Текст книги "Историческая память в социальных медиа"

1.2. Образы Прошлого как продукт управления исторической памятью

Прошлое не является нейтральным когнитивным концептом, оно представляет собой сложный социальный конструкт, содержание которого актуализируется повесткой дня Настоящего. Его отдельные периоды и события нагружены этически, аксиологически, эстетически, идеологически: люди представляют себе Средневековье темным, а Ренессанс – светлым, советская ностальгия раскрашивает в пастельные тона эпоху брежневского застоя, Великая Отечественная война – героическое время, послевоенное время сурово, а 1937 год – черный. Так формируются угнетающие или вдохновляющие образы Прошлого – сообщения об ушедших эпохах, в которых «сухой информационный остаток» форматируется аргументационными и композиционными тактиками коммуникантов. Смысл, закладываемый в конкретный образ, укоренен в общественном сознании, он может быть романтическим или травматическим и способен побуждать к действию, детерминируя выбор, поскольку репрезентация прошлого всегда предполагает чувственную форму.

Образ Прошлого – это представления о наиболее значимых исторических событиях, людях, процессах, закрепленных в общественном сознании в форме устойчивого кода (набора символов); устойчивая абстрактно-символьная модель исторической реальности, представленная в массовом сознании [Мазур, 2013]. Иногда их отождествляют с политическим мифом [Евгеньева, Титов; Гущин], однако такая трактовка представляется неоправданно зауженной. Образ Прошлого может не иметь прямых политических коннотаций и восходить к стереотипам массовой или любой другой культуры. Образ Прошлого представляет собой базовый элемент «коллективного воображения». Л.Н. Мазур определяет образ Прошлого как устойчивую абстрактно-символьную модель исторической реальности, которая представлена в массовом сознании [Мазур, 2013, с. 251]. В этом качестве он может обладать разной степенью полноты реконструкции, зависящей от его пространственно-временной организации, коммуникативными и эстетическими характеристиками. Прагматический потенциал образа Прошлого зависит от степени его парадоксальности и амбивалентности, избыток которых разрывает целостность образа, а недостаток – подрывает его мотивационную функцию. Конкретные образы Прошлого могут образовывать иерархии и системы, могут циркулировать как дефрагментированные мифологемы, среди них есть типичные и единичные, устойчивые и изменчивые. Они различаются по силе воздействия и ареалу распространения, но каждый из них зависит от продуцирующей активности социальных структур памяти.

Социальные структуры памяти

Историки обозначают понятие «память» во всех проявлениях этого феномена латинским термином memoria. Социальные философы говорят о различных структурах социальной памяти. Память (как индивидуальная, так и коллективная) – базовое свойство культуры, позволяющее обеспечивать транспоколенческую, диахроническую целостность социума, использовать прошлое для проектирования будущего, формируя коллективную идентичность как фундамент социальной солидарности. Родовой категорией для всех структур коллективной памяти выступает понятие социальной памяти.

Социальная память представляет собой общий информационный срез цивилизации, ее социокультурных структур и форм коллективного наследования прошлого, что означает синтез общечеловеческих и национальных черт. В социально-гуманитарном знании сформировалось множество влиятельных походов к исследованию социальной памяти. Например, Ю.А. Папенина выделяет социологический, постструктуралистский, информационный, психологический, культурологический и другие подходы [Папенина]; Д.И. Наумов – структурно-функциональный, социально-психологический, феноменологический, информационный, культурносемиотический [Наумов]. Между этими подходами нет непроницаемых границ, практика социально-философских исследований предполагает их определенную интеграцию, основанную на коммуникативном взаимодействии подходов и концепций. Родовым понятием для всех структур памяти в социально-философской традиции является категория «социальная память».

Социальная память выступает хранилищем человеческого знания, необходимым условием преемственности как поколений, так и культур. Как показывает Г.А. Бакиева, содержание социальной памяти шире, чем сфера передаваемых из поколения в поколение знаний, навыков, заблуждений и умений [Бакиева, с. 43]. В рамках социальной памяти активно осуществляется отбор информации по степени ее необходимости для прогрессивного развития человечества, тем самым сохраняется важнейший опыт предшествующих поколений, их достижений в духовной и материальной жизни в целом. Кроме трансляции информации, социальная память отвечает за преемственность в культуре и в воспроизводстве общественных отношений. Имеет значение она и в гносеологическом аспекте, обеспечивая социальное познание. Представляя собой вертикальный срез социальной деятельности во времени, социальная память транслирует матрицы и паттерны деятельности, значимые для индивида, этноса, групп. Сущностью социальной памяти являются деятельностные механизмы, действующие в системе культуры.

М.Г. Дмитриева характеризует социальную память как осуществляемый обществом с помощью специальных институтов, устройств и средств процесс фиксации, систематизации и хранения (причем вне индивидуальной человеческой памяти) теоретически обобщенного коллективного опыта человечества, добытого им в процессе развития науки, философии, искусства и образных представлений о мире [Дмитриева]. Сведения, хранящиеся различными средствами социальной памяти, различными способами транслируются в память конкретных индивидов и используются последними в разнообразной деятельности. Такая память является неотъемлемым элементом духовной жизни общества.

Главным носителем социальной памяти является человек, однако для ее воспроизводства необходимы такие носители, как артефакты материальной культуры, общественные отношения и язык в широком смысле: «реальное содержание социальной памяти, кроме теоретически обобщенного опыта человечества, включает в себя информацию, которая зафиксирована в предметах материальной культуры, в сложившихся социальных отношениях, в практических нормах поведения, навыках трудовой деятельности и в других воспроизводимых с помощью традиции социальных связях и структурах» [Логунова, с.23]. Эта информация редко бывает предметом сообщения, она сопровождает его, обеспечивая его интерпретацию, проникая в социальную ткань из мира культуры и знаковых систем.

Развитие институтов социальной памяти детерминировано общей логикой социального развития, существенное место в которой занимает развитие средств коммуникации. Исторические типы социальной памяти определяются доминированием в культуре того или иного вида коммуникации: мифологическая социальная память опирается на устную речь, появление письменности, книгопечатания, электронных средств коммуникации вызывает к жизни соответствующий тип социальной памяти.

Категория социальной памяти включает в себя все ретроспективные данные, необходимые для социального воспроизводства, независимо от их глубины. Для того чтобы выявить сложную диалектику работы культуры, сообществ, индивидов по фиксации исторического процесса как закономерной и последовательной череды событий в деятельности поколений макросообществ, используется менее общие понятия коллективной и исторической памяти.

Зависимость истории от памяти является достаточно очевидным фактом. Именно память и ее формы определяют возможности воссоздания прошлого, история оперирует информацией, которая содержится в памяти, но память, также как и история, является продуктом воссоздания и, следовательно, реконструкцией прошлого. Память формируется в процессе воспоминаний, которые сами не являются живой реальностью, а представляют собой позднейшие мысленные конструкции, составляющие индивидуальную память человека. Этим объясняется феномен «ложных воспоминаний» (З. Фрейд), т. е. воспоминаний о фактах прошлого, которые хотя и никогда не существовали в действительности, воспринимаются человеком как реальность в силу его убежденности в этом. Причины возникновения «ложных воспоминаний» лежат в воображении и желании сознания забыть о том, что причиняет ему невыносимую боль. «Ложные воспоминания» замещают воспоминания о неприятных событиях биографии человека, но они также могут воссоздаваться в целях восполнения лакун памяти. То, что было прочно забыто, восстанавливается при помощи воображения и приобретает статус реального прошлого, но в сильно измененном виде, часто совершено отличном от того, что было на самом деле, а, может, никогда и не происходило [Хаттон, с. 160–184].

Прошлое воссоздается при помощи воспоминаний, воображения, стереотипов и составляет индивидуальную память человека. Воспоминания представляют собой личный или опосредованный опыт человека, воображение является творческим актом, а стереотипы берутся из коллективной памяти. Коллективная память представляет собой обобщенный образ представлений отдельных личностей о прошлом, которая обогащает, формирует и задает «социальные рамки» (М. Хальбвакс) индивидуальной памяти, но в то же время сильно зависит от нее, испытывая на себе колоссальное влияние общественных отношений. Индивидуальная память является источником формирования памяти коллективной, но в то же время можно наблюдать процесс взаимовлияния, коллективная память может восполнять недостаток представлений о прошлом в памяти отдельного человека.

Коллективная память включает в себя такие виды памяти, как коммуникативная и культурная. Коммуникативная память охватывает представления, которые связаны с недавним прошлым, она обычно связана с одним-двумя поколениями и представляет собой те воспоминания, которые человек разделяет со своими современниками. Культурная память не представляет прошлое как объективную реальность, а трансформирует его в символические фигуры, тексты, образы, традиции, обряды, ритуалы, к которым прикрепляются представления о прошлом, являющиеся умозрительной конструкцией [Ассман, с. 52–55].

Культурная память, таким образом, является источником стереотипов, влияющих на формирование памяти, а коммуникативная память предоставляет воспоминания для формирования коллективной памяти общества. Таким образом, коллективная память формируется по тем же принципам, что и индивидуальная, она создается из напряженного переплетения тех же самых элементов: воспоминания и стереотипов, но если в формировании памяти индивида особую роль играет воображение, то стоит предположить, что и для коллективной памяти оно будет иметь значение.

Элемент воображения привносят в структуру коллективной памяти носители культурной памяти человеческого общества.

В разные эпохи человечества и в разных культурах это были шаманы, жрецы, барды, учителя, писатели, ученые, они являются носителями знания, в том числе, знания о прошлом, которое никогда не передавалось ими в неизмененном виде. Всегда, при передаче знания о прошлом, оно претерпевало изменения, обусловленные воображением человека, его передающего. Это касается не только устных текстов, но и письменных.

Историческая память

Если говорить об исторической памяти, то она необходимым образом менялась под воздействием воображения профессиональных историков. Для исторического знания достоверность – очень важный фактор, так как оно претендует на воссоздание реального прошлого, но в то же время оно не может быть свободно от воображения историка, которое и создает в этом прошлом разночтения. В то же время именно труды историков создают каркас исторической памяти, их работы влияют на формирование представлений о прошлом писателей, художников, политиков, учителей, которые, в свою очередь, передают эти представления обществу в сильно измененном виде, привнося в них свой элемент воображения. Собственно, оформление истории в научную дисциплину из протоформ (хроник и историографий), произошедшее в XVII веке, обеспечило появление исторической памяти.

Историческая память представляет собой сложное явление, структурно распадающееся на индивидуальную историческую память и коллективную историческую память. Коллективная историческая память рассматривается как внегенетическая культурная память какой-либо «мы-группы» (народа, нации, этноса, языковой или культурной общности), способствующая социальному объединению (М.Ю. Лотман). Индивидуальная историческая память основывается на личном интеллектуальном опыте человека. Эти два вида памяти настолько взаимосвязаны, что позволяет исследователям [Репина, с. 42] делать выводы о существовании исторической памяти только как коллективной или социальной памяти, включающей индивидуальную память как обобщенный образ представлений, принимаемый и узнаваемый всеми членами общности.

Связь индивидуальной и коллективной исторической памяти качественно меняется в процессе эволюции исторической памяти, вписанной в общую логику социального прогресса. Переход от традиционного общества к индустриальному и постиндустриальному сопровождался потерей человеком родовых связей и, следовательно, родовой памяти, которая представляла собой начало исторической памяти в собственном смысле. История рода предков транслировалась через исполнение обрядов, ритуалов, следование традициям, семейные рассказы, фольклор и формировала личный интеллектуальный опыт человека, составляющий его историческую память и определяющий его идентичность.

В современном мире человек оказывается лишен прямой преемственности исторической информации, оставленной от предыдущих поколений, поэтому в целях обретения собственной идентичности он вынужден обращаться к коллективной памяти, представленной определенной культурой. В коллективной исторической памяти человек видит замену своей собственной утерянной индивидуальной памяти.

В стремлении вновь обрести свою собственную индивидуальную историческую память человек обращается к различным способам. Сегодня мы наблюдаем устойчивый интерес обывателя к генеалогическим изысканиям, семейной истории, микроистории, локальной истории. Все это представляется попытками восстановить индивидуальную «родовую» историческую память. Однако, этот способ доступен немногим, в большинстве случаем тем, кто имеет специальное историческое образование и достаточно много свободного времени.

Более приемлемым, но, все же, также элитарным, остается способ участия в движении популяризации истории (клубах исторической реконструкции, самодеятельных творческих коллективах, сюда же можно отнести «возрождение казачества»).

Современный человек в поисках идентичности остро нуждается в исторической памяти, которую он черпает в памяти коллективной. Источниками для него становятся школьное и вузовское образование, средства массовой информации, художественная литература, кинематограф, и все возможные «места памяти» [Нора, с. 26], причем в большей степени на формирование исторической памяти индивида влияют средства массовой информации и места памяти. Поэтому исследования исторической памяти принимают форму процесса изучения не истории как реального прошлого, а представлений о прошлом в индивидуальном и коллективном сознании. В современной гуманитарной науке на рубеже XX–XXI вв. произошло четкое разграничение объектов исследования Истории и исторической памяти. Под Историей понимается фактическая реальность прошлого, расположенная на ленте времени, – при изучении исторической памяти на первый план выходят проблемы репрезентации истории, субъективное восприятие исторических процессов и фактов, политологизация и коммерциализация истории.

Наличие элемента воображения в профессиональных исторических исследованиях делают их крайне уязвимыми со стороны критики лжеученых-историков и различного рода манипуляторов исторической памятью, чем они активно пользуются. Таким образом, бытие исторической памяти зависит от активности как исторической науки, так и исторической лженауки. Поскольку дефрагментация исторической памяти опасна расколом общественного сознания и политической дестабилизацией, историческая память становится объектом управляющего воздействия со стороны государства.

Политика памяти и историческая политика

Само появление истории как науки нередко связывают с определенным государственным заказом на национальную историографию, актуализировавшимся с появлением так называемых модерных государств. Как особый тип государства, модерное государство появилось в результате интенсивного развития и эволюции европейских монархий XVI–XVII вв. В эпоху великих географических открытий, реформации и буржуазных революций европейские государства смогли создать благодаря новому понятию «нация» строгую и четкую фиксацию территориальных границ, определяющих область монополии государственной власти, санкционированной законом. «Модерное государство характеризовалось правлением над всеми людьми, населяющими определенную территорию; причем политически оно господствовало и обладало административной властью над населением прямо, а не через посредующие системы местных правителей или автономных корпораций» [Фурс, с. 130]. В итоге появляется понятие нации как сообщества, основанного на унифицированном воздействии государства и закона, поэтому на несколько столетий государственное строительство и национальное строительство становятся синонимами.

А.И. Миллер подчеркивает, что профессиональная история возникла в начале XIX столетия именно как часть предприятия по строительству наций и во многом такой остается [Миллер, 2008, с. 134]. Общественное сознание становится предметом государственной заботы и зачистки, объединяя практики «народного» просвещения и цензуры. Не случайно первый профессиональный историк в России Н.М. Карамзин получил титул государственного историографа, а А.С. Пушкин получил возможность работы в архивах и написания исторических сочинений только с высочайшего дозволения. Во Франции либеральные историки Огюстен Тьерри и его брат Амадей, Франсуа Гизо, позже Жюль Мишле, Эдгар Кинэ, Адольф Тьер писали историю французской нации, понимая ее как историю государства или историю успехов третьего сословия, причем некоторые из них занимали государственные должности, а последний несколько раз занимал пост премьер-министра.

Переход в середине XIX века к университетской исторической науке не сильно изменил ситуацию. Государство стремилось оказывать идеологическое влияние через уставы университетов и всевозможные «инструкции» и «правила». Уже Цензурным уставом 1826 г. цензорам вменялось в обязанность при рассмотрении исторических произведений обращать внимание на нравственные и политические цели. Согласно уставу «всякое историческое сочинение, в котором посягатели на законную власть, приявшие справедливое по делам наказание, представляются как жертвы общественного блага, заслужившие лучшую участь» [Жирков, с. 29] должно было быть запрещено. Правительство использовало историческую университетскую науку для укрепления государственных устоев, например, для легитимации теории «официальной народности», в идеологической борьбе вокруг подготовки и проведении реформ и в вопросах внешней политики [Удалов, с. 131–165]. В 1850 г. Министерство народного просвещение предписало ректорам и деканам при рассмотрении диссертаций отслеживать их содержание и не допускать к защите положений, противоречащих национальной самодержавной идеологии, а по университетским уставам 1863 г. и 1884 г. разрешались только те научные сообщества внутри университета, цели которых отвечали государственным интересам и не включали рассмотрение общественно-политических вопросов [Чесноков, с. 18–38]. В Европе историческая наука также была поставлена на службу государственным интересам [Терехов], что показывает включенность России в общемировые процессы, происходящие в гуманитарной сфере.

Начавшаяся в конце XIX века эпоха массовых коммуникаций привела к созданию вертикальных систем массовой информации, основанных на ее цензурной селекции как базовом принципе деятельности институтов хранения и тиражирования информации. Историческое познание стало делом историков, делом, цензурируемым как с точки зрения тем и источников, так и с точки зрения дозирования полученного знания в массовом образовании. Ограничения доступа к архивам и фондам библиотек поддерживали широкую распространенность определенных знаний о прошлом, отобранных таким образом для обращения в рамках системы СМИ, где их формат практически не подлежит коррекции. Хотя конечный продукт СМИ широкодоступен, участие в коммуникационном процессе через СМИ для самих потребителей возможно в очень скромных объемах и зависит от большого числа факторов, среди которых доминируют политическая цензура, редакционная политика и самоцензура. Информационные потоки в классической информационной системе СМИ вертикальны, имеют нисходящий характер даже при наличии обратной связи (читательские письма в редакции). Кроме того, такие системы имеют национальный характер, ориентированы на население собственной страны. В условиях холодной войны эта системная особенность стала серьезным барьером на пути международного общения, замыкая социальную память в условиях жесткой конкуренции идеологий политических систем.

Вертикальные системы массовой информации ориентированы на реализацию государственных идеологических проектов. Не случайно, обращаясь к исследованию советской цензуры, П.С. Рейфман расширяет понятие цензуры фактически до пределов советской медиасистемы: «Я собираюсь рассказывать о цензуре в широком смысле этого слова, о всей системе мер, при помощи которых государство пытается создать нужный ему миф о действительности, подменяя и искажая реальную картину ее, используя для этого и запрещения, и поощрения, самые различные формы воздействия, от награждений и всяческих льгот до ссылок и каторги (высшая форма цензуры – убийство)» [Рейфман]. Производство и поддержание памяти для сверхдержав ХХ века не менее важно, чем конкретизация целей политического развития: контроль прошлого становится залогом управления будущим.

Исторические представления населения имеют высокую степень значимости для устойчивого политико-правового развития. Историческая память является основой построения коллективной идентичности, лежащей в основе патриотизма и гармоничных отношений личности и государства. Образ общей Истории цементирует национальную идентичность, консолидирует разнообразные точки зрения на будущее страны и цели государственного строительства как проекты общего для граждан дела. Память о Прошлом, образы Прошлого совмещают личные и семейные воспоминания с историческими знаниями о судьбе народа, ключевых событиях в его истории и вкладе в нее исторических личностей.

Общественное сознание легко перенасыщается конфликтными и противоречивыми образами Прошлого, каждый из которых может использоваться в качестве ресурса мемориальных войн как особого вида идеологических противостояний. Нередко образы Прошлого и исторические знания вступают в конфликты, связанные как с ненадежностью индивидуальной памяти, так и со спецификой научного исторического познания, далеко не всегда способного реконструировать и объяснять исторические процессы без пробелов. Однако научные знания об истории отличаются высокой надежностью, они создают прочную основу для консолидации частных мировоззрений там, где индивидуальная память разобщает людей. Поэтому государства в той или иной степени и сегодня продолжают обращаться к профессиональным историкам с известным «заказом» на производство исторической картины социальной жизни.

Историческая память все чаще рассматривается не только как научный термин, но и как социально-политический концепт, позволяющий адекватно представить процессы становления коллективных идентичностей на основе общих воспоминаний, формируемых под влиянием государственной политики. Эта тенденция вполне соответствовала западным исследовательским стратегиям, которые рассматривали историческую память в формате государственной политики [Boyd; Winter]. В то же время, в западном сегменте исторической и политической науки для описания набора практик, с помощью которых находящиеся у власти политические силы стремятся утвердить определенные интерпретации исторических событий как доминирующие, традиционно используется понятие историческая политика [Heisler]. В современных исследованиях историческая политика все теснее связывается с интерпретацией прошлого для решения насущных практических задач и приобретает все большее значение для характеристики феномена использования истории для достижения политических целей и культурной гегемонии в социальном пространстве. В связи с этим, видится вполне оправданным употребление (характерное для западной науки) наряду с термином «историческая политика» понятий «политическое использование истории», «режим памяти» [Onken], «культуры памяти», «игры памяти» [Mink] и др., подчеркивающих манипулятивную сущность феномена.

Использование событий прошлого и памятных мест для политических целей создает проблему «инструментализации» памяти, которая рассматривается в рамках теории политики памяти. Для описания противоречивого процесса формирования и продвижения исторических представлений был выдвинут концепт «политика памяти». Например, О.В. Головашина понимает под ней «использование образов прошлого в качестве ресурса для реализации амбиций социально-политических субъектов» [Головашина, с. 19], а А.А. Линченко и Д.А. Аникин определяют ее «как целенаправленную деятельность по репрезентации определенного образа прошлого, востребованного в современном политическом контексте, посредством различных вербальных и визуальных средств» [Линченко, Аникин, с. 19]. Также под политикой памяти предлагается понимать «целенаправленную деятельность по репрезентации определенного образа прошлого, востребованного в политическом контексте, посредством различных вербальных (речи политиков, учебники истории) и визуальных (памятники, государственная символика) практик» [Сыров и др.]. А.И. Миллер определяет политику памяти как частный случай исторической политики, предполагающий активное участие властных структур, конфронтационность и преследование партийных интересов [Миллер, 2013]. Инфраструктура политики памяти включает в себя политические институции, научные и образовательные учреждения, медиасферу, музеи и политизированную топонимику. Д.И. Гигаури считает воплощением политики памяти коммеморативные практики, задающие линию интерпретации совместного прошлого через символическое переоформление реальности, закрепляющее в сознании людей образ общего прошлого – «создание мест памяти, культурных городских ландшафтов, установку и снос памятников, организацию культурных мероприятий и фестивалей, новых музеев, создание школьных учебников и кинофильмов на историческую тематику и т. д.» [Гигаури,с. 62].

Так понятая политика памяти трактуется как полисубъектная деятельность. Иначе говоря, субъекты политики памяти разнообразны, в их качестве может выступать любой политический актор. А.М. Пономарева относит к ним широкий спектр институтов, воспроизводящих национальную и / или этническую идентичность [Пономарева, с. 7]. Д.А. Аникин полагает, что мнемоническая деятельность политических акторов связана с естественным стремлением последних к легитимации существующего порядка или, наоборот, к его делегитимации [Аникин, с 77]. Однако важнейшим субъектом политики памяти остается государство. Исследователи исторической памяти обращаются к правовому регулированию меморативных и коммеморативных практик, показывая, как государство с помощью правовых средств охраняет тот или иной образ прошлого, оберегая памятники и способы празднования памятных дат. Такое управление символической репрезентацией Прошлого с помощью государственно-правовых средств имеет ярко выраженный символический характер. По мнению В.А. Ачкасова, политика памяти проводится с целью формирования национальной идентичности и является эффективным инструментом конструирования наций [Ачкасова]. Тем самым политика памяти переводится в разряд символической политики, связи которых хорошо прослеживаются в работах О.Ю. Малиновой [Малинова].

Ключевой работой для теории политики памяти является сборник статей 1983 г. под редакцией Э. Хобсбаума и Т. Рэнджера «Изобретение традиции» [The Invention…], в котором демонстрируется механизмы изобретения элитами традиций ради определенных политических целей. Легитимируя собственную власть, политические элиты формируют историческое сознание масс. Однако постепенно исследователи перестали связывать мнемоническую деятельность только с политическими элитами. Л.М. Нияковски определил политическую память как совокупность всех видов интенциональных действий политиков и чиновников, имеющих формальную легитимацию, целью которых является поддержание, вытеснение или переопределение тех или иных элементов коллективной памяти [Nijakowski]. Фактически речь идет о публичных символических действиях, направленных на то, чтобы события прошлого запоминались, забывались или репрезентировались.

Символизм политики памяти порождает научную проблему мифологизации и идеологизации исторического прошлого, которая рассматривается как в западных [Bell], так и в российских исследованиях [Линченко, Иванов]. В этих работах ставится вопрос о легитимных и нелегитимных формах использования прошлого, рассматриваются угрозы и риски тривиализации и банализации истории, которые возникают, когда историческая память становится объектом политической коммуникации [Козлов; Фадеева].

Исследования в области политики памяти на Западе на сегодняшний день оформились в особое междисциплинарное научное направление, сконцентрированное на четырех основных темах: 1) использование прошлого при формировании национальных и региональных идентичностей; 2) изучение памяти о колониализме; 3) «проработка проблематичного прошлого», травмы памяти, главной из которых провозглашается Холокост; 4) проблемы политики памяти в контексте transitional justice – восстановительного правосудия, направленного на преодоление последствий систематических нарушений прав человека, связанных с историей авторитарных режимов [Ефременко, Малинова, Миллер]. В России наряду с изучением данных тем особое внимание уделяется исследованию роли государства и его институтов в проведении политики памяти. Эти исследования ориентированы на государствоведение, и для обозначения исторической политики в них используются понятия «государственная политика по сохранению исторической памяти» [Попп, Шахнович], «государственная политика в области праздников» [Ефремова] либо «государственная политика памяти» [Беляев, Линченко].