Текст книги "Slash. Демоны рок-н-ролла в моей голове"

– Мда, – пробурчал я себе под нос. Похоже, на этой реплике наши отношения и закончились. Пол был настоящей звездой: носил классные шмотки, имел красивую жену и хорошую машину, – и он словно «снизошел» до нашего уровня указывать нам, что делать. Мне это не понравилось.

Но Пол был настроен твердо. Скоро мы снова с ним увиделись, когда выступали на концерте, устроенном Геффеном. Том устроил его только потому, что нам нужно было выступить, так что это был закрытый концерт по приглашениям только для работников индустрии. Выступали мы в «Газзари» (сейчас он называется «Ки Клаб») – на площадке, где бы никогда в жизни не сыграли, потому что она расходилась с нашими представлениями о том, где нужно выступать. Там все было настолько гламурно и настолько по-гейски, что даже Билл Газзари, владелец заведения, рекламируя клуб по радио, с сильным акцентом восточного побережья заявлял: «Во всех моих группах есть сексуальные мальчики. Если в группе их нет, то она у меня не играет». Именно в «Газзари» можно было послушать настоящий пластиковый глэм-метал. А мы определенно не пытались быть сексуальными мальчиками. Единственный раз, когда я бывал в клубе до этого, – на выступлении Hollywood Rose.

В общем, на концерте был Пол Стенли, и он настолько загнобил звукорежиссера, что тот уступил ему свое место. Мы узнали об этом гораздо позже, но меня от одной мысли уже коробило: Пол Стенли был звукорежиссером концерта Guns N’ Roses. В «Газзари». Можно ли придумать еще более отвратительное клише? Помню, что нам заплатили, потому что я пересчитывал деньги и делил на всех, а Иззи я сказал: «Пойду закуплюсь у дилера!» Только это меня тогда и заботило – и так я и поступил. После концерта я выбежал из клуба на встречу со своим другом-дилером.

Пол по-прежнему хотел нас заполучить, поэтому настоял на том, чтобы прийти на следующий концерт. Мы знали, что теперь раз и навсегда покажем ему, кто мы такие на самом деле и на чем именно следует расставлять акценты нашему продюсеру. Концерт состоялся через неделю в замызганной дыре под названием «Раджис» – помещении примерно шесть на шесть, пропахшем пивом и мочой, где усилители звучали как устаревшие консоли, которые постоянно зашкаливают. Сцена была высотой сантиметров тридцать и прижималась к стене, дальней от входа. Туалеты были даже отвратительнее, чем в «Си-Би-Джи-Би». Короче говоря, это была естественная среда обитания Guns N’ Roses. Думаю, по мнению Пола, он снизошел до нас, чтобы доказать, что он прекрасно понимает, откуда мы родом. Он собирался «потусоваться» на нашей «территории», потому что, в конце концов, Kiss тоже когда-то играли в таких обшарпанных клубах. У него были благие намерения, но я не могу избавиться от мысли, что он довольно быстро понял, что наша естественная среда – места, каких он не видел уже очень давно. Guns были злыми животными, прекрасно чувствующими себя в подобной дыре.

Концерт был, черт побери, потрясающий: грязный, пыльный, сальный и настолько же безбашенный, как и сами Guns в моем представлении. Это было самое честное и правдивое выступление Guns N’ Roses, потому что я как следует вмазался перед выходом на сцену, и из-за сочетания наркотиков с алкоголем у меня настолько разболелся желудок, что я каждые пять минут отворачивался и блевал за усилители. Моему новому гитарному технику Джейсону приходилось каждый раз отпрыгивать, чтобы не обляпаться. Невыносимая жара в помещении ситуацию только ухудшала. Концерт был настолько диким, а в зале присутствовало столько несдержанных придурков, что в конце концов Аксель ввязался в драку с каким-то парнем из первого ряда, – вроде бы он ударил его по голове микрофонной стойкой. Все происходящее напоминало гребаный бунт. В этой маленькой раскаленной коробке накопилось столько энергии! Это было чертовски круто. На внутренней стороне обложки Appetite for Destruction есть фотография с этого концерта.

Не представляю, где он мог стоять во время концерта, но после выступления Пол Стенли материализовался перед нами во всей своей красе вместе со своей подругой/женой – красавицей блондинкой, и оба они были одеты так дорого, что, вероятно, стоимость их прикидов превышала рыночную цену всего этого здания. В «Раджис» не было гримерной. Между сценой и задней дверью находился коридор с небольшой лестницей, где мы все расселись, когда закончили играть. Пол и его подруга/жена смотрелись там очень неуместно, но все равно попытались усесться рядом с нами. Мы были потными и угрюмыми, и после того, как меня раз восемь стошнило прямо на сцене, я изо всех сил старался сдержать остатки и не заблевать Пола с ног до головы, когда он, сидя под руку со своей леди в стиле Иванки Трамп, обратился ко мне и сказал: «М-м-м, ну, это было интересно».

На следующий день мы сделали официальное заявление: я попросил Тома передать Полу, что мы пока продолжим поиски продюсера, спасибо-не-надо. К сожалению, вскоре после этого я рассказывал об этой истории в интервью для «Эл-Эй Уикли» и чересчур наехал на Пола. Я ничего плохого не имел в виду. Просто я так увлекся тем, чем мы занимаемся, что всех, кто нас не понимал, считал неправыми. Я даже не запомнил, что там сказал о Поле, поэтому без задней мысли позвонил ему через месяц или два и попросил об одолжении. Мы тогда начали записываться, а свои лучшие гитары я заложил, чтобы купить героина, поэтому надеялся, что Пол выручит меня и достанет хорошие студийные инструменты благодаря своему контракту с «Би-Си Рич».

– Привет, Пол, это Слэш. Давненько не виделись. Как поживаешь, приятель?

– У меня все хорошо, – ответил он.

– Слушай, я знаю, что у тебя контракт с «Би-Си Рич». Можешь достать мне пару гитар?

– Ага, могу, конечно, это не трудно, – тут он замолчал. – Но не буду. Вот тебе совет: поосторожней, когда проветриваешь свое грязное белье у всех на виду. Удачи тебе.

Щелк.

Гудки.

Прошло много лет, и в 2006 году у меня все-таки появилась возможность извиниться перед Полом на церемонии «Зал славы рока VH1», где я исполнял музыку Kiss вместе с Томми Ли, Эйсом Фрили и другими. Мы все уладили – много воды утекло с тех пор. Оглядываясь назад, я понимаю, почему так себя вел: я тогда был высокомерен. А когда ты высокомерен, то неважно, что ты за человек, если ты не фанат чьей-то группы. И это кажется достаточной причиной, чтобы вести себя как придурок.

Ни за что на свете, черт побери, я не поеду в округ с накрашенными ногтями.

Мы репетировали каждый день, писали новые песни и каждый вечер устраивали вечеринки. Как я уже говорил, героин было так легко достать, что я даже не отслеживал, как часто употребляю. Мне казалось, что я принимаю его исключительно в развлекательных целях, – он не должен был стать центром моей вселенной.

Впервые я осознал, что у меня проблемы, когда не смог достать дозу. Я не придавал этому большого значения – блаженно невежество. В тот самый день, когда меня впервые настигли последствия употребления, мы с Иззи как раз решили поехать в Тихуану с Робертом Джоном, фотографом и нашим хорошим другом, который снимал нас с самого первого дня и стал нашим официальным гастрольным фотографом вплоть до 1993 года.

В общем, экскурсия прошла отлично: мы выпили несколько бутылок текилы, бродили по улицам и наблюдали, как пьяных американцев в каждом замызганном баре и борделе обдирают шлюхи. День клонился к вечеру, и мне казалось, что я просто устал, напился и немного простыл. Я и понятия не имел, что на самом деле происходит в организме. Помню, когда мы вернулись в Лос-Анджелес, я сразу же потерял сознание. Поздно вечером я проснулся и решил, что приболел, а пара стаканов виски в «Барни Бинери» меня вылечат. Я отправился туда около десяти вечера, и после первой же пары рюмок мне стало только хуже. Вернулся в квартиру и сгруппировался, как при воздушном налете: сел на колени, зажал голову ногами, а руками ее накрыл. Тогда мне было не найти позы удобнее. Я хорошо помню тот вечер, потому что ко мне неожиданно зашел Марк Кантер. Он был настолько далек от наркотиков, насколько это вообще возможно. Марк с любопытством меня разглядывал.

– Плохо выглядишь, – заметил он. – Ты в порядке вообще?

– Ага, да, все в порядке, – ответил я. – У меня грипп.

На самом деле началась ломка оттого, что я провел без героина всего день.

Мне было трудно признаться в этом самому себе. В ту ночь, лежа в одиночестве в своей постели и обливаясь потом, я все еще не желал воспринимать свое состояние всерьез и убедил себя, что это самый страшный грипп в моей жизни.

Думаю, потом я более-менее снизил количество наркотиков, но с наклонной дорожки не пытался свернуть до тех пор, пока мне не пришлось признать, что у меня зависимость, – благодаря твердой руке закона. Как-то вечером мы с Денни бродили по округе в поисках наркотиков, и нам удалось кое-что урвать, но этого оказалось мало – на один зуб. Мы отнесли свою добычу к моему другу Рону Шнайдеру (это мой басист из Tidus Sloan), ширнулись, потусовались и послушали с Роном Iron Maiden, а около четырех утра ушли домой. Мы ехали по Ла-Сьенега, когда позади нас замигали сине-красные огни. Когда мы притормозили и остановились, то оказались буквально перед домом, на расстоянии плевка от нашей двери.

Двое копов явно выполняли ночную или месячную норму, потому что мы не превышали скорость и вообще не делали ничего подозрительного. У нас не было наркотиков, вот только Денни забыл, что у него в нагрудном кармане рубашки лежит шприц, и копы получили карт-бланш. Они начали с того, что посветили нам фонариками в глаза.

– Вы принимали сегодня какие-нибудь наркотики, сэр? – спросил меня один из них.

– Нет, – ответил я, щурясь на него сквозь спадающие на лицо волосы.

– Вы в этом уверены? А похоже, что принимали. У вас зрачки не двигаются.

– Конечно, вы ведь мне фонарем светите в глаза, – заметил я.

У них ничего на нас не было, но они конфисковали у Денни машину и арестовали за хранение личных вещей. На меня тоже надели наручники, но не сказали, по какому обвинению. И все это произошло в трех метрах от нашей входной двери.

Нас с Денни копы запихнули на заднее сиденье патрульной машины и продолжили свою сомнительную миссию по задержанию всех длинноволосых «бродяг», которые попадались им на пути в участок. Меньше чем через пару километров они еще подобрали Майка Левайна, басиста из группы Triumph, который вышел из супермаркета с пивом под мышкой и направлялся к своей машине. Обвинили его в том, что он собирается пить за рулем. Его подсадили к нам на заднее сиденье, и мы поехали дальше. Чуть дальше, на бульваре Санта-Моника, они арестовали девушку за «распитие в общественном месте», буквально в трех кварталах от полицейского участка. Девушка даже не выглядела пьяной – она просто шла по улице. Поскольку в машине больше не было места, один из полицейских решил отвести ее в участок пешком.

Всех задержанных мужского пола посадили в один обезьянник, где мы провели несколько часов. Майка Ливайна выпустили под залог, а Денни отпустили, когда решили, что он просидел достаточно. Его прижали за то, что у него в кармане был шприц, – назначили дату суда и все такое. Остался только я, и так как я знал, что ничего не совершил, то решил, что меня выпустят в любой момент. Уже наступила суббота, было около восьми утра, часы тянулись бесконечно, а я безуспешно пытался привлечь внимание охранников и узнать, почему меня до сих пор держат за решеткой.

Единственный ответ, который я получил, – это переселение из маленькой камеры в бóльшую с высокими потолками, резиновым половым покрытием, общим туалетом в углу, множеством других заключенных и нестерпимым запахом мочи. Я понятия не имел, что будет дальше. Кайф стал улетучиваться. До полного отката оставалось несколько часов. Через некоторое время нас погрузили в один из тех ужасных черно-белых переделанных школьных автобусов с решетками на окнах. Мне надели кандалы и наручники и пристегнули к парню, сидящему впереди. Я не понимал, почему меня все еще держат, зато осознал, что мы едем в окружную тюрьму, поэтому немедленно начал обгрызать черный лак с ногтей. Ни за что на свете, черт побери, я не поеду в округ с накрашенными ногтями.

Мы ехали туда несколько часов, потому что автобус останавливался у нескольких тюрем и подбирал новых пассажиров, – а мне тем временем становилось все хуже. На каждой остановке нас сажали в камеру, и мы ждали, пока обработают новичков. Сама окружная тюрьма находилась километрах в тридцати от города, но дорога туда со всеми остановками и волокитой заняла целый день. Мы объехали около шести тюрем и к вечеру наконец добрались до места назначения. Процесс регистрации тоже казался бесконечным: у меня забрали вещи и держали в нескольких камерах по очереди с другими новыми заключенными, пока мне не оформили все бумаги.

Это был самый скучный бюрократический процесс, который у меня только был в жизни, и тот факт, что меня ломало, вообще ситуацию не скрашивал. До того дня я лишь как-то абстрактно подозревал, что у меня зависимость. Я слышал рассказы о ломке, но даже после того приступа после дня в Тихуане относился к ней все с той же беззаботной бравадой, с какой начал принимать наркотики. Столкнувшись с реальностью наркозависимости, я решил, что лучший способ избежать боли – всегда знать, где достать дозу. В Голливуде проблем с этим не было. А вот оказаться взаперти в окружной тюрьме на несколько дней без доступа к героину – это уже серьезно. Наступает принудительная детоксикация, причем в худшей обстановке, какую только можно придумать.

Меня поместили в одну из больших старомодных камер с несколькими рядами коек, где я изнемогал от тошноты и усталости. Точно не знаю, сколько там пробыл. Думаю, около трех дней, а потом меня вдруг выпустили – снова без объяснения причин, – и мне пришлось пройти все те же процедуры, что и на входе, только в обратном порядке. Аксель внес залог и попросил Денни меня забрать, но я об этом еще не знал, а проходил невыносимо долгий процесс выхода: стоял в тюремном комбинезоне в длинной очереди, сидел в нескольких камерах, потея и кашляя, хныча и ерзая, от меня ужасно пахло, и я выглядел и чувствовал себя чертовски несчастным. Когда мне выдали одежду и личные вещи, я наконец узнал, почему в тюрьме: меня притащили сюда за неоплаченный штраф шестилетней давности – переход улицы в неположенном месте. Так как я не явился в суд и не оплатил штраф, на меня выписали ордер. Подумать только: из всего, что я совершил, меня посадили в тюрьму за переход улицы в неположенном месте. Ну, по крайней мере, свой срок я отсидел и долг обществу за этот проступок отдал.

Я шатался у ворот тюрьмы, около часа жевал сигареты и недоумевал, кто мог внести за меня залог, пока вдруг не появился Денни. Мы сразу поехали на Мелроуз и Вестерн за дозой. Когда я вернулся в квартиру, Аксель спал, Стивен и Иззи тоже, а Даффа не было дома. Я накурился, принял душ, а когда парни проснулись, то понял, что они даже не заметили моего продолжительного отсутствия. Я, конечно, не ожидал ничего особенного, но уж могли бы хоть радость изобразить. Когда позднее я узнал, что это Аксель собрал денег на залог, я был по-настоящему тронут. Это очень крутой поступок.

Несмотря на свой образ жизни и нетрадиционный выбор приоритетов, в этой квартире мы сделали много полезного. Например, написали акустическую версию песни You’re Crazy, которая стала электрической в альбоме Appetite, а в своем оригинальном звучании вошла в запись Lies. Над ней мы работали в студии Дина Чемберлена. Придали ей остроты, ускорив примерно на двадцать ударов в минуту по сравнению с первоначальной версией. Мы с Акселем и Иззи классно проводили в этой квартире время. Как бы там ни было, наш рост, как коллективный, так и индивидуальный, серьезно замедлился, и поиск менеджера стал очень важен: из квартиры нас выселили, а двое из нас превратились в наркоманов, ширявшихся на полную ставку.

Том Зутаут познакомил нас с Арнольдом Стифелем, менеджером, чьими самыми крупными клиентами в то время были Род Стюарт (с ним, как я полагаю, он до сих пор работает) и актер Мэтью Бродерик, который вот-вот должен был стать звездой после выхода фильма «Феррис Бьюллер берет выходной». На нас это не произвело никакого впечатления. После нескольких замечательных встреч с Арнольдом и его партнерами мы каким-то образом оказались в самом удобном положении, какое только можно представить: они не стали сразу подписывать с нами контракт, зато согласились поселить нас в доме, пока мы не найдем продюсера и не запишем альбом. Тогда они решат, хотят ли стать нашими менеджерами. Понятия не имею, на что пришлось пойти Тому, чтобы так получилось, но это было идеальным временным решением: они буквально дали нам «развиваться» за их счет.

К тому времени мне стало жаль Тома. Мы были саморазрушающейся мутацией группы, в которую он поверил, а мы отплатили ему тем, что даже не собирались брать себя в руки. Нам казалось забавным, что ни один из продюсеров или менеджеров не подходит для работы с нами, но Том прекрасно понимал, что мы медленно, но верно движемся к пропасти полного отсутствия интереса к нам со стороны индустрии, – я уверен, он был в панике и через пару лет потерял бы работу, если бы не справился с задачей.

Единственным положительным моментом для него как работника музыкальной индустрии во всей этой неразберихе было то, что, когда он нашел нас и подписал с нами контракт, у нас было несколько хороших песен, а с тех пор мы написали еще несколько песен даже получше. Может, у Тома был какой-то секретный способ, помогавший ему сохранять хладнокровие, а может, он знал, что нам нужно это время, и делал все возможное, чтобы оно у нас было, потому что в конце концов мы выдали хороший материал. Он никогда не заявлял о таком намерении, но я уверен, что именно на это он надеялся. Наша группа заняла у него столько времени, начиная с момента, когда мы подписали контракт, и до долгожданного выхода первого альбома, с которым мы поехали на гастроли, что его это, должно быть, сводило с ума. Что бы он ни предпринимал, ничто не могло заставить нас собраться или хоть как-то ускорить процесс, – все попытки с треском проваливались. Общий настрой группы и наша внеклассная деятельность тянули нас в направлении, противоположном успеху.

От отчаяния Том все же затащил нас в студию «Саунд Сити» к Мэнни Чарлтону, гитаристу Nazareth на Уитсетте и Мурпарке в долине. Там мы работали над демо-версиями песни November Rain, которая в оригинале длилась восемнадцать минут, так что не стоит и говорить, что нам нужно было сесть и как следует ее переделать. Еще мы работали над Don’t Cry и почти всеми остальными песнями, которые вошли в альбом Appetite, за исключением Sweet Child o’ Mine, потому что тогда мы ее еще не написали. В любом случае день прошел отлично: мы тусовались в студии и записывали всю музыку вживую в большом классном помещении. К сожалению, Мэнни чувствовал себя не в своей тарелке. Демо-версии звучали великолепно, но на этом все: мы просто сделали несколько хороших демо-записей, не больше. Мы достаточно знали о себе, чтобы понять, что это не то, что нужно.

Вскоре после этого мы переехали в Стифель-хаус, как мы его называли, – новенький дом в закрытом поселке под названием Лафлин-парк, расположенном в Гриффит-парке неподалеку от Обсерватории, Греческого театра и лос-анджелесского зоопарка. Находился он в Восточном Голливуде, в двадцати минутах езды от того места, где мы жили до этого. Кажется, что это не так уж и далеко, только тогда ни у кого из нас не было машины, и это был самый асоциальный период в нашей жизни.

Мы застряли где-то в лесу в новом доме нового жилого комплекса. Наверху было две спальни – одну занял Аксель, одну Стивен, а мы с Иззи жили в спальне внизу… в общем, разделились «по интересам». Там мы провели месяца четыре или пять и за это время даже не купили мебели. У нас были кровати, один стол и пара стульев на весь дом. Акселю каким-то образом удалось раздобыть где-то нормальную кровать, лампу и комод: его комната превратилась в уютно устроенный оазис, охраняемый висячим замком, а остальные комнаты оставались почти пустые. Освещение было столь же скудным: в нашей с Иззи комнате горела только одна лампа, в столовой – верхний свет, а в гостиной, над лестницей и в коридорах не было ни одной лампочки. Все время, пока мы там жили, дом выглядел так, будто мы там временно и скоро переедем.

У нас был камин, а так как мы даже не удосужились купить лампы, то после захода солнца разжигали огонь и обычно ограничивались гостиной или кухней, где также имелся верхний свет. Мы оказались совершенно не в своей стихии: впервые предметы домашнего обихода нельзя было просто так взять на улице на чужих помойках. Преимущество этого места заключалось в том, что мы жили в полупустом отдаленном районе, так что когда нам не хотелось играть на акустических гитарах, мы всю ночь могли греметь на электрических. И если бы у нас были тренировочные усилители, мы, вероятно, так и сделали бы.

Наркоманский образ жизни в то время довлел над нами и всем, чем мы тогда занимались. Как только он стал проявлять признаки неэффективности, мы увидели свет в конце туннеля… нравилось нам это или нет. Нам всем было очевидно, что свободные и беззаботные дни, которыми мы наслаждались в Западном Голливуде, прошли: у нас кончились деньги, большая часть уличных запасов наркоты истощилась, а из-за переезда мы оказались во власти единственного наркодилера, который согласился туда ездить. Это было не так уж весело: совсем недавно мы так развлекались, а теперь от этого же страдали. К сожалению, мы уже оказались не в той фазе, чтобы просто взять и завязать и навсегда забыть об этом. Нам приходилось быть добросовестными и экономными, когда нужно было поприжаться.

Если нам удавалось достать дозу, мы с Иззи писали много музыки, потому что тогда героин служил нам отличным катализатором. Я считал его самым крутым из всех наркотиков, он примирял меня с чем угодно: от него улетучивались все мои ограничения и неуверенность. Под кайфом я был спокоен и уверен в себе, поэтому мне было легко работать с людьми. Как только мы с Иззи ловили кайф, то начинали вместе играть и одну за другой выдавать разные идеи, обмениваться риффами и аккордами. Из этого всегда что-то получалось, причем так естественно, что нам это казалось настоящим вдохновением.

У меня есть привычка садиться с гитарой и придумывать трудные риффы, такие сложные варианты исполнения простых мелодий. Так я начинаю играть или нахожу что-то интересное – мне не нравится просто повторять гаммы. Я до сих пор так занимаюсь: вместо того чтобы выполнять очевидные «упражнения», я изобретаю свои собственные, которые одновременно помогают мне расслабить пальцы и настроить слух, потому что если упражнения звучат недостаточно хорошо, то незачем вообще ими заниматься.

Именно так я и упражнялся как-то вечером, когда рядом со мной на пол приземлился Иззи.

– Эй, это что? – спросил он.

– Не знаю, – ответил я. – Просто дурака валяю.

– Ну-ка, продолжай.

Он сочинил несколько аккордов, и поскольку Дафф тоже был там, то придумал басовую линию, а Стивен наметил ударную партию. Через час мое маленькое упражнение на гитаре превратилось в нечто иное.

Аксель в тот вечер не выходил из своей комнаты, но участвовал в творческом процессе не меньше нашего: он сидел у себя и слушал все, что мы играем, и к следующему вечеру уже написал готовый текст. Стихи посвящены его девушке и тогда еще будущей первой жене Эрин Эверли, дочери Дона Эверли, который выступал в дуэте с братом.

Мы нашли репетиционную студию в Бербанке под названием «Бербанк Студио», которая представляла собой обычный большой склад, принадлежащий старой азиатской паре, и там мы начали серьезно работать над подготовкой к альбому Appetite, переделывая уже записанные песни. На следующей репетиции мы превратили новую песню в законченное произведение: написали бридж, добавили гитарное соло, и так она стала Sweet Child o’ Mine.

Все это было прекрасно, но нас по-прежнему никто не продюсировал. Тому пришла в голову идея обратиться к Спенсеру Профферу, работавшему с Тиной Тернер, Quiet Riot и W.A.S.P., которые раньше нравились Акселю, поэтому мы решили попробовать. Мы привезли инструменты в «Паша Студио», где тогда обитал Спенсер, и договорились в качестве пробы поработать с ним над песней Sweet Child. Спенсер был отличным парнем. Это он предложил сделать какой-нибудь резкий переход перед концовкой песни. И он был прав… но мы понятия не имели, что хотим там сделать. Все расселись вокруг пульта, слушали и слушали песню на повторе без единой идеи.

«Where do we go?» (Куда нам идти – примеч. пер.) – спросил Аксель, скорее у самого себя, чем у нас. – «Where do we go now? (Куда нам теперь идти – примеч. пер.) Where do we go?»

– О, – воскликнул Спенсер, приглушая музыку. – Почему бы тебе не попробовать это напеть?

Так мы придумали тот самый резкий переход.

Мы доделали демо-версию Sweet Child и поработали со Спенсером над демо-записями примерно половины песен, которые войдут в Appetite, но к концу этого процесса по-прежнему не были уверены в том, что он подходящий для нас продюсер, поэтому продолжили поиски.

Пока дела шли не очень хорошо, и я уверен, что Том уже работал на пределе своих возможностей, но в самый критический момент мы все-таки нашли менеджера. Формально нами должны были управлять «Стифель и компания», в чьем доме мы жили, но так как ни мы, ни Том никак с ними не взаимодействовали, то продолжали встречаться с потенциальными менеджерами. Первым, кто, по ощущениям, оказался на своем месте, был Алан Нивен – парень, который с самого начала знал, во что ввязывается.

Мы с Иззи встретились с Аланом в баре, и я едва разлеплял глаза, сидя там на табуретке, но это его, похоже, вообще не беспокоило. Неуемная энергия группы сразу придала ему сил, и он был готов помочь нам преодолеть препятствия, которые мешали записать альбом, отправиться на гастроли и стать профессионалами. Я замучился поисками, и, как уже упоминал, у меня была паранойя относительно всех, кто входит в наш тесный круг. А вот Алана, обаятельного эпатажного новозеландца, который сразу же привязался к Иззи и знал, что мы стоим вложенных усилий, я уважал еще до встречи с ним. Он был архитектором контракта Sex Pistols с компанией EMI, так что я знал: он хорошо делает свое дело. Алан не пытался навязать нам свою волю в творчестве – он предоставил музыку нам, – а просто занимался тем, что у него получается лучше всего: маркетингом и менеджментом. Это его сильные стороны.

Мы все познакомились с Аланом, когда еще работали со Спенсером в «Паша Студио». Он прослушал наши демо-записи и решил, что нужно взять эти версии, добавить запись живого выступления в зале и выпустить все вместе в виде EP с живой музыкой. Он считал, что нам необходимо запустить какой-то продукт, пока вокруг нас не улеглась шумиха в музыкальной индустрии. Таким образом мы подогреем к себе интерес на время записи полноформатного альбома.

Мы решили выпустить EP под своим собственным лейблом и настояли на том, чтобы его финансировала компания «Геффен». Тогда всем будет казаться, что это EP с «живой музыкой», записанной на «инди-лейбле», но на самом деле все это будет не так. Мы назвали лейбл Uzi Suicide, а саму запись – Live Like a Suicide. Это были нетронутые демо-записи четырех песен, которые мы играли с самой первой репетиции: Mama Kin группы Aerosmith, Nice Boys группы Rose Tattoo и две наши собственные – Move to the City и Reckless Life. Они, конечно, сырые, но если вы спросите меня, я отвечу, что они по-прежнему звучат чертовски круто.

Выступление в «Трубадуре», ок. 1986

Теперь у нас есть менеджер, половинка альбома с «живой» музыкой, и Зутаут просто счастлив. Он был уверен, что EP привлечет подходящих продюсеров. И он действительно привлек к нам внимание. Помню, как мы с Даффом выходили из дома Алана в Редондо-бич и слушали песню Move to the City на радио KNEC, крупной радиостанции с Лонг-бич, где крутили хэви-метал. EP служил четким показателем нашей эстетики, не говоря уже о нашем образе жизни, и, как и всегда, найти единомышленников было непросто. У нас состоялось несколько бестолковых встреч, пока нужный человек наконец нашелся.

Мы пришли к соглашению, что несколько концертов помогут нам держаться на виду и не сбавлять обороты. Я, например, знал про себя, что, когда на горизонте нет никаких рабочих обязательств, с большой вероятностью я каждый день буду расценивать как выходной. Мы снова поехали в Сан-Франциско и играли на разогреве у Jetboy в клубе «Стоун», а затем открывали два концерта Теда Ньюджента подряд, уже в Гражданском центре Санта-Моники.

Мы тогда еще официально жили в доме Стифеля, а как только выбрали Алана на должность менеджера, начали освобождать его и ждать момента, чтобы сообщить хозяину плохие новости. Аксель снова переехал к Эрин, где жил Стивен – я не знаю, а Дафф был там же, где и всегда, так что мы с Иззи остались жить вдвоем и наслаждались комфортабельным убожеством своей спальни на первом этаже. Дом напоминал цыганский табор. Наш друг Денни тоже часто ночевал у нас в скудно обставленных комнатах.

Найти наркотики в Лос-Анджелесе внезапно стало сложно, так что мы с Денни постоянно рыскали по улицам в поисках дозы. В один из вечеров нам повезло – удалось достать приличное количество наркоты. Мы очень обрадовались. Вернулись домой и спрятали добычу в мою зажигалку в форме пистолета. А ее мы спрятали у меня в ящике, потому что на следующее утро нам нужно было уезжать в Сан-Франциско. Я не видел причин брать что-то с собой, потому что в Сан-Франциско всегда можно было без проблем достать первоклассного белого китайца (альфа-метилфентанил – примеч. пер.).

Все вещи мы сложили в фургон, который взяли напрокат. Мы с Денни и Иззи поехали туда на машине Денни. Добравшись, мы с Иззи сразу пошли к кому-то домой, где планировали закинуться. До начала концерта дилер так и не пришел, поэтому пришлось выступать без дозы. Все прошло как в тумане, потому что единственное, о чем я мог думать, – как получить дозу после концерта. Остальные ребята и Денни собрали вещи и отправились в Лос-Анджелес, а мы с Иззи решили остаться и поехать обратно на машине Денни, потому что очень хотели закинуться. Мы вернулись в квартиру и стали ждать, когда придет этот говнюк. Мы ждали… ждали… ждали… и ничего не произошло. Нас уже начинало потряхивать, а когда наконец явился дилер, у него с собой оказалось полное дерьмо – совершенно бесполезное. Мы с Иззи переглянулись и поняли, что чертовски далеко от дома, а времени до того, как мы с ним превратимся в тыквы, не так много.