Текст книги "Страннствия"

София Юзефпольская-Цилосани
Страннствия

© Юзефпольская-Цилосани С., текст, 2016

© «Геликон Плюс», оформление, 2016

* * *

Маме, папе, Сани, детям

Моя особая благодарность Юлии Резиной, Михаилу Богомолову, Ксении Корол, Алле Стайнберг и Виктору Давыдову за помощь в отборе стихов, ценные советы в редактировании и выборе названия для этой книги, за бесценную поддержу друзей.

 
Я видела так много камня, так много моря, волны шипучей.
Я видела звезду в подоле, зашитом тьмою, но было лучше,
Когда светил из абажура мне на страницу
Лишь ангел сказки, по книжке лучик – водил мизинцем.
 
 
В судьбе с огромностью суровой, суровой нитью
Не сшить страницу: все то, что в слове – здесь воплотится.
 
 
Я видела так много горя – в нем много света.
Я видела себя – такою, которой нету
Предела, видела пределы в творенье божьем,
И Господа – сквозь дебри плоти – в любом прохожем.
 

Поэты, прозаики, художники, музыканты о книге «Страннствия»

Юлия Резина, Москва, Нью-Йорк:

Первое знакомство с поэтическим миром Софии Юзефпольской-Цилосани остается впечатляющим драматическим чувством крушения привычных пределов обжитого пространства. Оно сравнимо разве что с провалом в бездну без дна иной мерности во время беспечной летней прогулки, когда замечательный пейзаж василькового поля и такого четкого близкого леса за ним оказывается иллюзией, безупречным миражем. Поэтический поток невероятной мощности, еще не дифференцированный, доречевой гул стиха подхватывает и несет тебя от строки к строке, делая свидетелем, соучастником, сотворцом появления словесной поэтической ткани. Часто процесс кажется бесконечным, поскольку ощущение времени утрачено, а невероятность образов, аллюзий и метафор вымывает, выносит на поверхность из подсознания давно забытые впечатления времен Андерсена и Гофмана – твоих первых детских опытов восторга, страдания и сострадания… Катарсис… Объемное впечатление, видение стихотворения приходит потом, при возвращении – импульс появляется сразу: острая необходимость понять явление… Так при рассмотрении картин пуантилистов необходимо сделать шаг назад, чтобы увидеть.

София – сложный поэт, со своей философией, мировоззрением, напряженным духовным опытом. Со своим уникальным, узнаваемым поэтическим почерком, не похожим ни на один другой. Далеко на периферии, возможно, проступают тени О. Мандельштама, М. Цветаевой, Арсения Тарковского, скорее как отзвук работы над докторской диссертацией. Ее поэзия имеет качество стихии, охватывающей все проявления жизни и ее метафизику, и более всего ассоциируется с композиторским творчеством. Далеко не случайно у нее столько стихов о музыкальных произведениях и композиторах. Невероятно, что в этих стихах Софии не только удается передать свое чувство, впечатление от музыки, но и делается дерзкая попытка воплотить в слово ее содержание. Судите сами. Фрагмент стихотворения Шопен:

 
Оркестров осенних новатор,
чьи окна ты ветром откроешь,
кузнечик? В твоих анфиладах
одно бесконечное стадо
из листьев ничейных – стократно
скользишь по скале листопада.
– Не надо спускаться, не надо
за смыслами, алою ватой
свой лоб обложивший риторик!
 

Я полагаю, что поэзия Софии не вполне современна. Скорее, она принадлежит будущему времени. Не исключаю, что эта книга, которую вы сейчас держите в руках, когда-нибудь станет раритетом.

Попробуйте открыть ее с этим чувством, погружайтесь в нее постепенно, освобождаясь от уже привычного птичьего языка эсэмэсок и Интернета, возвращая «нежный вкус родимой речи», удивления, ошеломленности словом.

Татьяна Шереметева, Москва, Нью-Йорк:

У этой женщины синие глаза и темные волосы. У нее четверо детей и докторская степень по литературоведению. Крайне напряженная внутренняя жизнь и впечатляющие профессиональные успехи. Свои стихи она читает сбивчиво, волнуясь и не всегда поспевая за ними. Первое же впечатление ошеломляет, ты понимаешь, что перед тобой явление.

Наверное, жизнь любит этого поэта (а София относится к тем авторам, кого невозможно назвать «поэтесса»): она разрешает близко подойти к тайному, рассмотреть скрытое, понять непостижимое.

Ее дарование напоминает долину гейзеров. Мощное биение пульса выталкивает на поверхность горячие всплески стихов, а где-то в глубине тем временем происходит главное – звуки, слова и жесты, краски и ароматы, сны и воспоминания переплавляются и становятся горючим, питающим творческое вдохновение.

София Юзефпольская-Цилосани говорит с миром. Ее мир особенный, там есть место прошлому и будущему, великому и очень простому, взрослому и детскому, зачастую почти невидимому, всему тому, что исподволь, часто незаметно, творит жизнь.

Ее собеседники не только Мандельштам и Цветаева, Шопен и Ван Гог, но и собаки, дети, кошки, цветы, птицы, люди и, наконец, стихи (ст. «Собеседники»).

Сложнее всего с людьми: «Впрочем, об этом мне очень мало известно».

И эта деликатность поэта, много знающего и понимающего «про людей», необыкновенно трогает.

Ну и самое болезненное из вышеперечисленного – стихи. Это они заставляют автора «выкраивать из своего бумажного сердца всем давным-давно известные истины».

Обреченность мудреца и мужество поэта, пристальный взгляд на нашу общую, проживаемую нами «здесь и сейчас» жизнь и на то, о чем редко говорят, предпочитая сказанному прочитанное…

Первый сборник стихов Софии назывался «Голубой огонь». У этой книги счастливая судьба и удивительное название. «Голубой Огонь» – это стихи, уже написанные и те, которым еще предстоит родиться.

«Голубой огонь» – это поэт. Поэт София Юзефпольская-Цилосани.

Максим Перминов, Москва:

Сказавший: «Стихи – это лучшие слова в наилучшем порядке» обманул всех. Стихи – это другое! Они – горшочек из-под меда и лопнувший воздушный шарик. Случайные слова в счастливом порядке – вот что они такое! Ваш день рожденья только тогда настоящий – изнутри обновляет вас, когда в ваш уголок леса Пух и Пятачок, запыхавшись, приносят эти дары, а не что-то «лучшее» и «наилучшее». Это я, держа в уме мандельштамовское: «Что верно об одном поэте, верно обо всех», говорю о стихах Софии Юзефпольской-Цилосани, авторе, чьи стихи обновят, думаю, любого, кто их проживет. Смотрите-ка, как они входят в одну строчку, выходят из другой и входят в третью – образы, самые неожиданные и фантастические, обороты, самые горячие (горячительный – так хочется сказать о поэтическом синтаксисе Софии) и рожденные вот только что, пока вы на них глядите…

 
И горбится, как старых школьных парт,
наклон чернильных улиц, им не к спеху
за поворот… Там кривизна путей
горбата так же и крепка, как мост над бездной…
Намыливает пену брадобрей
на скулы полушарий – миру тесно
в замерзшем марте, словно маме в букварях
всеобщих праздников
с цветком и тряпкой в раме…
 

Успейте это прожить – и то обстоятельство, что стихи Софии культуроцентричны, симфоничны, философски насыщенны, вы оцените в одиннадцатую – почетную, конечно, но все-таки одиннадцатую очередь. В первые десять вы – свидетель словорождения, самого процесса словорождения – жаркого, стремительного, более живого, чем жизнь. Случайного – и всегда счастливого.

Алла Стайнберг, Одесса, Нью-Йорк:

София Юзефпольская-Цилосани – поэт с не просто удивительным поэтическим голосом, а с удивительным поэтическим многоголосием… Каждое ее стихотворение, да что там стихотворение – каждая строчка, даже само слово – наполнены удивительным смешением значения и звука. Всегда непредсказуемым. Всегда неистощимым. Ее поэзия – это многоводная река, половодье. Река с широкими поймами и извилистыми руслами. Она может литься-разливаться полноводно и спокойно – а может бурно бурлить в узких ущельях, стремительно мчаться мощным потоком и спадать в пропасть ниагарским водопадом… Это водоворот. А поэтому – и ПАР, и исПАРение, и ПАРение… А значит, живительный – освежающий, очищающий – дождь. Иногда – то ли ливень, то ли морось, иногда – то ли снег, то ли град. А иногда – просто роса, чистая как слеза…

Сергей Тенятников, Лейпциг, Германия:

(O книге Софии Юзефпольской-Цилосни «Страннствия»)

Будто сидишь на пропитанном солнцем камне, смотришь на морщинистую кожу океана, под которой живет мир по неведомым тебе правилам. Линию горизонта поднимает парусник, точно всплывшая из прошлого бутылка с посланием на забытом человечеством языке. И все хорошо и нежно, но неожиданно из глубины вздымается хребет то ли кита, то ли проснувшегося вулкана, чтобы через мгновение раствориться в пересоленной воде и оставить читателя наедине с непостижимым переживанием того, что только что произошло. Но то, что это с ним случилось, – он знает наверняка.

Елена Фильштинская-Бурвел, Харьков, Колумбус, Огайо:

В поэзии Софии Юзефпольской-Цилосани есть простое и сложное, видимое и невидимое, осязаемое и неосязаемое, музыка и шум, гармония и разрушение. Это поход по горной тропе, устланной нагромождением горных глыб, трудный подъем вверх… И вдруг озарение, огромное, дух захватывающее пространство, Храм под открытым небом, где Птица – бог и Тишина – хозяин. И она, София-художник, София-поэт – маленькая слуга огромного мироздания, несущая нам через свою поэзию магию Космоса.

София – не танцор, не живописец, не музыкант… Но своей вездесущей поэтической душой она проникла в тончайшие нюансы этих искусств и создала своеобразную симфонию, написанную словами. Рахманинов в ее стихах звучит по-рахманиновски и Шопен – по-шопеновски. А Плисецкая исполняет лишь ей присущий танец.

 
И в движении рук по кругу
По сцене течет орган.
Майя Плисецкая никогда не танцует
Милых нимф, нимфеточек, дам.
 
 
Майя Плисецкая никогда не станцует
Жизель. Танцует – Жизнь!
Дух и правда – не могут сойти с ума.
Лебедь есть путь,
Есть – мысль.
 

Павел Голушко, Минск, Стокгольм:

Нельзя сказать коротко о творчестве Софии Юзефпольской-Цилосани…

Если в вашей жизни не было расставаний или вы привыкли к пустым фантикам многих современных авторов, отложите эту книгу – она не для вас.

Эта книга – для думающего читателя, не разучившегося мечтать, гордящегося самостоятельностью своего существования в этом мире.

София позволяет читателю быть рядом, показывает ему происходящее и в то же время разрешает каждому видеть и оценивать его по-своему, это дорогого стоит…

«…Гербарий засушить, разгладить утюгом, живя в календаре осеннего распада…»

Часто взгляд замирает на ее строках, мысль рисует образы пережитого тобой, и ты понимаешь, что тебе дана возможность вернуться на миг в юность. Вспомнить, что твои детские мечты исполнились, а ты вырос и принял их как должное.

 
Мне все мечталось: утонуть, забыться, сгинуть,
напрасно:
мы собой меняем берега.
Как календарную страницу перекинуть,
так просто время распахнуть, струясь через века.
 

Так переверните эту страницу и наслаждайтесь образами. И не скрывайте слезы, не стесняйтесь их…

Вызываю тебя, дух облупленной детской вещи!

«Поэзия есть вещество, имеющее вкус…»

 
Поэзия есть вещество, имеющее вкус.
И ветер. Вес Слезы – над полем, злак – за знаком;
толчок судьбы – под дых, дрожанье слабых рук
твоих, держащих мир невнятностей, и маков
шершавую волну, и розу, как зрачок
небесного колодца – дно незримо
сквозь плеск от звездных крыл… На ножке мотылек —
в единственном числе солдатик-балерина
несет свой рок. Свой срок. Фонарь горит…
В нем оловянный дым – в пробирке-стебелечке.
В нем варятся мозги. И несказанный свет.
И запах гари пробивается – сквозь точки.
 

Пробуждение

 
Мир зеркален, и все так чисто,
так прозрачно – рукой не тронешь:
отражает улыбку листик,
отражают огонь ладони.
Отражаются пули свистом
птиц небесных; дробится ультра —
звуком цвет —
и на вкус ириской,
под язык – все что жгло и смутно,
нудно память твою давило
и держало в стекле, как из сетки,
потечет, станет утро синим,
станет мир твой нагим и ветхим.
 
 
Ветер створки судьбы откроет,
заскрипит у шарманки ручка.
Полость осени листья кроют,
словно стеклышки в калейдоскопе,
ты ж – послушник,
о нет – подслушник
их зеркальных осенних штучек,
тихих маршей, смешных историй.
 

Лия

 
Лет двадцать я в пустыне прослужила
колодцем – черни, на цепи – для жаждущих – бадья.
Услышь меня, мой верный судия:
твой старый Яков все слюбил с меня,
своей неизбранной и по-собачьи верной Лии.
 
 
Детей произвела, вела бюджет
семейный и народный, в год – по сыну.
но от химер пустынных, от теснины
шатровой, маеты преклонных лет
 
 
меня спасал всегда сестрицын голосок
из леденца под язычком, так жгуч и тонок:
колодец, обратившийся в потоп
из звездных, теплых незабвенных первых слов:
– Рахиль, Рахиль моя, совсем еще ребенок.
 

Звездочка

C. Ц.

 
Некоторые печальные рыцари до сих пор
принимают ее бледный лик за отраженье
гордого величья луны.
 
 
– звездочка моя, девочка моя, фейгеле моя
– мальчик мой, местечковый мой, грустноглазый мой
– девочка моя, фейгеле моя, звездочка моя
 

1

 
Звездная россыпь; младенческих скрипок из-под
окон ее детской памяти, из-под полозьев
радужных санок – звездочки крошечных колокольцев
сквозь вой метелей по волжским просторам – в глазках
плавает красный туман советских елочных звезд
в паре дыханья из замороженных парков
русской зимы ее детства —
там – всплески открытых, пронзительно-ярких красок:
– звездочка моя, девочка моя, фейгеле моя
– мальчик мой, местечковый мой, грустноглазый мой
– девочка моя, фейгеле моя, звездочка моя
 
 
Чудные спектакли звездных снежинок, поющих на
театральных площадях Петербурга – грациозно, нежно
летящих сквозь волшебные фонари, сквозь
млечный путь гласных, согласных, галактики
русских стихов, обнаруженных еще ранее
в шуршащем мраке гниющей, съежившейся осенней листвы
желто-черных полутонов русского декадентства,
там – всплески открытых, пронзительно-ярких красок:
– звездочка моя, девочка моя, фейгеле моя
– мальчик мой, местечковый мой, грустноглазый мой
– девочка моя, фейгеле моя, звездочка моя
 

2

 
Кровянистые звездные иглы
бабушкиной рубиновой брошки,
пришпиленной к белой груди
первого бального платья – первая
кровянистая, беззвездная ночь
бледно, тупо и равнодушно взятого,
онемевшего тела,
та – всплески открытых, пронзительно-ярких красок,
плачут тени:
– звездочка моя, девочка моя, фейгеле моя
– мальчик мой, местечковый мой, грустноглазый мой,
– девочка моя, фейгеле моя, звездочка моя
 

3

 
Звезды молочных капель из бряцающего бидона
Тевье молочника под тусклым слабеньким светом
прикроватного ночника – над постелью моего одиночества
Блуждающие звезды Шолом-Алейхема, звезды,
забродившие кровью предков, выжатые из каждой
виноградины соломоновой Песни Песней, – кровь,
танцующая, взрывающаяся в горячем экстазе
восторга звездой Давида и льющая, льющая
прямо в сердце тихий свет милосердья —
обещание младенца – звездой Вифлеемской,
там всплески открытых, пронзительно-ярких красок:
– звездочка моя, девочка моя, фейгеле моя
– мальчик мой, местечковый мой, грустноглазый мой
– девочка моя, фейгеле моя, звездочка моя
 
 
Звезды грудастых розочек добрейшего смеха,
выпрыгивающие из-под блестящих каблуков Чарли,
растрепанные невесты, летящие сквозь сиреневые звезды
рассыпающегося цветка на парижских полотнах Шагала,
голубиные души звезд у виолончельных ню Модильяни —
в лужицах их пустых и бездонных глаз,
там – всплески открытых, пронзительно-ярких красок:
– звездочка моя, девочка моя, фейгеле моя
– мальчик мой, местечковый мой, грустноглазый мой
– девочка моя, фейгеле моя, звездочка моя
 

4

 
Звездные дыры Освенцима – желтый немой
шестиконечный ужас, нашитый на грудь
непробудного молчанья вселенной,
но и там,
за звездными колючками концлагерной проволоки,
протянутой сквозь безумный оледеневший космос
страданья,
там
тоже всплески открытых, пронзительно-ярких красок,
плачут тени:
– звездочка моя, девочка моя, фейгеле моя
– мальчик мой, местечковый мой, грустноглазый мой
– девочка моя, фейгеле моя, звездочка моя
 

5

 
И вот пока еще не поседело небо с восходом
тусклого солнца, не побледнели и окончательно
не исчезли звезды с горизонта несостоявшейся
встречи, не погибли среди миллионов лет
мирового изгнанья родные души,
маленькая, она разбивает свои лучи
на кусочки цветного стекла, чтобы стать
калейдоскопом – живой игрушкой —
для далекого чужого человека,
умирающего на другом конце света
от тоски о несовершенстве созданья,
в нем всплески открытых, пронзительно-ярких красок,
плачут зеркальные тени:
– звездочка моя, девочка моя, фейгеле моя
– мальчик мой, местечковый мой, грустноглазый мой,
– девочка моя, фейгеле моя, звездочка моя
 

6

 
Поцарапанное эхо маленькой погибшей звезды, скрип
дешевых цветных стекляшек, скрипичное соло
обманного эха сердца —
в местечковой колыбельной свадебного «навечно»,
эхо,
которое некоторые печальные рыцари до сих пор путают
с шумным величием волн, движимых бледной луной.
ди шатн вэйнен:
– штернэлэх майн, мэйдэлэх майн, фэйгэлэх майн,
– йингэлэх майн, штэтэлэ майн, митн тройрикн
ойгэлэх майн,
– мэйдэлэх майн, фейгеле майн, штернэлэх майн
плачут тени,
плачут тени.
 

Дверь

 
Почему-то детства становится меньше и меньше,
не в цене штуковины без смысла – всякие монстры и духи.
На дверях сизокрылая вязь из побелок и трещин,
вызываю тебя, дух облупленной детской вещи,
в перламутр бинокля, в резную игру шкатулки.
 
 
Если дело всего лишь в оправе, в земной опале
взгляда, в коем роднится лупы стеклянная лужа
с яркой радужкой детства в веселом клейме детали…
В детстве вещи, как в зеркале томном – почти недужны.
 
 
Вещи все – это космос неведомый, очень страшный,
облюбованный для приключений опасных и странствий.
Я б хотела на крайний случай в зеркальной коробочке глаза
сохранить этот сладкий, щемящий, как вечность, ужас.
 
 
К сожалению, детство не станет игрой или стилем,
ни биноклем, пенсне, театральным волшебным картоном.
Как к глазку в двери, прижимаюсь к нему, наблюдая мили
одиночества в сером зеркальном глазке напротив.
 

«По горючим, расплавленным, белым…»

 
По горючим, расплавленным, белым
хлопьям снега на смазанном фоне,
лиловатом, промокшем – память:
в этом коконе какофоний,
что не стало осуществленьем,
то, что съежилось, – стало снегом,
из горючих, расплавленных – кратер,
 
 
черный кратер – под снежным веком
близорукое детство ловит
сквозь ресничные щели – дыры,
дыры черные – что в них будет? —
долго думает птах в постели.
 
 
Из горючих, расплавленных – снежное:
будет нотной бумаги много.
Тихо детство мое – мятежное —
репетирует монологи.
 

Лесенка

 
Я не умела перелезать через лесенку на детской площадке,
спотыкалась на ровном месте, падала, разбивала коленки,
не любила играть с детьми во дворе, одалживать лук у соседки
и пошла в первый класс вся вымазанная зеленкой.
 
 
Ни один из праздников не соответствовал жажде
праздника, часто просто не брали, будни
уходили на созерцанье жизни сквозь жалюзи, и однажды
за окном я открыла, как в прахе ее поют золотые гусли.
 
 
Пыль умела и петь, и летать – в этой странной раме.
И отбросив кубики, я выслеживала ее мысли.
А когда ты взял меня за руку и позвал стихами,
я не то что лететь, я сама стала вешней высью.
 
 
Вот и всё о полетах, разбитых коленках, луке:
в каждом детстве бывают ветрянки и недовольства миром.
Больше, право, и нет во мне ничего, кроме той застарелой муки
по любви, что летит там где-то, где шрифт – эфиром.
 

Из теплых пирогов

 
И я из теплых пирогов, духов и пыли
в окне воскресном,
шумных юбок родственниц, и духов,
сквозь щель дверную мне тянувших свои руки
всё в той же пыли, тех же слухов, тех же слухов,
 
 
горя стремленьем сладостным к натуре,
к литературе, к огонькам сюит в камине,
из пыли – возникала и любила
смотреть, как солнце расцветило древесину
настенных книжных стеллажей и как на стуле
гора из томиков спирально и прелестно
до потолка карабкается – место
из детства было тесно и чудесно:
ни дух, ни пыль меня не обманули.
 
 
По спуску – вверх – разбитые коленки,
по Маяковскому, по Стенькиному – с Волги
до госквартиры,
а в степях-то – право – выли волки,
налево – пятитонки, пионерки…
 
 
И я – одна, с синющими глазами;
трамвайный дух, скрежещущий вагон
подмигивают мне: всё вертикально!
Отвесно – скользко – и ответственно – бескрайне
для зайчиков на поручнях времен.
 

Маленькая Кассандра

 
Как жить, когда раскрыт любой тайник?
Как пыль живет, когда окно открыто…
В глазах ребенка – солнечной уликой,
что комната безвременьем промыта,
что видим в пыли – свет и что притих
пустырь времен за окнами, но в глянце
небес – звенит танцующим лучом:
в ресничной благодати нипочем
ни Трои гибель, ни коварные спартанцы.
 
 
Безумной девочке Кассандре зареветь,
моря размазав по щекам, не так чтоб в горе.
Пророчество ведь не кимвал, не медь —
глаза песка, земная пыль, цветное море.
 

Крым

М. Цветаевой

 
Я была в Крыму, как маленький хазар,
вся в песке, в полосочку панамка.
Как и всем, мне в детстве снился флаг
из артековской дешевой красной тряпки.
 
 
Но луна входила в детский рай,
завораживала кровью неизбежность
там, где мальчик вне времен Марине знак —
сердолик – дарил:
собачью верность – за безбрежность.
 
 
Берег детства, крабов и медуз,
лунное огниво, сторож пьяный.
От луны и мне не улизнуть:
наизусть – ее молитвы ураганам,
 
 
поездам: как страшно, душно – вспять,
нет, не в Крым – в российские тенета,
снежные, как саван и петля.
Всё раздать, чтобы вернуть себя!
 
 
Нет. К чему, к кому теперь – об этом?