Текст книги "Пение пчел"

19

На следующий день «Зингер» занял почетное, хотя, к большому облегчению мамы, временное пристанище в комнате, которую сестры облюбовали для чтения своих романов. Но тканей, годившихся для шитья, действительно не было. Мой бедный отец неплохо разбирался в посевах, но ровным счетом ничего не смыслил в шитье, оставив все ткани в поместье Амистад. На исходе следующего дня отец явился к маме с новым подношением.

– Привез мне все, что сумел найти в швейной комнате, – рассказывала мама. – Сундуки с летними и зимними тканями. Все мои нитки. Перья, бисер и блестки. Привез даже сундук со старыми пожелтевшими шторами, которые я собиралась отправить в монастырь! Пришлось все это сложить в одной из спален, потому что в швейной комнате не поместилось.

Но даже получи она в свое распоряжение все ткани мира, ей не удалось бы превратить моих сестер в швей. Они и раньше не увлекались шитьем, как ни старалась она приохотить их к этому делу. Мама надеялась, что современная швейная машинка заинтересует их, но вскоре поняла: максимум, на что способны сестры, – это штопка носков и пришивание пуговиц. Сейчас, когда девочки, по словам отца, были у нее в плену, мама предприняла новую попытку, которая также закончилась провалом. Но на этот раз проблема была не в сестрах. Мама пришла к выводу, что, несмотря на присущее ей мастерство швеи, учительница из нее никудышная. Ей попросту не хватало терпения. Вид любого человека, сидящего за ее драгоценным «Зингером», – будь то собственные дочери или ученица, которую нашел ей отец, – портил маме настроение. Начинала она с того, что они неправильно, на ее взгляд, крутили педали, затем тщетно пыталась научить их сметывать детали или менять иголки, но, видя нерасторопность учениц, рано или поздно заявляла: «Давай я покажу». В итоге она все делала сама со словами: «Молодец, отличная работа!»

Мама не раз признавала, что швейная машинка спасала ей если не жизнь, то душевный покой. И заслуга в этом была не столько отца, сколько Симонопио. Они ни разу не обсуждали это, хотя оба знали: именно крестнику пришло в голову занять маму шитьем, потому что он понимал, что это примирит ее с действительностью.

Как он был прав! Если бабушка нашла покой в том, чтобы постоянно помешивать кахету, меняя руку каждый раз, когда проговаривала про себя молитву, маме необходимо было слышать успокаивающий стрекот машинки. Трак-трак-трак, трак-трак-трак – и так часами. Если кто-то другой садился за машинку, смена привычного ритма действовала ей на нервы. Машинка принадлежала ей и должна была стрекотать так, как она привыкла. Трак-трак-трак, трак-трак-трак, а не та-та-та-та-та-та.

Я не застал швейную машинку на ее новом – временном – месте во Флориде, но иногда мне кажется, что ритм всей моей жизни – это ее нескончаемое трак-трак-трак, сопровождавшее меня многие годы, начиная с дней, проведенных в мамином чреве, и заканчивая взрослой жизнью и обеспечивавшее мамино спокойствие. Мое сердце, твой автомобиль, время… Все движется и стареет в этом ритме. Трак-трак-трак.

Под неутомимое трак-трак-трак своей машинки мама в те дни шила бальные платья для моих сестер и удобную повседневную одежду для своих товарищей по изгнанию. Помимо двух юбок и подходящих по фактуре и цвету блузок она изготовила воскресное платье для Маргариты Эспирикуэты, единственной выжившей дочери Ансельмо. Из лоскутков смастерила тряпичную куклу, такую хорошенькую, что вскоре ей пришлось сшить дюжину таких же кукол для дочерей батраков. Поскольку времени и щемящей тоски у нее было по-прежнему в избытке, она шила и шила, прикидывая на память размеры дочерей своих подруг в надежде на то, что даже спустя время сшитые ею блузки-испанки из органзы все еще будут им впору и не покажутся вышедшими из моды или чересчур детскими. Из более практичной ткани шила юбки и блузки разных размеров для повседневной носки девочкам из благотворительной школы, когда они возобновят занятия.

Впоследствии мама признавалась, что, если бы ссылка продлилась дольше, она продолжала бы шить, пока не кончатся ткани, имевшиеся в запасе. Шила бы даже в том случае, если бы нитки и ткани не подходили по цвету и отдавали дурновкусием.

В случае крайней необходимости распорола бы старые вещи и шила новые, перекраивая каждую деталь.

Главное – все время быть при деле, чтобы не оставалось времени тосковать. Отдавшись творческому пылу, мама не думала – старалась не думать – о том, что многим из тех, кому она с таким рвением и старанием шила одежду, эти вещи уже никогда не понадобятся.

20

Со своего поста на вершине одного из холмов Ансельмо Эспирикуэта наблюдал за вереницей автомобилей и повозок. Его предупредили заранее, что хозяева вернутся в этот день, но поскольку точного времени никто не назвал, он скрылся заблаговременно, чтобы не присутствовать при их возвращении.

Ансельмо наблюдал за дорогой, привалившись спиной к дереву и дрожа от холода, потому что одежда не спасала от ледяного утреннего ветра. И все же он упорно торчал там, пыхтя от обиды и злости и больше всего на свете мечтая оказаться дома под одеялом. Там, где он родился, люди, конечно, утеплялись в сезон дождей, но, помимо ураганов, никаких климатических сюрпризов им не выпадало, а потому не было нужды иметь много вещей, чтобы противостоять стихии. На севере же приходилось запасаться всем подряд – легкой одеждой с короткими рукавами, с длинными рукавами, одеждой из хлопка, из шерсти, вещами поплотнее и даже совсем уж плотными и теплыми, а затем приходилось гадать, что именно надеть в тот или иной день, потому что утро могло выдаться теплым, а в полдень вдруг похолодать, как зимой.

Это была не первая зима Ансельмо в этих краях. На север он перебрался восемь лет назад, но так и не разгадал его загадку. Откуда он берется? Кто и зачем его насылает? А когда отступает, куда движется дальше? Где живет? А главное, как удается холоду пробраться в его мышцы и кости? Как бы Ансельмо ни кутался, холод все равно умудрялся проникнуть ему под одежду, и иногда ему казалось, что, зарождаясь где-то в лесах сьерры, этот холод только и думает, как бы просочиться в его тело, поработить все его существо, чтобы с еще большей силой атаковать уже изнутри, заставить дрожать каждую мышцу, сокрушить кости, расчленить, разбросать его части по этой земле, которая держала его в плену.

Даже не ведая о его существовании, Ансельмо прибыл в эти края в поисках таинственного севера. Конечно, здесь это место называли севером, но теперь он был уверен, что есть места еще севернее. Это был не тот север, которого он ждал и ради которого оставил прежнюю жизнь. Это явно было не то место, о котором он мечтал: все, что могли ему здесь предложить, – это работа от зари до зари, палящее солнце, сухой воздух, редкие облака, ледяной холод, а теперь еще болезни и смерть.

Они осели здесь случайно, собираясь двигаться дальше, но что-то с силой сдавило утробу его жены, заставив раньше времени появиться на свет девочку. Перед ними простиралась пустынная равнина, и они приютились на клочке земли, который Ансельмо объявил своей собственностью, призвав в свидетели членов своей семьи. Из палок и веток вместе со старшими сыновьями он построил первое собственное жилище семьи Эспирикуэта. И здесь было все, что им нужно, – земля и свобода.

– Скоро у нас будет кирпичный дом, – пообещал Ансельмо. – Вот увидите.

Они посеют табак и заведут скотину, уверял он. На этом клочке земли Ансельмо Эспирикуэта впервые почувствовал, что значит быть хозяином своего времени, своей воли и своей судьбы. Прежде он знал только тяжелую работу, плохо оплачиваемую и еще менее благодарную. Его пьянил революционный дух, которым он надышался на юге. Однажды он решил, что милости ждать неоткуда и пора отправляться на поиски земли и свободы. Ходили слухи, что где-то на севере народ богатеет и там есть много свободной земли. О другом он и не мечтал. Он больше не будет зависеть от милости других. Движимый решимостью, Эспирикуэта не мог больше ждать.

Риск, что хозяин догонит их и поймает, был очень велик. Шансы на то, что они проникнут на поезд и незаметно исчезнут, минимальны. И все же он готов был рискнуть, погибнуть, увидеть собственными глазами смерть детей и жены, чем допустить еще хотя бы один день рабства, терпеливого ожидания очередных побоев, которые раньше или позже его убьют.

Тот далекий север, куда они прибыли через несколько недель пути, показался ему в первый миг тем самым севером, встречи с которым он так жаждал; он почувствовал себя сеньором, хозяином, важным человеком. Его дети никогда больше не увидят, как он унижается и пресмыкается перед бригадиром. Им не придется ни перед кем заискивать, никого сторониться, пропуская вперед, стараться быть незаметными. Пытаться быть меньше других, иметь меньше других, ежедневно пересчитывая фасолины у себя в миске. На севере не будет ни голода, ни нищеты.

Но одно дело – рассуждать и планировать, а другое – довести до ума. Через несколько дней жизни на новом месте его семейство действительно перестало считать фасолины: они закончились. Все голодали пуще прежнего, голод буквально терзал его самого, жену и детей, жажда донимала. Никогда прежде они не видали такой жары, но, как ни рыскали Ансельмо и его сыновья по окрестностям, воды они не находили.

Люди, с рождения привыкшие к тому, что щедрое небо неизменно посылает воду, чтобы смочить землю, не приучены искать эту воду в глубинных слоях почвы. Если дождя нет сегодня, размышляют они, он обязательно будет завтра, однако день проходил за днем, а вожделенный дождь так и не начинался. Вокруг хижины росли незнакомые чужие растения, и они быстро поняли, что не сумеют использовать их для еды или питья.

С помощью силков и копий удавалось добывать кроликов и опоссумов, однако мяса в этих животных было недостаточно, чтобы накормить семью Эспирикуэта, и утолить жажду они не могли. Новые хозяева – голод и жажда – укротили Ансельмо и его домочадцев быстрее, чем любой кнут.

Грохот приближающейся повозки Ансельмо Эспирикуэта услышал в тот день, когда жена пожаловалась, что из ее груди больше не течет молоко и уж лучше задушить девочку, чем дать ей умереть от голода. Но Ансельмо гордился тем, чем не могли похвастаться многие другие: все его дети рождались живыми и никто из них не умер. Членов его семьи не уносили болезни и прочие напасти. И от голода он тоже никому не даст умереть, пообещал он себе. Топот конских копыт и грохот колес раздавались все ближе. Он приказал сыновьям и дочерям встать по обе стороны дороги, покрытой тонкой желтой пылью, которая с недавних пор покрывала кожу и одежду всех его домочадцев.

Теперь, спустя годы, он не мог толком объяснить причину, по которой они вышли навстречу повозке. Он чего-то хотел. Спасти семью. Помешать самовольному проезду через свою собственность, что-нибудь отнять у сидящих в повозке людей, как минимум чувство безнаказанности. И если людьми, на которых они собирались напасть, действия его были истолкованы как просьба о помощи, то единственной причиной тому было высокомерие возничего.

Франсиско взглянул на жалкий отряд, преградивший им путь, и ему даже в голову не пришло, что его жизни угрожает опасность, что перед ним утратившие надежду, преисполненные отчаяния существа, готовые убить за глоток воды. Отряд выглядел потрепанным, все были припорошены сухой бесплодной землей, скулы выпирали, смуглая кожа посерела, губы растрескались от жажды и покрылись беловатым налетом, вытаращенные глаза смотрели с тоской и отчаянием. Для Франсиско они выглядели хуже, чем жалкие оборванцы. Они показались ему такими несчастными, что при виде построенной ими лачуги ему и в голову не пришло, что речь идет о вторжении и попытке захвата его земли.

Ансельмо быстро сообразил, что статный светловолосый человек и есть настоящий хозяин этой земли и владелец каждой палки и каждого камня, которые семейство Эспирикуэта пользовало, считая, что им наконец-то достались земля и свобода. Он быстро забыл свои агрессивные замыслы. Рабская часть его натуры, этот позвоночный столб духа, привыкший кланяться, вновь взялась за старое, раздавленная присутствием важного господина, готового помочь, а заодно унизительным сознанием того, что он лишился всего в один миг, но главное – желанием выжить во что бы то ни стало.

– Вы заблудились?

– Да, – ответил Ансельмо, делая большой глоток воды.

– Остановились из-за ребенка?

– Из-за малышки, – подтвердил Ансельмо, поглядывая на сыновей, которые тоже припали к флягам.

– Умеешь возделывать землю?

– Да, немного.

– Ты с юга?

– Да, сеньор, южнее некуда.

– Вам есть где жить?

Он чувствовал благодарность увлажненного языка и, покосившись на убогую хижину, которую они построили за то время, когда у них еще оставались какие-то силы, ответил:

– Нет.

– Нужна работа?

– Да, хозяин, нужна. Да, хозяин. Конечно, хозяин.

Так они и остались на севере, то изнывая от жары, то замерзая от холода, заложники собственной воли к жизни и неожиданной и жестокой милости тех, кто предлагал лишь ложную надежду, отняв при этом землю, которую они уже считали своей, и предостерегал от дальнейшего движения на север, мол, не лучшая идея и какой смысл идти туда, если они даже не знают языка?

Самой большой жестокостью было предложение надела земли и дома, что вновь пробудило в Ансельмо Эспирикуэте надежду на независимость. Испанский не был родным языком Ансельмо, к тому же прежде ему не приходилось общаться с землевладельцами, только с бригадирами, без труда переходившими с родного местного наречия, на котором обычно разговаривали с Ансельмо, на испанский. Быстрые, без пауз, испанские слова этого землевладельца, северянина Франсиско Моралеса, врывались в одно его ухо, проникали в разум, поднимая внутри вихрь, а затем вылетали из другого уха с той же скоростью, с какой влетели. Удержать удавалось лишь те слова, которые проникали в сердце. Хотелось бы ему иметь собственную плантацию, собственный дом? Да, хозяин, конечно, хозяин.

Моралес велел, чтобы семейство Ансельмо отвели к двухкомнатному домишке в отдалении. По дороге двое людей, сопровождавших его, извинились:

– Домишко так себе, приятель, в нем давно никто не живет. К тому же далековато. Но это лучше чем ничего.

Дома других батраков были гораздо современнее. Возле каждого располагался небольшой участок земли. Они образовывали нечто вроде поселка. Хижина, назначенная Ансельмо, стояла на отшибе. Эспирикуэту это нисколько не волновало: увидев жилище, он подумал, что этот дом куда лучше и больше любого, какой только он мог себе вообразить.

Дом с его прохладной темнотой давно стал приютом для диких животных, но его легко можно было привести в порядок и вновь сделать пригодным для жизни. Ставен ни на одном из окон не было, и Ансельмо решил, что срубит дерево и при первой же возможности сделает из него ставни. Расстояние тоже не беда: Эспирикуэта не имел ни малейшего желания жить у кого-то под боком, чтобы соседи за ним подсматривали или сплетничали про детей и жену. Они достаточно пожили среди скученности юга, а этот дом давал им возможность пожить свободно. Располагался он на поле, которое также выделили ему новые хозяева, – это были его дом и его поле, где ему предстоит трудиться плечом к плечу с сыновьями.

Когда сопровождающие велели ему на следующий день выйти на работу пораньше, он понял, что хозяин – человек справедливый и хорошо платит. Что на первое жалованье он купит семена для посевов на участке, выделенном его семье, кто-нибудь одолжит ему инструменты, необходимые для приведения в порядок дома и подготовки поля.

Однако вскоре он понял, в чем подвох. Моралес пообещал, что земля будет принадлежать Ансельмо, но это не так, и дом вроде тоже будет принадлежать Ансельмо, но и это неправда. Ему пришлось бы вкалывать вдвойне: сперва обрабатывать землю хозяина, затем свою, чтобы выплачивать арендную плату за каждый урожай, и так постепенно, экономя на всем, выкупить ее, чтобы передать в конце жизни детям.

У Ансельмо Эспирикуэты не было охоты ни экономить, ни ждать. С какой стати он должен ждать, чтобы стать хозяином собственной земли, если к старости спина у него сгорбится от непосильной работы? С какой стати гнуть спину перед хозяином – любым хозяином, хорошим или плохим? И какая разница, кто этот хозяин – южанин или северянин. Он покинул юг, рискуя собственной шкурой, и отправился на чужбину подальше от унижений и нищеты. Движимый страстным желанием обрести новые возможности, оставил позади язык своего детства и влажную землю, на которой вырос. И все для того, чтобы терпеливо дожидаться смерти в этом краю жгучего холода и изнуряющей жары?

В первые же дни сеньора Беатрис приказала доставить им продовольствие на несколько недель и ношеную одежду для всех членов семьи. Они приняли этот дар: единственной их одеждой было тряпье, в котором они в полной темноте покинули табачную плантацию, где им суждено было провести всю жизнь. Прислала она также мыло и средство против вшей, блох и клещей, которые они также вынуждены были принять. «Господа не хотят, чтобы поблизости жили вшивые и грязные люди», – подумал Ансельмо. Не по этой ли причине их отправили жить так далеко от господского дома?

Однако впереди ждало самое страшное оскорбление – им предложили оплатить обучение детей Эспирикуэты в школе. Дочек – записать в школу для девочек, сыновей – в школу для мальчиков. Им дадут хорошее образование, заверила его хозяйка. Дочки Моралесов тоже посещали школу, которую, правда, называли колледжем, потому что они были элегантными барышнями и заходили в нее с другой стороны – со стороны тех, чьи родители могли оплачивать их образование. Затем хозяйка обмолвилась, что они и сами могут освоить буквы и цифры. Поскольку мой отец при этом не присутствовал, Ансельмо отбросил свой обычно почтительный тон и завершил диалог, выдав:

– Нет уж, донья. Мои дети туда не пойдут. С какой стати? На что им это? Парни нужны для посева и сбора урожая. И что хорошего в том, что дочки будут учиться в этой вашей школе? Чтобы научиться получше прислуживать? По мне, лучше уж пусть сидят здесь – больше пользы принесут.

Донья Беатрис смутилась и поспешно ушла.

Шли годы, но Ансельмо Эспирикуэта не бросил свои мысли о земле и свободе. Его идея начала блуждать по окрестностям, но батраки асьенды и рабочие из города, похоже, не разделяли ее: «С какой стати им отдавать землю бесплатно, если мы ее не выкупили?»

Пеоны полагали, что жизнь и без того складывается неплохо, ведь у них есть работа, а вместе с ней возможность обрабатывать свою землю и учить детей. По мнению Ансельмо, господская снисходительность, доброе отношение и отсутствие кнута приручили их, как домашних животных, заставив смириться с несправедливостью. Ему лично пошли впрок каждая затрещина и пинок, которые он получал в продолжение всей жизни, и теперь хорошее отношение не могло сбить его с толку: это всего лишь более изощренная форма контроля.

Срезая от зари до зари сахарный тростник, что требовало многих сил и усердия, сажая семена или погружая в повозку урожай, он обещал себе, что работает на кого-то последний день, что уйдет из поместья, с семьей или без семьи, в поисках своей земли, которая где-то его ждет. Он не знает, где именно, ему еще предстоит ее найти, а затем защищать более самоотверженно, чем их семейный участок между Амистад и Флоридой. Он будет выращивать на нем табак – в этом он разбирался лучше всего. Однако предательское брюхо, сытое и довольное, подчиняло себе волю, а потому казалось невозможным развернуться и уйти с детьми или одному.

Годы шли, а Ансельмо, лелея старую мечту, по-прежнему был здесь, на этом холодом севере, похитившем его время, богатство, отнявшем все силы и семью: жена и почти все дети нашли в ледяном аду свою смерть, заразившись болезнью, которая никого не щадила. Отныне у него не оставалось почти ничего, и если раньше Симонопио его просто раздражал, сейчас Ансельмо был уверен: роковые предчувствия, овладевшее им в тот день, когда подобрали ребенка, наконец сбылись. Через несколько дней после появления мальчика разразилась война, однако на этом беды не кончились: болезнь и гибель стольких людей, а главное – членов его семьи, были также проявлениями зла, на которое обрек их всех Симонопио. А ведь он предупреждал хозяина: «Этот ребенок – дьяволово отродье, он навлечет беду, вот увидите».

Но разве хозяин, этот самодовольный индюк, его послушает? Конечно, нет. Кто станет слушать Ансельмо Эспирикуэту, который и читать-то не умеет? Все, что он усвоил, – это уроки, которые преподнесла ему жизнь. А знания получал в полночь возле костра, слушая старых шаманов.

Поднимаясь с земли и потирая спину, онемевшую после долгого сидения под деревом, и не сводя глаз с дороги, по которой ехал караван, Ансельмо Эспирикуэта дал себе зарок: он никогда не забудет, что они забрали проклятого мальчишку с собой.

– А нас бросили подыхать, как паршивых псов, – бормотал он.