Текст книги "Историческая память в социальных медиа"

Разновидностью троллинга выступают флейм, выражающийся в волне правок (постмодерации сообщений, тем, новостей), и «холивар», т. е. бесцельная конфронтация. Интернет-тролли могут испортить обсуждение, распространить вредный совет либо деструктивную идею, разрушить чувство взаимного доверия в сообществе, таким образом, нанося существенный вред коммуникации. Общение в социальных сетях играет слишком большую роль в социальной жизни человека и очень часто приводит к открытым конфликтам. Исследователи из Университета Миссури Колумбия провели анализ 500 тыс. сообщений в «Фейсбуке» и «Твиттере» и показали, что большинство скандалов часто развиваются прямо в социальных сетях или продолжаются в интернете. В некоторых случаях конфликты в сети могут привести к столкновению в реальном мире.

Однако для цифровых толп характерен новый баланс позитивных и негативных аспектов. Думается, что первые доминируют над вторыми в силу растущего государственного контроля и этической саморегуляции. Интернет-пользователи с помощью этического кодекса саморегулирования снижают и преодолевают эти практики путем блокировки агрессивных участников процесса коммуникации, удаления их аккаунтов, морального внушения и всеобщего осуждения.

Рациональные действия толпы направляют коммуникацию в позитивное русло, стабилизируя систему социальных связей. Негативные явления в социальном сетевом взаимодействии также выступают источником выражения новой солидарности, носящей цифровой характер.

В целом цифровая толпа представляет собой новую форму групповой активности, для которой характерны повышение оперативности управления, усиление когнитивного потенциала, распределение наличных ресурсов для решения важных социальных задач. Ключевой функцией данного феномена является укрепление социальной солидарности в цифровом обществе, для которого характерны сверхбыстрое формирование и распад общественных связей, динамичная реорганизация институциональных форм. Поскольку индивиды чаще становятся инициаторами установления социальных связей, повышается групповая способность к кооперации.

Иначе говоря, формируется новая цифровая солидарность, представляющая собой общественное явление, при котором большие массы людей прибегают к механизму социальной саморегуляции, самосохранения и саморазвития коллективного организма, максимально используя возможности всех членов общества для индивидуального и всеобщего блага. Она проявляется в различных сферах организации сетевых действий, таких как цифровая экономика, цифровая демократия, новое производство знания, новая экспертиза, новый альтруизм, новый досуг и производство информационного контента, где люди воспринимают себя как сотрудников, а не как конкурентов, формируя целостное единство.

Классические формулировки солидарности (О. Конт, Э. Дюрк-гейм) имели аксиологическое, мифологическое или религиозное основание и носили идеологический характер. Новая солидарность имеет организационно-когнитивную природу, в которой у действия есть специфическая структура, связанная с построением сети.

Одновременно она преследует рациональную цель, опираясь на новое знание о цифровой среде. Индивиды теперь сами строят горизонтальные социальные связи, которые раньше формировались стихийно в процессе социализации. Эти связи носят слабый и непрямой характер, что, по мнению М. Грановеттера, открывает лифты социальной мобильности [Грановеттер, с. 41]. Любой пользователь интернета может вступать в контакт и обмениваться информацией с любым другим пользователем, согласным на общение. Интернет трансформирует индивида в субъект эгоцентрических слабых сетей, подыскивая и выбирая подходящих для его целей контрагентов, позволяя ему целенаправленно устанавливать слабые связи, которые служат основой солидарного действия в цифровой среде [Кастельс, 2004, с. 148–156]. Опыт конструирования личных социальных сетей составляет сущность цифровой солидарности, что дает ключ к пониманию социальной динамики цифрового общества.

Цифровое распределение неформального знания как основа новых эпистемических арен

Итак, коммуникационная революция впервые открыла массам доступ к групповым и массовым каналам коммуникации, прежде доступным только элитам. Политические кризисы конца прошлого века были связаны с перманентным молчанием масс, подрывавшим манипулятивный потенциал традиционных инструментов информационного воздействия. Распространение интернета сначала выдвинуло на передний план класс интеллектуалов. Но удешевление доступа к интернету и расцвет мобильных интернет-технологий привели к тому, что в армию пользователей были рекрутированы и социальные низы. Современные мессенджеры вполне эффективно обслуживают даже общение неграмотного населения стран третьего мира с помощью видеосвязи и систем эмотиконов. Снижение образовательного ценза пользователей стало основой тотального распространения политик постправды, господства оценок контента на основе эмоций и личных убеждений. Как мы видели, масса в XXI веке весьма мобильна, контактна, оперативна. Она однозначно лучше образована, чем масса XIX и даже ХХ веков, ее солидарность и способность к краткосрочной кооперации также отличается в положительную сторону, поскольку установление контактов, их поддержание и реализация интеракций в современном технологическом укладе гораздо комфортнее и дешевле. Масса больше не анонимна, поскольку логика работы социальных сетей требует от пользователей обилия достоверной персональной информации.

Большая часть потребляемой массой информации производится ею же самой, поэтому от массовых эмоций зависит очень многое в принятии решений, и массы чаще становятся источником социальных изменений. Впрочем, развитое массовое сознание и рациональное долгосрочное достижение целей для массы по-прежнему остается, скорее, утопией, тем не менее, основные изменения массы, вызванные цифровизацией общества, носят социально-эпистемологический характер и связаны с изменением источников и структуры обыденного познания. Не случайно Фр. Шмитт трактовал социальную эпистемологию как концептуальное и нормативное исследование релевантности знанию социальных отношений, ролей, интересов и институтов [Schmitt]. Массы цифрового общества действуют иначе потому, что их повседневное познание специфически организовано. Цифровое общество не может быть описано только как общество с большим количеством развиваемых индивидами (при помощи цифровых технологий) эгоцентрических социальных связей. Это общество, в котором способы формирования потребностей в новых связях, способы установления связей и системы ожиданий укоренены в цифровизированном жизненном мире и основаны не только на индивидуальном, но и на коллективном социальном опыте масс, объективированном в медиасфере. Социальность воспроизводится в нем на основе повседневного знания, распределенного в социальных сетях.

В классической советской теории познания знание как результат процесса познания было принято классифицировать на следующие виды: донаучное, житейское, художественное и научное [Спиркин, c. 192]. Критерием этого разделения выступает метод познания. Постепенное формирование типов познания, представляющих собой автономные когнитивно-культурные системы, выполняющие специфические функции (повседневный опыт, магия, миф, искусство, религия, право, философия, мораль, идеология, наука [Касавин, c. 872]), привело к появлению предметной классификации знания, подразделению его на повседневное, магическое, мифологическое, эстетическое, религиозное, юридическое, философское, этическое, идеологическое, научное. Наибольшее внимание исследователей традиционно привлекает проблема демаркации научного знания, однако это не означает бесконфликтности сосуществования остальных типов познания и их результатов. Процесс познания сложно вычленить из процессов коммуникации и деятельности, которые он обслуживает. Нередко он является вспомогательным по отношению к осознаваемой и конструируемой телеологии, что акцентирует конечный результат и затемняет противоречия в разнотипной методологии познания. Но там, где важна чистота методологии познания, эти противоречия становятся очевидными (проблема веры и разума в средневековой теологии, конфликт долга и страсти в искусстве классицизма и т. п.). Сложность взаимопереходов и взаимной блокировки различных типов знания раскрывается в диалектике субъективного и объективного, индивидуального и коллективного, локального и универсального опытов.

Разнообразие видов знания было усложнено научно-технической и промышленными революциями, когда изменилась роль научного знания благодаря его переходу в знание технологическое, трактуемое как прикладное естествознание без собственных познавательных задач, средств и методов: «целью ученого является создание проверенных знаний. Целью инженера или технолога является преобразование знаний в методы или продукты, в которых у людей есть потребность. Ученые действуют в сфере знаний. Инженеры и технологи действуют в сфере практики» [Питт, c. 8]. Движение от научного к технологическому знанию стало ключевым для поддержания и развития цивилизации и привело к массовизации основ научного знания благодаря повсеместному включению его трансляции в институт образования.

Научное знание сегодня является формальным, т. е. оно имеет письменную (текстовую) форму, отличающуюся специфическим стилем и жанрами, а также специализированной сетью периодики и книгоиздания. Формальность знания зависит от институционального характера науки, структурные связи внутри которого формализованы, а неформальные сети отношений наслаиваются на структуры вертикальных иерархий. Не случайно итальянские исследователи Дж. Дози и М. Лабини подчеркивают, что «в большой своей части знание – это не «информация», а организация, люди и «кластеры». Академическое исследование – это корпоративная практика, осуществляемая в рамках публичного финансирования, на страницах престижных, т. е. общественно признанных научных журналов» [Dosi, Labini, p. 1452]. Кластер научной корпоративной практики охватывает как формальные иерархии научно-исследовательских организаций, так и неформальные исследовательские сети – коллаборации и тематические группы исследователей, знающих друг друга, в первую очередь, «по трудам».

Что противостоит формальному знанию науки? Обыденное знание (ordinary knowledge) в эпистемологии является довольно маргинальной проблемой, разработке которой посвящено сравнительно небольшое число исследований. Одной из ключевых работ является коллективная монография «Epistemology of Ordinary Knowledge» под редакцией М.Л. Бианка и П. Пиккари (2015) [Epistemology…]. В этом труде М.Л. Бианка обосновывает концепцию, в соответствии с которой обычное знание – это форма знания, которая не только позволяет эпистемически получить доступ к миру, но также включает разработку его моделей с различной степенью достоверности [Bianca]. Особенность этой формы заключается в том, что обычное знание может быть надежным, несмотря на то, что не обладает строгостью научного знания. Надежность обыденного знания задается его полигностической структурой, включающей различные виды знаний. К ним относятся: а) перцептивное/ феноменальное знание; б) самопознание собственных психических состояний, содержаний и процессов; в) знание самого себя и становление понятия «Я»; г) знание других «Я»; д) косвенное и неперспективное знание мира. У каждого из этих видов знания есть свои особенности формирования, собственная релевантность и степень надежности.

Социальное измерение последних рассматривает М.К. Аморетти [Amoretti]. Она опирается на концепцию триангуляции Д. Дэвидсона, в которой разумное существо, чтобы иметь какие-либо понятия или убеждения, должно «триангулировать» объекты и события во внешнем мире с другими существами, достаточно похожими на него. Триангуляция как простейший вид социального взаимодействия объединяет эмпирическое содержание и понятие объективности. Преодолевая недостатки идеи Дэвидсона, Аморетти показывает, что совместное внимание – это полностью социально-интерсубъективной триадический процесс, не требующий высказываний в языке, но формирующий общность идей и концепций.

Вопрос о том, как медиасреда меняет формирование обыденного знания, остается малоизученным. В первом приближении очевидно, что канал коммуникации не может не влиять на процесс познания, поскольку привносит в него компоненты медиаграмотности. Иначе говоря, технические принципы оперирования контентом детерминируют эпистемические процессы. Средой формирования обыденного знания является мышление и устная речь. Подключение письма означает расщепление исходного синкретизма обыденного знания, повышение степени его рефлексивности и подчинение его жанровым форматам (литературным, документальным, журналистским), т. е. начальную формализацию. Переход познающего субъекта в сферу профессионального производства знания – художественного, религиозного, журналистского или научного – требует овладения определенными методами его создания, т. е. среднюю формализацию. По мере роста профессионального мастерства степень формализации производимого знания достигает максимального значения. Под формализацией в данном случае понимается передача знания с помощью особого кода, через создание сообщения определенной формы и по установленным правилам. Это и использование конкретного функционального стиля речи, и риторические приемы, и системы аргументации, терминология, штампы и т. д. Важным элементом формализации являются институциональные ценности, нормы, правила и процедуры, выработанные в структуре профессиональных институтов по производству знания – науке, религии, журналистике, искусстве и т. д.

Необходимо отметить, что развитие интернет-коммуникации оказало значительное воздействие на речевые жанры и стили. Во-первых, оно вызвало эклектизацию и диффузию жанровых форм, за счет неформального статуса интернет-общения. Утверждая традиции неформального общения и самовыражения, интернет смягчил канонические жанровые правила, усиливая эмоциональную и развлекательную направленность общения. Во-вторых, перевод текста и речи в медиаформат интернета изменил отношения между автором и читателями в сторону симметрии. В-третьих, расширяя классический печатный текст с помощью видео, фото и аудиовставок, медиатекст стал форматом организации контента, характерным для цифровой культуры. Для медиатекста характерны иные отношения сообщения и реципиента, в том числе, феномен так называемого «поверхностного» чтения, слабо совместимого с развитием критического мышления. Медийные элементы расширяют чувственное восприятие и усиливают эмоциональное воздействие, рассеивая аналитическое внимание. Экспоненциальные рост медиатекстов в медиасреде, инструменты поиска, компактность их размещения на носителях и в сети, а также операциональность снижают временные затраты при работе с ними.

Перечисленные коммуникационные отличия делают обычные знания в социальных сетях принципиально неформальными. Исследуя обычное знание в социальных сетях, можно обнаружить следы формализации знаний. Однако интернет-пространство формировалась как серая зона между приватным и публичным и продолжает оставаться таковой до сих пор. Поэтому даже коммуникация профессионалов в интернете существенно отличается от профессиональных офлайн-стандартов. Дискурсивность медиасреды как общая способность смыслопорождения сопрягается с жанровой эклектикой и полифонией. В дискурсе медиатекстов убеждение формируется не через рациональные стратегии, а на эмоциональной платформе, расформализовывая традиционные профессиональные дискурсы. Социальные сети выступают средой стихийно формирующихся эпистемических арен, в которые пользователи «приносят» с собой стратегии оперирования знанием, сформированные на внешних площадках, и тут же могут модифицировать их под влиянием потребностей конфликта или сотрудничества. Термин «эпистемическая арена» выдвигается нами по аналогии с «риторическими аренами», под которым в медиаисследованиях понимается специфическое медиапространство, формирующееся на пересечении различных коммуникационных каналов, в котором различные заинтересованные стороны предоставляют и получают информацию [Frandsen, Johansen; Rodinetal].

Историческое знание в рамках эпистемических арен вырабатывается различными акторами: учеными – профессиональными историками, массами интернет-пользователей, использующими технологии краудсорсинга и нечеловеками (цифровыми технологиями и цифровыми медиа). Историческая наука на протяжении второй половины XX в. выработала методики работы с большими данными, оцифровки исторических материалов и использования электронных ресурсов для публикации исторических исследований. В рамках клиометрики, а затем и исторической информатики была разработана концепция источнико-ориентированной системы управления базами данных, которая представляла собой не просто электронную публикацию текста исторического источника, а подготовку его к компьютерной обработке с целью использования читателем-нечеловеком [Thaller, p. 15]. Эта система оперировала оцифрованным изображением источника, его транскрипцией и внеисточниковым знанием, что облегчало в конечном итоге использование исторической информации рядовым интернет-пользователям и ориентировало на работу с ней цифровые технологии. В рамках направления публичной истории профессиональные историки привлекали при помощи краудсорсинговых технологий массы интернет-пользователей для выработки исторического знания [Савельева, с. 141–155]. Сегодня эти практики стали основой образования эпистемических арен. Цифровые медиа стали не просто площадкой проведения исторических исследований и местом, где происходит конвергенция знания, полученного историками-профессионалами, любителями истории и компьютерными технологиями, они активно включены в процесс его производства, так как воспринимаются всеми участниками данного процесса как субъект конструирования представлений о прошлом. В данной системе постепенно стирается грань между историей и исторической памятью, упорно прослеживаемая историками доцифровой эпохи, но это не означает, что в рамках эпистемических арен ценность исторического знания нивелируется. Наоборот, личностное переживание процесса получения представлений о прошлом, какими бы они ни были, даже при помощи цифровых технологий, повышает их ценность и статус именно как исторического знания. Таким образом, эпистемические арены примиряют противостояние профессиональных историков, их читателей и используемых ими методов, ориентированных на цифровые технологии. Все акторы выступают равноценными субъектами исторического познания, но полученное знание носит личностный характер, объективируемый использованием цифровых технологий, так как существует устойчивое представление, что знание, полученное при помощи компьютера, высочайшего достижения научно-технического прогресса, априори объективно. Данное положение вещей, кстати, может объяснять появление фейков, в том числе и исторических.

Эпистемические арены не изолированы, их коммуникация задается стратегиями продвижения постправды. В литературе постправда трактуется как самостоятельный концепт медиадискурса, обладающий отрицательными коннотациями и подчеркивающий влиятельность интерпретаций по сравнению с фактографией [Корецкая]. Однако суть постправды сводится к вере, для которой принципиально личностно-эмоциональное отношение к предмету сообщения. Постправда не обязательно предполагает поток фейков, она может наслаиваться на вполне рациональные, научно-обоснованные интерпретации. Проблема в том, что без флера постправды последние не могут ни привлечь внимание, ни вызвать доверие.

Постправда как трансляция субъективности основана на репрезентации личного субъективного опыта познания мира, т. е. ее ядром является обычное знание, на платформе которого формируется личная история, личный опыт и личная правда, подменяющие объективные данные. Постправда – это не забвение истины, это следствие избытка информации, когда в ее массивах можно ориентироваться только через полную активизацию всех когнитивных способностей человека. Эмоционально окрашенное отношение выступает фильтром для потоков разнородного контента. Через постправду люди и познают, и, одновременно, выражают себя, создают идентичности и вступают в коллективные действия. Исходные сообщения, фабрикуемые по инициативе политиков постправды для контроля над общественным мнением, рассыпаются в миллионах постов и комментариев.

Интенсивное развитие социальных медиа увеличивает включенность пользователей в производство знаний. Массив производимого ими контента вытесняет классические СМИ из структуры обращаемости по общественно-политическим и аналитическим сведениям. Пользовательские мнения сами по себе являются специфической формой повседневного знания, обладающей особыми дискурсивными правилами производства, системами верификации и авторитетов. Неформальное знание, производимое обывателями вне институциональных практик, часто объективируется сегодня в форме контента социальных сетей, сетевых записей различных форматов (микроблог, блог, твит, пост и т. п.). Повседневное обыденное знание, ранее бытовавшее преимущественно в устной форме и проникавшее в массовое сознание и массовую культуру через систему культурных цензов, в условиях социальных сетей становится публичным через сеть эпистемических арен и получает новые механизмы влияния (лайки, репосты), не только обеспечивающие его массированное тиражирование, но и прямую включенность в процессы формирования репутаций и общественного мнения.

Таким образом, коммуникационное раскрепощение субъекта приводит к трансформации социально-эпистемологического фона его социальной активности. Цифровая повседневность, порождающая новые эпистемические практики, конкретизирует специфику социальной реальности цифрового общества. Она не детерминируется технологиями прямо и жестко – известно множество случаев, когда технологические цифровые проекты обживались пользователями совсем иначе, чем это планировалось их разработчиками. Тем не менее, именно цифровые технологии лежат в основе новых эпистемических арен, на которых пользователи оттачивают свое умение понимать Прошлое, Настоящее и Будущее. Индивиды в цифровом обществе массово включены в процесс отбора технологических сервисов и решений, доместификация которых задает потом параметры распределения знания.

Библиография

Валевич Е.С. Эволюция коллективности в аспектах массы, толпы и вождизма // Ценности и смыслы. 2014. № 5 (33). С. 106–110.

Грановеттер М. Сила слабых связей // Экономическая социология. 2009. Т. 10, № 4. С. 31–50.

Касавин И.Т. Познание // Философия: Энциклопедический словарь / Под редакцией А.А. Ивина. М.: Гардарики, 2004. С. 872873.

Кастельс М. Галактика Интернет: Размышления об Интернете, бизнесе и обществе / пер. с англ. А. Матвеева. Екатеринбург: У-Фактория, 2004. 328 с.

Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе / под ред. В. Л. Иноземцева. М.: Academia, 1999. 631 с.

Корецкая О.В. Концепт post-truth как лингвистическое явление современного англоязычного медиадискурса // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2017. № 7–3 (73). С. 136–138.

Питт Дж. Научные и технологические знания: что между ними общего и в чем различия // Школа и производство. 2002. № 3. С. 7–9.

Савельева И.М. Профессиональные историки в «публичной истории» // Новая и новейшая история. 2014. № 3. С. 141–155.

Спиркин А.Г. Знание // Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1983. С. 192.

Amoretti M.C. On the social dimension of beliefs and concepts // Epistemology of Ordinary Knowledge. Edited by Mariano L. Bianca and Paolo Piccari. Cambridge Scholars Publishing, 2015, рр. 195–210.

Bianca M.L. The Epistemological structure of ordinary knowledge // Epistemology of Ordinary Knowledge. Edited by Mariano L. Bianca and Paolo Piccari. Cambridge Scholars Publishing, 2015, рр. 3-38.

Dosi G., Labini M. The relationships between science, technologies and their industrial exploitation: an illustration through the myths and realities of the so-called «european paradox» // Research policy. Amsterdam, 2006, vol. 35, № 10, pp. 1450–1464.

Epistemology of ordinary knowledge. Edited by Mariano L. Bianca and Paolo Piccari. Cambridge Scholars Publishing, 2015. 321.

Frandsen F., Johansen W. Organizational crisis communication. Los Angeles, CA: SAGE, 2016. 280 p.

Howe J. Crowdsourcing. Why the Power of the Crowd Is Driving the Future of Business. N.Y., 2008. 280 p.

McClelland J.S. The Crowd and the Mob: from Plato to Canetti. L., 1989. 343 p.

Noveck B. Wiki Government: How Technology Can Make Government Better, Democracy Stronger, and Citizens More Powerful. Washington, 2009. 224 p.

Rheingold H. Smart Mobs: The Next Social Revolution. Cambridge, 2002. 266 p.

Rodin P, Ghersetti M, Oden T. Disentangling rhetorical subarenas of public health crisis communication: A study of the 2014–2015 Ebola outbreak in the news media and social media in Sweden // J Contingencies and Crisis Management. 2018; 00:1-10. https://doi. org/10.1111/1468-5973.12254

Schmitt Fr.F. Socializing Epistemology. In: Socializing Epistemology. The Social Dimensions of Knowledge. Ed. by Fr.F. Schmitt. Rowman a. Littlefield pbl., inc. 2004.

Surowiecki J. The Wisdom of Crowds: Why the Many Are Smarter Than the Few and How Collective Wisdom Shapes Business, Economies, Societies and Nations. N.Y., 2004. 296 p.

Thaller M. The Need for a Theory of Historical Computing // History and Computing II / Ed. by P. Denley, S. Fogelvik, and C. Harvey. Manchester: Manchester University Press, 1989. P. 2–11.

Tapscott D, Williams E. Wikinomics: How Mass Collaboration Changes Everything. N.Y., 2006. 324 p.