста, а по другим источникам, пятьсот тысяч жертв зараза унесла в одной только Мексике. Однако в 1919 году в Линаресе мало кого интересовали эти сводки, невосполнимые потери не измерялись ни объяснениями, ни статистикой – они измерялись болью.

Когда люди потихоньку приходили в себя, возвращаясь к нормальной жизни, к распорядку, установленному поколениями, им все время кого-то не хватало – то почтмейстера, то мясника, то точильщика ножей вместе со всей его семьей. На улицах не было видно уборщиков мусора или разносчиков молока. Исчез могильщик Висенте Лопес и двое его сыновей. Юная дочка владельца бакалейной и табачной лавки встала за прилавок, заняв место погибшего отца и троих братьев, и теперь не знала, за что хвататься. Пропали бесчисленные пеоны, владельцы ранчо и поместий. Знатные дамы больше не беспокоились о цветах или музыке на светских мероприятиях, а многие партнеры-основатели, подписавшие учредительный акт Линаресского казино-клуба, так и не увидели строительства здания, о котором они мечтали. Место приходского священника оставалось вакантным, так же как и место директрисы начальной школы для девочек. Лучший плотник не успел обучить своего сына и по совместительству подмастерье. На партах в колледжах для мальчиков и девочек так и остались лежать нераскрытые учебники и тетрадки с чистыми листами. Уроки так и не были выучены, дружбы так и не состоялась. По всей деревне мыкались осиротевшие приятели. Откуда ни возьмись появилось множество вдовцов, которым предстояло научиться жить без жен, и множество вдов, чей образ жизни и воспитание не подготовили их к тому, чтобы прокормить семью и стать опорой для домочадцев. Там и сям было вдоволь родителей без детей и детей без родителей.

Полагаю, что для живых, ставших свидетелями каждой смерти и постепенно привыкших к страшной повозке, груженной трупами, которая что ни день объезжала весь город, улицу за улицей, а также к виду любимых или просто знакомых людей, сегодня еще живых, а завтра безжизненно лежащих на повозке, было легче выносить сокрушительные удары судьбы и проще смириться с неизбежным.

Мои родители не стали свидетелями ничьей смерти. Они не сидели в Линаресе, ожидая, когда смерть доберется до соседей или до них самих, поражая неизлечимой заразой одного за другим. Их спас Симонопио. «Он спас нас с помощью лихорадки, которую сам же на себя навел», – говорила мама в те считаные разы, когда в семье заходила речь об эпидемии.

Симонопио никогда не болел. Даже не кашлянул ни разу. Но в тот день, когда он побежал за мамой после ее встречи со светскими дамами, у него подскочила температура, да так сильно, что начались судороги и он потерял сознание. Доктор Канту не обнаружил никаких симптомов: в тот день мальчик проснулся, как всегда, бодрый и энергичный. Не выявили у него и воспаления дыхательных путей: легкие были чистые, а почки и печень не прощупывались. Ни тошноты, ни рвоты, ни поноса. Ни воспаления суставов. Доктор подумал было о полиомиелите, однако мама не замечала в его походке ничего странного. Оставалось множество других возможных диагнозов: латентная лихорадка, перитонит или менингит.

«Я мог бы сделать у мальчика разрез справа в животе, – сказал доктор родителям, – но, если это перитонит, в любом случае едва ли что-то можно будет предпринять». Получается, он разрежет ребенку живот только для того, чтобы неизбежно констатировать смерть. Если же речь идет о менингите, прогноз еще менее обнадеживающий. «Ждать, наблюдать, давать больше жидкости и сделать все возможное, чтобы сбить температуру; обтирание спиртом или тряпками, смоченными колодезной водой, – вот что советовал доктор. – Можно дать аспирин “Байер”», – добавил он, помня о том, что родители приобрели это лекарство во время поездки в Соединенные Штаты, когда его еще не изъяли из продажи. – Лучшее средство против лихорадки, боли и воспаления, главное – измельчить таблетки, растворить в воде и заставить Симонопио проглотить полученный раствор. Хорошо бы избежать нового приступа судорог, – заметил доктор. – И следует помнить, что жар не бывает сам по себе – это признак другой болезни, которая может его убить».

Когда доктор Канту вернулся в тот вечер домой, его ожидало срочное сообщение. Именно тогда была найдена мертвой Мерседес Гарса. Первыми о кончине Мерседес узнали родители покойной, а также братья и сестры, явившиеся к ней домой. В два часа дня, когда тело было омыто, одето и готово к поминкам и отпеванию в открытом гробу, прибыли остальные родственники, друзья и знакомые, готовые утешать и поддерживать вдовца во время всенощного бдения. На рассвете одни уехали отдыхать, завтракать и приводить себя в порядок, чтобы вернуться позже, другие же, наоборот, прибывали, чтобы проститься с покойной.

Пока люди приезжали и уезжали, выражали соболезнования вдовцу, молились и сплетничали в ожидании погребения и заупокойной мессы, мои родители были дома. Они тоже провели бессонную ночь и тоже молились, но не за упокой души усопшей, а о здравии ребенка, посланного им сьеррой. Температура немного спадала, и они вздыхали с облегчением, как вдруг лихорадка начиналась вновь, сопровождаясь судорогами, которые ужасали родителей. Узнав о смерти Мерседес, они послали и ей несколько скорбных молитв, но им в голову не приходило бросить ребенка, усыновленного малыша, дитя без родителей, принадлежавшее всему их дому, которое принесло в этот дом столько радости.

Они беспокоились не только о Симонопио, но и о няне Рехе, которая также не отходила от ребенка. Распорядились принести ее кресло, чтобы она чувствовала себя комфортно, но их тревожило, что вид умирающего ребенка, которого старуха любила, причиняет ей такую ужасную боль. Они как могли пытались ей объяснить, что с ним происходит, и предупредить о том, что вот-вот произойдет, однако если кто и держал себя в руках, так это няня Реха. Спокойная, но впервые за много лет деятельная, она хлопотала вокруг него, обтирала его водой и, как в ту пору, когда Симонопио был еще крошеным комочком у нее на руках, вливала ему в рот капельки молока, подслащенного медом, который взяли у пчел, сопровождавших его с рождения. В ту пору уход за больными был в первую очередь женским делом, однако отец так переволновался, что ни на шаг не отходил от больного. Дела в поместье требовали его присутствия, но, отдав необходимые распоряжения, он вскоре возвращался. Со свойственным ей участием мама придумывала ему дела, чтобы он чувствовал себя спокойнее и ощущал, что хоть как-то помогает. Если заканчивалось козье молоко или холодная вода, обращалась к нему и отправляла восполнить запасы. Когда требовалась новая доза лекарства, отец тщательно измельчал аспирин, стараясь не потерять ни одного бесценного грамма.