Текст книги "Историческая память в социальных медиа"

Теория политики памяти вскрывает государственные механизмы управления исторической памятью. Однако они не являются единственными способами целенаправленного воздействия на данный объект. Отдельного упоминания заслуживает понятие исторической памяти, активно вводимое в научный оборот А.И. Миллером. Он связывает историческую политику с активностью по оперированию образами Прошлого конкретными политическими силами, характерную практически исключительно для современных демократических посткоммунистических государств [Миллер, 2009]. В этом случае историческая память превращается в оружие идеологической индоктринации, практикуемой не государством, а ключевыми игроками гражданского общества. Историческая политика подчиняет исторические исследования национальному патриотизму, и в результате стремление к стабильности оборачивается дестабилизацией плюралистического общества.

Независимо от негативных и позитивных аспектов рассматриваемых терминов, очевиден, во-первых, характерный для них акцент на активную преобразующую деятельность субъекта в отношении образов Прошлого. Субъекты исторической политики и политики памяти – это не просто носители определенных конкурирующих образов Истории, но их создатели и трансляторы, нередко крайне агрессивные ко всем формам исторического инакомыслия. Во-вторых, очевидно разграничение по кругу субъектов. От ключевого агента управления исторической памяти (политика памяти) – государства – мы переходим к более широкому кругу акторов. Политические силы – категория весьма размытая, способная обозначать и политические партии, и социальные движения, и любых социальных субъектов, принципиальной особенностью которых является наличие у них властных ресурсов и ресурсов влияния. Что произойдет, если мы перейдем на уровень работы массового субъекта с образами Прошлого? На первый взгляд, речь должна пойти о деятельности, не использующей властные ресурсы и ресурсы влияния, т. е. о деятельности социальной, а не политической. Но в цифровом обществе принципиально иная ситуация с их распределением, что мы видели в первом параграфе, обращаясь к феномену цифрового раскрепощения масс. Теории memory studies выработали традицию рассматривать взаимодействие индивидуальной и локальной исторической памяти с политикой памяти и исторической политикой в терминах молчаливого конфликта. Память оказывается продуктом сложного, многофакторного и поляризованного взаимодействия, в котором массы и государство производят разные образы истории. Личный опыт, семейные предания, неофициальные источники, живая память поколений, с одной стороны, и учебники истории, искусство, музеи, мемориальные церемонии, государственная коммеморация и цензура, с другой стороны, резонируют и диссонируют, иногда подкрепляя, иногда отрицая версии друг друга в массовом сознании.

Индивиды помнят иначе, чем им предлагают внешние агенты, и отстаивают свою память. Но сам факт наличия иных образов Прошлого и возможность их широкой объективации в условиях новых эпистемических арен означает наличие конструирующей активности, преобразующей и создающей исторические представления, потенциально разделяемые различными сообществами. Эта активность в условиях медиального поворота порождает новую социальную структуру памяти – медиапамять.

Библиография

Аникин Д.А. Политика памяти в сетевом обществе: риски и перспективы // Наука и образование сегодня. 2018. № 12 (35). С. 77–79.

Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / Пер. с нем. М. М. Сокольской. М.: Языки славянской культуры, 2004. 368 с.

Ачкасов В.А. «Политика памяти» как инструмент конструирования постсоциалистических наций // Журнал социологии и социальной антропологии. – 2013. – Т. 16, № 4 (69). С. 106–123

Бакиева Г.А. Философский анализ феномена социальной памяти: Дис… доктора философских наук: 09.00.11 / С.-Петерб. гос. унт. Санкт-Петербург, 2001. 339 с.

Беляев Е.В., Линченко А.А. Государственная политика памяти и ценности массового исторического сознания современной России: Проблемы и противоречия // Studia Humanitatis. 2016. № 2. С. 21.

Гигаури Д.И. Политика памяти в практике социального конструирования политической идентичности // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение: Вопросы теории и практики. 2015. № 10. Ч. 1. с. 59–64.

Головашина О.В. Политика памяти в условиях «времени Мебиуса» // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2017. № 38. С. 63–70.

Гущин В.Р. Образ прошлого как политический миф: афинская автохтония (V–IV вв. до н. э.) // SCHOLE. Философское антиковедение и классическая традиция. 2019. Т. 13. № 1. С. 180–197.

Дмитриева М.Г. Состояние и тенденции развития исторической памяти в массовом сознании российского общества: автореферат дис… кандидата социологических наук: 22.00.04 / Рос. акад. гос. службы при Президенте РФ. М., 2005. 195 с.

Евгеньева Т.В., Титов В.В. Образы прошлого в российском массовом политическом сознании: мифологическое измерение // Политическая наука. 2017. № 1. С. 120–137.

Ефременко Д.В.,Малинова О.Ю., Миллер А.И. Политика памяти и историческая наука // Российская история. 2018. № 5. С. 128–140.

Ефремова В.Н. Государственная политика в области праздников в России: пересмотр оснований идентичности? // Вестник Пермского научного центра УРО РАН. 2016. № 5. С. 93–98.

Жирков Г.В. История цензуры в России XIX–XX вв. М.: Аспект Пресс, 2001. 367 с.

Козлов Д.В. Массовое политическое поведение в современной России в свете концепции ресентимента // Полис. Политические исследования. 2017. № 1. С. 85–98. DOI: 10.17976/jpps/2017.01.08.

Линченко АА, Аникин Д.А. Политика памяти как предмет философской рефлексии // Вестник Вятского государственного университета. 2018. № 1. С. 19–25.

ЛинченкоАА., Иванов А.Г. Что нам делать с мифами о Сталине? // Вестник Томского государственного университета. 2017. № 425. С. 91–99.

Логунова Л.Ю. Социально-философский анализ семейно-родовой памяти как программы социального наследования: диссертация… доктора философских наук: 09.00.11 / Логунова Лариса Юрьевна; [Место защиты: ГОУ ВПО «Кемеровский государственный университет»]. Кемерово, 2011. 267 с.

Мазур Л.Н. Образ прошлого: формирование исторической памяти // Известия Уральского федерального университета. Серия 2: гуманитарные науки. 2013. № 3. С. 243–256.

Малинова О.Ю. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990-х к 2010-м годам // Полис. Политические исследования. 2016. № 6. С. 139–158.

Миллер А.И. Роль экспертных сообществ в политике памяти в России // Полития. 2013. № 4 (71). С. 114–126.

Миллер А.И. История империй и политика памяти // Россия в глобальной политике. 2008. Т.6. № 4. С. 118–134.

Миллер А.И. Россия: власть и история // Pro et Contra. 2009. Т. 13. № 3–4 (май – август). С. 6–23.

Наумов Д.И. Концептуализация социальной памяти в социально-гуманитарном знании: теоретико-методологический аспект // Подшьський науковий вюник. 2019. № 3 (11). С. 89–98.

Папенина ЮА. Теоретические основы понятия «социальная память» // Вестник СПбГУ. Сер. 12, 2010, Вып. 1. С. 395–400;

Понамарева А.М. Историческая память и историческая политика: введение к тематическому разделу // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Серия 11: Социология. Реферативный журнал. 2018. № 3. С. 6–14.

Попп ИА., Шахнович И.С. Государственная политика по сохранению исторической памяти граждан Российской Федерации: нормативно-правовой аспект // Педагогическое образование в России. 2018. № 12. С. 42–49.

Рейфман П.С. Из истории русской, советской, постсоветской цензуры. 2006: [Электронный ресурс] // htpp: //www.ruthenia.ru/ reifman (дата обращения 28.10.2020).

Репина Л.П. Историческая память и современная историография // Новая и новейшая история. 2004. № 5. С. 33–45.

Сыров В.Н., Головашина О.В., Линченко АА. Политика памяти в свете теоретико-методологической рефлексии: опыт зарубежных исследований // Вестник Томского университета. 2016. № 407. С. 135–143.

Терехов О.Э. Историческая мысль и историческая наука Запада XIX–XX веков: учебное пособие. Кемерово: Кемеровский гос. ун-т, 2006. 163 с.

Удалов С.В. Империя на якоре: государственная идеология, власть и общество в России второй четверти XIX века. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 2018. 253 с.

Фадеева ЛА. Матрица памяти, политики и пространства. О культурах общественной памяти как составной части политических культур // Полис. Политические исследования. 2006. № 1. С. 183–187.

Фурс В.Н. Глобализация жизненного мира в свете социальной теории (к постановке проблемы) // Общественные науки и современность. 2000. № 6. С. 130.

Хаттон П.Х. История как искусство памяти. СПб.: Изд-во Владимир Даль, 2003. 328 с.

Чесноков В.И. Правительство и развитие структуры исторических кафедр и наук в университетах России (по университетским уставам 1804–1869 годов) // Российские университеты в XIX-начале XX века: Сб. науч. ст. Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1993. 149 с.

Bell D.SA. Mythscapes: memory, mythology, and national identity // British Journal of Sociology. 2003. Vol. 54, Ыо. 1. P. 63–81.

Boyd C.P. The Politics of History and Memory in Democratic Spain // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. 2008. N 617. P. 133–148.

Heisler M.O. The political currency of the past: History, memory, and identity // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. 2008. Vol. 617, N 1. P. 14–24.

Mink G. Between Reconciliation and the Reactivation of Past Conflicts in Europe: Rethinking Social Memory Paradigms // Czech Sociological Review. – 2008. Vol. 44, N 3. P. 469–490.

Nijakowski LM. Polska polityka pami^ci. Esej socjologiczny. Warszawa: Wydawnictwa Akademickiei Profesjonalne, 2008. 286 p.

Onken E.-C. The Baltic States and Moscow’s 9 May Commemoration: Analyzing Memory Politics in Europe // Europe-Asia Studies. 2007. Vol. 59, N 1. P. 23–46.

The Invention of tradition / Ed. by Eric Hobsbawm a. Terence Ranger. Cambridge etc.: Cambridge univ. press, 1983. 320 p.

Winter J. Historical Remembrance in the Twenty-First Century // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. 2008. N 617. P. 6–13.

1.3. От управления к конструированию: медиапамять в условиях медиального поворота

Работа с Прошлым в цифровом обществе оказывается тем «местом силы», в котором различные социальные процессы объединяются в единое целое, и социальная реальность начинает воспроизводиться, включая уникальных индивидов и события в социальные структуры, превращая их в преемников друг друга. Социальная диахрония возможна там, где узнавание и признание подпитаны воспоминанием, обеспечивающим их когерентность. Общность Прошлого задается сложной сетью институтов и агентов памяти, которая в цифровую эпоху все интенсивнее разворачивается в пространстве повседневности, через горизонтальные связи между индивидами. Накопленные историческим процессом многомерные социальные ансамбли памяти, включающие библиотеки и архивы, жрецов, писцов, летописцев, историков, открываются и демократизируются; мифы о Прошлом теряют рубежи между сакральным и профанным, элитарным и массовым, публичным и частным. Развитие цифровых технологий делает голос личной памяти громким и влиятельным. Историческая память как полифоническое многоголосое целое сегодня разворачивается силами цифровых медиа от институтов к приватизирующему, обживающему и осваивающему Прошлое индивиду. Эта приватизация и персонализация осуществляется цифровыми способами, переводит историческую память в новую форму, производящую соответствующий продукт – цифровое Прошлое. Появление медиапамяти может быть описано в терминах медиального поворота.

Медиальный поворот

Термин «медиальный поворот» формулируется как финальный в ряду методологических метафор «поворота» (онтологический, лингвистический, иконический, теологический, перформативный, нарративный, пространственный и др.), раскрывающих движение философской мысли с начала ХХ века. Первоначально поворот как тектонический сдвиг мысли сближался со смыслом движения назад, характерным для рефлексии, и принимал форму возвращения к истокам. В.В. Савчук устанавливает в качестве отправной точки истории поворотов призывы, сменяющие друг друга в философии Нового времени: «назад к природе», «назад к Канту», «к Фрейду», «к самим вещам», «к досократикам», «в до-миф» [Савчук, 2013, с. 93]. В ХХ веке трансформировалось направление поворотов, изменился их угол – изначальный в 180° означал обращение к тому, что было за спиной. Угол поворота сократился, он смог стать условным разворотом «направо» или «налево» (что имело вполне политизированную дискурсивную основу в контексте противостояния неомарксизма и «буржуазной» философии), сохраняя свою радикальность за счет устремления к новым горизонтам. Последние всплывали все чаще по мере развития междисциплинарности неклассической рациональности, когда синтез автономных исследовательских областей регулярно оборачивался прорывом в неведомое.

Интерес к механике поворота предполагает обращение к его компонентам и условиям. П.И. Чубарь выделяет три ключевых момента, характеризующие философский поворот: 1) изменение стиля и характера мышления человека определенной эпохи; 2) социокультурные перемены; 3) внутреннюю логику развития самой философии [Чубарь, с. 5]. Это значит, что поворот философии возможен тогда, когда массы начинают думать иначе, поскольку повысился уровень типового образования, получила тотальное распространение та или иная религия или идеология, катастрофические события привели к переоценке ценностей – ХХ век знает немало обстоятельств такого рода; изменился образ жизни людей, например, усилились миграционные или урбанистические тенденции; сама философия «доросла» до появления новых концептов, усовершенствовала свою оптику, откалибровав старую или соорудив новые методологические гаджеты. С точки зрения тактов поворота уникален именно медиальный поворот, поскольку он опирается не только на идеально-духовные основания, но и на новую технику, технику медиа.

Действительно, лингвистический, теологический или нарративный повороты являются идеологическими в своей природе. Необходимый для них сдвиг парадигм крайне слабо детерминирован научно-техническим прогрессом. Как известно, история не терпит сослагательного наклонения, тем не менее, рискнем предположить, что близкие к этим поворотам концептуальные процессы и тенденции можно обнаружить в истории философской мысли. Что же до медиального поворота, то он вызван к жизни именно «коммуникационным взрывом» (М. Маклюэн) медиатехнологий, перекроившим экономическую, политическую, социальную и культурные сферы общества к концу ХХ века.

Медиальный поворот опирается на экспоненциальный рост цифровых сетей, впитывающих в себя достижения иконического и визуального поворотов электронной и экранной культуры, сплавляющих индивидуальные и коллективные тела в непрерывном потоке сообщения. Понимание любого современного социального феномена, управление им и его производство требует знания его коммуникационного контекста, установления его репрезентаций и способов их передачи. Именно поэтому, чтобы присвоить чужую личность, сегодня достаточно украсть смартфон (вспомним роман Д. Глуховского «Текст»).

Содержание медиального поворота наиболее последовательно раскрыто в работах В.В. Савчука, опирающегося на идеи Стефана Мюнкера и Райнхарда Марграйтера, позволяющие зафиксировать единство методологического и технологического в социально-онтологическом медиаанализе. Медиальный поворот есть онтологическое свидетельство изменения реальности, благодаря которому бытие и медиальность отождествляются и взаимозаменяются, растворяясь в друг друге [Савчук, 2013, с. 105]; он означает особую чувствительность к влиянию медиа на человека и способность это влияние устанавливать, опираясь на сами медиа. Показывая, что «все есть медиа», исследователь выводит формулу «имей образ, слова и вещи придут», позволяющую обнажить ведущую роль медиа в формировании реальности: «совокупность посредников создает действительность: воспринятая, помысленная и концептуально выраженная, она открывается тому, кто рефлексивно подходит к условиям ее производства и репрезентации» [Савчук, 2013, с. 103]. Новые медиа порождают своим галлюцинаторным мерцанием (Ж. Бодрийяр) новую медиареальность, в которой зарождается новая конфигурация субъекта, чьей отличительной чертой выступает децентрация, возведенная в абсолют, и потому превратившаяся во всеприсутствие [Савчук, 2012, с. 37]. Погружаясь в сеть вниманием, сознанием, телом, достраивая и расширяя мир дополненной реальностью, человек получает не со-бытие, но соучастие во всем и со всеми как новый способ существования. Медиальный поворот, таким образом, выявляет связи там, где прежде видели только границы, и эти связи – результат социализации медиа.

Интересно, что В.В. Савчук приходит к выводу о том, что «медиа есть условие, собирающее и соединяющее людей в целостность и проявляющее результат их усилий в формировании новой реальности. Они – условие целого, его исток и способ воспроизводства» [Савчук, 2013, с. 103]. В этой трактовке медиа и есть память. Любой, кто терял личные архивы, бумажные или цифровые, не сочтет этот тезис гиперболой. Индивидуальная память, лишенная средств объективации, нема и почти мертва. Ей нужен голос, но голос – это лишь культурный стереотип, клише, которым привычно обозначают медиа, а именно, ключевой для человеческой природы из естественных каналов коммуникации. Новые медиа, расширяющие, интегрирующие, комбинирующие, реорганизующие во времени и пространстве старые медиа, переформатировали не только конфигурацию субъекта и конфигурацию памяти, они сплавили медиа и память.

Медиапамять: определение понятия

Объективация памяти основана на естественных каналах коммуникации, использующих для передачи сообщений человеческое тело. Искусственные каналы появляются с первыми артефактами материальной культуры, начиная с орнаментов и рисунков. Развитие сложных искусственных каналов коммуникации, в первую очередь, систем письменности, связано с развитием государства. Их распространение никогда не было частным делом. Коммуникационные технологии вплоть до новейшего времени никогда не распространялись свободно, подчиняясь цензуре и разного рода публичным ограничениям и социальным цензам. Их объем в социальном целом был ограничен, поскольку круг социальных субъектов, способных играть роль коммуникатора, всегда был ограничен. Коммуникаторы никогда не были массой, они всегда были элитой. Коммуникационные каналы для элит – инструменты насаждения образов Прошлого.

Как мы видели, до медиального поворота производство памяти осуществлялось в логике социальных ансамблей Модерна, основанных на коммуникационной асимметрии. Коллективная память производилась под контролем государства. Государство обеспечивало выделение исторической науки в самостоятельную дисциплинарную область, цензурировало полученное ею знание и направляло его в систему образования. Оно же контролировало тиражирование массовой культуры, аккумулирующей базовые исторические мифы, а также степень открытости библиотечных и архивных фондов. Классические массовые медиа по сей день включают рядового члена общества в свою структуру только как реципиента, блокируя объективацию его мнемонической активности насаждением готового Прошлого. Поэтому для истории ХХ века характерно такое множество конфликтов между «официальной» историей политического дискурса и локальными голосами памяти.

Цифровые технологии обеспечили коммуникационное «раскрепощение» пользователей и перманентный кризис цензуры. Во-первых, они открыли индивидам прямой доступ к массовой и групповой коммуникации, до этого определявшийся социальной стратификацией и элитократическими цензами. Во-вторых, дали возможность интегрировать массовую, групповую и личную коммуникацию в соответствии с личными вкусами и потребностями. В-третьих, предоставили инструменты оперативной и комфортной интеграции такого рода. Разумеется, все эти преимущества были сформированы не одномоментно, однако они продолжают конвергентно накапливаться в процессе развития различных сервисов интернета. Массовость цифрового раскрепощения продолжает набирать обороты по мере роста аудитории новых медиа. Согласно аналитическому отчету Digital 2020 общественного креативного агентства «We Are Social» и платформы «Hootsuite», на начало 2020 года более 4,5 миллиардов людей пользовались интернетом, при этом аудитория социальных сетей превысила 3,8 миллиарда, в сети онлайн присутствует почти 60 % мирового населения, мобильными телефонами пользуется 5,19 миллиардов человек (половина интернет-трафика приходится на эти устройства), среднестатистический человек проводит в интернете 40 % времени бодрствования – 100 дней в году [Digital 2020]. Мобильные приложения применяются во всех сферах повседневной жизни, от управления финансами до построения романтических отношений. Используя цифровые технологии, пользователи потребляют контент, который сами же и производят. Если до медиального поворота производство прошлого было направлено от публичных инстанций к частным лицам, то сегодня его направление – от масс к массам, через узлы фильтрации, забвения и частичного/фрагментарного публичного контроля.

Ситуация, в которой историческая информация переводится в цифровой формат, меняет не только содержание коммуникативных процессов, но и состав коммуникантов, позволяя выполнять функции производства и трансляции исторического контента социальным субъектам, не входившим ранее в число агентов исторической памяти. Классические агенты также трансформируются: архивы и библиотеки принимают форму электронных хранилищ баз данных. Печатный текст повсеместно интегрируется в медиатекст.

Медиатекст объединяет текстовый, графический, фото-, аудио– и видеоформат в любых комбинациях. Смысл печатного текста становится наглядным, его коннотации – более рельефными, а эмоциональное воздействие – более сильным. Медиатекст в качестве строительного материала образов Прошлого обладает существенными преимуществами на фоне сообщений технических каналов коммуникации доинтернетной эры. Глубокая емкость, гибкая когерентность и чувственная аффективность усиливают доверие к медиатекстовым образам Прошлого и выступают их «конкурентным» преимуществом.

Конкретные способы интеграции элементов медиатекста в единое целое определяются форматами медиатекста – техническими особенностями формирования контента в сети. Ограничения на количество знаков, специфика заголовков, количество и качество сопровождающих текст фотографий, иллюстраций, аудио– и видеозаписей, использование вики-разметки и HTML-кода варьируются в социальных сетях. Объем, наличие и доминирование мультимедийных элементов, возможность их выбора при «чтении», организация текста (перевернутая пирамида, изолированные блоки, линейное чтение и т. п.) и даже тематика определяются технологической платформой. Иначе говоря, каждая социальная сеть обладает специфической текстогенностью, т. е. комплексом антропогенно-технических факторов порождения, трансляции, обмена текстами публичной коммуникации, ведущих к образованию и функционированию новых типов носителей и генераторов информации во всех сферах жизнедеятельности и оказывающих на них влияние [Шилина 2012].

Когнитивной особенностью медиатекста является пригодность для поверхностного восприятия (пролистывания) при сохранении постоянной возможности углубления в содержание сообщения. Кроме того, тегирование, вики-элементы и гиперссылки связывают медиатексты в гипертекст.

Мнемонический потенциал медиатекста заслуживает отдельного комментария. Медиатексты Интернета традиционно рассматриваются как синхроничные, лишенные «ретроспективной емкости»: «медиатекст изначально был и остается тем типом коммуникации, который организовывает социальное пространство и время непосредственного вот сейчас данного, текущего момента живой жизни… Медиатекст – это воплощенное и запечатленное текучее, осуществляющееся вот здесь – и – сейчас, обращенное непосредственно к себе настоящее, что не требует особого обсуждения» [Шестакова, c. 31–33]. Однако изначальная синхронность медиатекста не мешает его долговечному функционированию в условиях социальных сетей. За время своего существования сети повысили качество инструментов запоминания того или иного содержания (разнообразив работу закладок, лайков и т. п.), не изменив принципов его аккумулирования. Таким образом, оперирование информацией улучшилось при минимальном числе дополнительных навыков, требуемых от пользователей, а значит, – без изменения конфигурации привычной коммуникативной среды. Медиатекст и его опорные в смысловом отношении элементы, будучи востребованными, не отправляются в виртуальный архив, они продолжают свою циркуляцию в сетях через репосты и перепечатку до тех пор, пока не потеряют свою коммуникативную привлекательность. Постоянное всплывание в трафике уже встречавшегося пользователям медиатекста получило специфическое наименование в интернет-сленге: «баяном» пользователи называют повторную публикацию шутки или информации. Как видим, синхроничность медиатекста не блокирует его диахронического функционирования.

Медийные элементы расширяют чувственное восприятие и усиливают эмоциональное воздействие, рассеивая аналитическое внимание. Экспоненциальный рост медиатекстов в медиасреде, инструменты поиска, компактность их размещения на носителях и в сети, а также операциональность снижают временные затраты при работе с ними. Письменная память уступает место памяти электронной, а развитие интернет-технологий предоставляет доступ к ней огромному количеству пользователей, которые используя новые медиа, выступают сетевыми субъектами исторического познания. Влиянию медиа на социальную память посвящено небольшое количество исследований, одним из которых является коллективная монография «Silence, Screen, and Spectacle: Rethinking Social Memory in the Age of Information and New Media», изданная под редакцией Л. Фримена, Б. Ньенаса и Р. Даниэля (2014) [Silence, Screen, and Spectacle]. Авторы исследования отмечают, что новые социальные медиа меняют характер восприятия настоящего и прошлого, раскрывая Прошлое через метафоры «молчания», «экрана», «спектакля», которые больше не отвлекают внимание отчужденного потребителя Г. Дебора, но «взрывают континуум истории», разворачивая нас к настоящему. Значит ли это, что Настоящее вытесняет Прошлое? Нет, оно через него реконструируется.

Идея социального конструирования сформирована социальнофеноменологическим подходом, трактующим общество как явление, непрерывно воссоздаваемое в процессах социальной (в первую очередь, межиндивидуальной) коммуникации, в ходе которой человек наделяет смыслом социальную реальность и конструирует ее в процессе ежедневного взаимодействия с другими. Быстро ставшая классической работа П. Бергера и Т. Лукмана «Социальное конструирование реальности» детально воссоздает процесс легитимации и типизации социальных ролей в обыденном познании [Бергер, Лукман]. В итоге, социальные системы оказываются конструкцией массива осознанных действий: люди знают, как нужно себя вести, и, когда действуют в соответствии с этими знаниями, их поведение превращается в элементы работающего социального механизма. Оперирование исторической информацией является частью социального знания, оно встроено в исполнение социальных ролей. Выход его производства за пределы специализированных институтов социальной памяти означает, что любой пользователь может редактировать и переформатировать историческое знание, и созданный им продукт будет использован другими людьми. Повседневная коммуникативная практика включает в себя использование исторических текстов в производстве медийного контента. Под историческими текстами понимается вся совокупность исторических источников, доступных в цифровой среде (исторические исследования, художественные произведения, фото и видеохроника, мемы, оцифрованные архивные документы). В условиях широкого распространения социальных медиа возникает новое пространство циркуляции исторического контента, вытесняющее традиционную коммуникативную память. В цифровых условиях формируется новый баланс коммуникативной и культурной памяти, а также способы их коммуникации, что радикально меняет облик памяти исторической.

Таким образом, медиальный поворот привел к формированию особого механизма оперирования информацией, который изменил характер производства исторического знания и практики забвения. Средства массовой информации и социальные медиа становятся не менее значимыми акторами создания нового представления о прошлом, чем профессиональные ученые-историки. Интернет-пользователи активно включаются в поиск и тиражирование знаний о прошлом, используют современные информационные технологии, интернет-ресурсы, социальные сети, наряду с традиционными историческими источниками, переводя архивные документы в цифровой формат. Историческая память как медиапамять аккумулируется в сфере медиа, что приводит к соединению медиа как инструмента познания с тем информационным содержанием, которым они наполнены.

В работах классиков исторической эпистемологии Г. Баттерфилда, А. Мегилла, Ф. Анкерсмита, Х. Уайта. Р. Козеллек, Н. Копосова, занимавшихся изучением проблем исторического познания [Шиповалова, с. 155], познание истории связывалось исключительно с деятельностью отдельных представителей исторической мысли, и игнорировалась роль неформального знания в исторической науке. Если ранее о нем говорили, как об опыте «молчаливого» большинства [Бряник, с. 122], то сегодня, благодаря новым медиа, оно обрело «голос» и играет все большую роль в формировании представлений о прошлом. Отказавшись от молчания, большинство пользователей осваивают цифровые способы производства исторического контента для выражения собственной версии исторической реальности, формирования исторической идентичности, самореализации и развлечения. Историческая память индивида, инкорпорированного в сферу медиа, включается в медиапамять, которая сегодня формирует его представления о прошлом и позволяет создавать информацию исторического характера. Средства массовой информации и социальные медиа становятся не менее значимыми акторами создания нового представления о прошлом, чем профессиональные ученые-историки. По факту это означает, что цифровое Прошлое – дело рук миллионов пользователей социальных медиа.