Текст книги "Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах"

Но Эйзенштейн – это было другое дело. В Эйзенштейна Сталин поверил как в человека, способного вывести создающийся под его личным контролем советский кинематограф на мировую арену. И вдруг – такой афронт!

Сталин пришел в ярость. И отправил Синклеру телеграмму, чей вокабуляр выдавал всю степень его гнева: “Эйзенштейн потерял расположение своих товарищей в Советском Союзе. Его считают дезертиром, который разорвал отношения со своею страной. Я боюсь, что здесь у нас о нем скоро забудут. Как это ни прискорбно, но это факт”[44]44
  Александров Г.В. Эпоха и кино. М., 1976. С. 152.


[Закрыть].

* * *

В этом послании диктатора прежде всего поражает его персональный тон. Вождь – через посредство Синклера – сообщает Эйзенштейну, что считает Эйзенштейна дезертиром, утратившим его, Сталина, личное расположение и доверие. И добавляет тоном отвергнутого любовника, что постарается о нем “скоро забыть”.

Угрозы Сталин немедленно подкрепил соответствующими действиями. В декабре 1931 года Политбюро приняло еще одно постановление: “О С.М. Эйзенштейне и наказании должностных лиц, отвечавших за финансирование его зарубежной командировки”. В нем чиновнику из “Амторга” объявлялся строгий выговор “за самовольное расходование народных денег (двадцать пять тысяч долларов) на покровительство дезертировавшему из СССР Эйзенштейну”. “Амторгу” разгневанный Сталин велел заниматься торговлей, а не “филантропией и меценатством за счет государственных средств”. И обязал “Амторг” “немедленно ликвидировать дело с Эйзенштейном”[45]45
  Литературная газета. 1999. 13 октября.


[Закрыть].

Заодно диктатор предпринял совсем уж мелочный шаг: заморозил московское жалованье Эйзенштейна, Александрова и Тиссэ, до тех пор выплачивавшееся членам их семей. По расчету Сталина, это должно было напугать киношников и подтолкнуть их к скорейшему возвращению.

Они, конечно, напугались. Но еще больше – Синклер. Во-первых, “Амкино” аннулировала свое соглашение о субсидировании мексиканского проекта. Далее, из него вышли те калифорнийские богачи, которые рассчитывали, что, поддерживая Эйзенштейна, они тем самым налаживают возможные выгодные контакты с советским руководством. Перед Синклером возник страшный для американца призрак финансовой катастрофы; как мне рассказывал Александров, писатель плакался ему, что вынужден заложить свой дом: о ужас!

В начале 1932 года Эйзенштейн, все еще надеясь спасти ситуацию, телеграфировал Сталину свою отчаянную просьбу о продлении командировки. Когда стало ясно, что эта мольба успеха не возымела, Синклер прекратил все выплаты, приостановив таким образом дальнейшие съемки, и фактически выпроводил Эйзенштейна с товарищами обратно в СССР, оставив всю исходку их мексиканского фильма у себя. Разумеется, это было сделано в строгом соответствии с подписанным ранее контрактом.

Дальнейшая судьба эйзенштейновских мексиканских негативов похожа на кошмарный сон: многолетние попытки заполучить их обратно, выкупить их, взаимные обвинения и угрозы судом, письма в американские газеты, закулисные интриги и доносы. Результат был для Эйзенштейна плачевным. В бессильном отчаянии наблюдал он, как Синклер распродает оптом и в розницу исходку самого, быть может, личного и дорогого сердцу режиссера проекта. Из его материалов на Западе было слеплено несколько заурядных фильмов, никакого отношения к замыслу Эйзенштейна не имевших. Эту битву он проиграл, и проиграл бесповоротно…

* * *

Когда весной 1932 года побежденный Эйзенштейн и его коллеги возвратились в Москву, то были встречены холодно, даже враждебно. За время их отсутствия культурная ситуация резко изменилась. Сталин все увереннее забирал вожжи управления культурой в свои руки. В его голове складывалась концепция “социалистического реализма” (пока еще довольно туманная). Он распорядился о роспуске претендовавшей на культурное лидерство Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), руководители которой норовили быть бо́льшими роялистами, чем сам король. Они перетягивали одеяло на себя, а диктатор этого ужасно не любил.

Сталин менял старую гвардию на новую, как он это многажды проделывал и впоследствии, повсюду расставляя новых администраторов. В области кинематографии таким свежеиспеченным назначенцем стал Борис Шумяцкий.

Шумяцкий, сыгравший значительную роль в судьбе и Эйзенштейна, и Александрова – в первом случае сугубо отрицательную, во втором чрезвычайно положительную, – был фигурой весьма колоритной. Выходец из интеллигентной еврейской семьи, он с юных лет примкнул к большевикам: в дни революции 1905 года, когда ему было всего двадцать лет, Шумяцкий стал командиром почти тысячного боевого отряда. В 1917 году он устанавливал советскую власть в Сибири, провозгласив ее там на день раньше, чем это сделал Ленин в Петрограде. Затем побывал советником легендарного Сухэ-Батора, вождя просоветской революции в Монголии, и на разных других экзотических должностях – к примеру, несколько лет был послом в Персии.

Со Сталиным Шумяцкий был на “ты” и именовал его Кобой, что было дозволено только близким товарищам вождя по революционной борьбе. В начале 1930-х годов, начав серьезно заниматься кинематографом, диктатор поставил Шумяцкого во главе советского кино. Тот рьяно принялся за дело.

Судя по всему, Шумяцкий был энергичным, неутомимым работником (такие Сталину нравились), но человеком грубоватым и не слишком образованным (что не было в глазах вождя таким уж большим недостатком). Сталин дал ему задание: навести порядок в кинопроизводстве по американскому образцу, но, безусловно, на большевистской основе.

Шумяцкий порешил, что достичь этого можно, введя строжайшую, подобную армейской, дисциплину. В такой системе гении с их склонностью к непослушанию, нарциссизму и непредсказуемым полетам творческой фантазии оказались совершенно излишни. А Эйзенштейн был именно таким гением. Шумяцкий сразу его невзлюбил. А уж когда выяснилось, что и Сталин на Эйзенштейна разгневался, режиссер в глазах кинобосса окончательно превратился в персону нон грата.

Надо сказать, что Эйзенштейн был человеком в общении нелегким. Он, как говорил о нем кинорежиссер Михаил Ромм, “любил крутые тропиночки”. И добавлял: “Но, к сожалению, не всегда судьба проносила его”[46]46
  Ромм М.И. Как в кино. Устные рассказы. М., 2003. С. 147.


[Закрыть].

Ромм вспоминал: “Дружить с ним было невозможно, он был слишком умен”[47]47
  Там же. С. 39.


[Закрыть], имея в виду своеобразное чувство юмора и ироничность Эйзенштейна (кстати, охотно сравнивавшего себя с “рыжим” – цирковым клоуном). Он всегда был готов неожиданно и довольно зло подшутить, в том числе и над начальством.

Когда Ромм посоветовал ему пойти к Шумяцкому и, пренебрегши гордостью, попробовать помириться с боссом, Эйзенштейн, посмеиваясь, объяснил, что уже неоднократно пробовал это: “И вот пойду, совсем соберусь лизнуть жопу, войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер”[48]48
  Там же. С. 137.


[Закрыть].

Об одном подобном случае Эйзенштейн рассказал Ромму в подробностях. Шумяцкий вызвал его, чтобы предложить работу: “Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение и экранизируйте”. К величайшему удовольствию руководителя, обычно непокорный режиссер тут же согласился: “Я вам очень благодарен, буду ставить по вашему указанию”. И предложил снять фильм по произведению “Лука”, принадлежащему “малоизвестному русскому классику” Ивану Баркову: дескать, это “потрясающее” произведение было запрещено царской цензурой и распространялось подпольно.

Тут Шумяцкий пришел в полный восторг: малоизвестный русский классик, подпольная литература, запрещенная царской цензурой! Очень, очень хорошо! Эйзенштейн, разумеется, не стал разъяснять, что речь идет о скандально известной – и действительно распространявшейся в России в там– и самиздате – поэме “Лука Мудищев”, автор которой еще с XVIII века числится классиком отечественной порнографической поэзии в жанре обсценных пародийных виршей, до сих пор именуемом барковщиной.

“Луку Мудищева” заучивали наизусть десятки поколений российской молодежи, но Шумяцкий как-то прошел мимо этого порнографического шедевра: очевидно, его отвлекла бурная революционная деятельность, а затем советская ответработа. Но когда Шумяцкий затребовал поэму из госбиблиотеки, его подчиненным пришлось просветить босса. Прослушав в их исполнении первые две строфы барковского творения, Шумяцкий побагровел от ярости и собрался было немедленно ехать в ЦК партии – жаловаться на хулигана Эйзенштейна. Однако вовремя сообразил, как глупо он будет выглядеть: “Никому докладывать не будем, все останется между нами. Но с этим негодяем я счеты сведу”.

Причины особой неприязни Шумяцкого к Эйзенштейну вполне понятны. Начальник кинематографии с большим удовольствием принялся осуществлять идею Сталина о выдвижении новых режиссеров, которые заменили бы “зазнавшихся гениев”. Одним из таких выдвиженцев и стал Александров.

* * *

Александров оказался нужным человеком в нужное время на нужном месте. За ним была отменная репутация бессменного соратника Эйзенштейна по всем фильмам. Он эту репутацию честно заслужил, будучи талантливым сценаристом и режиссером, а также энергичным работником и большим дипломатом. В раннем авангардистском спектакле Эйзенштейна Александров (тогда еще Мормоненко) исполнял акробатический трюк на проволоке. С тех пор Эйзенштейн иронически характеризовал его как человека, умеющего “безупречно балансировать на проволоке”.

В 1932 году, по возвращении Александрова из американского вояжа, Шумяцкий устроил ему встречу со Сталиным. Произошла она на подмосковной даче Максима Горького, советского классика, высоко ценимого Сталиным. Александров сразу понял, что встреча была отнюдь не случайной. Диктатор явился на нее с важной практической идеей.

Как вспоминал Александров, Сталин сказал тогда следующее: “Сегодня можно с уверенностью сказать, что пятилетний план будет успешно выполнен. Это не может не радовать нас. У нашего народа, у большевистской партии есть все основания с оптимизмом смотреть в завтрашний день. Искусство, к сожалению, не успевает за темпами хозяйственного строительства. Искусство, по-моему, задержалось во вчерашнем дне. Известно, что народ любит бодрое, жизнерадостное искусство, а вы не желаете с этим считаться. Больше того, в искусстве не перевелись люди, зажимающие все смешное”[49]49
  Александров Г.В. Эпоха и кино. М., 1976. С. 159.


[Закрыть].

Пресловутый сталинский слоган “Жить стало лучше, жить стало веселее!” еще не был озвучен диктатором, но он уже к этому готовился. И, как это было им заведено, заранее планировал соответствующее идеологическое и культурное наступление.

Сталин желал наладить производство звуковых комедий, с тем, чтобы звучащие в них песни и музыка вытеснили бы популярный у широких масс “блатной” жанр (Сталин его на дух не переносил). И, конечно, эти оптимистические советские кинокомедии должны были пропагандировать достижения пятилетки – первого комплексного плана индустриализации страны, детища и гордости диктатора.

Сталину хотелось, чтобы работой над выпуском кинокомедий немедленно занялись лучшие советские режиссеры, такие как Эйзенштейн, Довженко, Козинцев и Трауберг. Но они по разным причинам не сумели осуществить социальный заказ вождя. Александров, чью кандидатуру вовремя подсказал Сталину Шумяцкий, показался тому подходящей фигурой, особенно после личного знакомства.

В отличие от Эйзенштейна, Александров умел угодить начальству, причем это получалось у него естественно, без особой натуги. На встрече у Горького он травил смешные байки об их с Эйзенштейном злоключениях в Мексике. Сталин слушал с интересом, похохатывал. Горький, развивая успех, попросил Александрова спеть какую-нибудь мексиканскую песню. Тут же нашлась “завалявшаяся в кустах” гитара, Александров настроил ее и исполнил, к удовольствию высоких слушателей, знаменитую “Аделиту”.

Прощаясь, довольный Сталин сказал режиссеру: “Вы, насколько я могу судить, очень остроумный и веселый человек. Такие люди очень нужны нашему искусству, особенно сейчас”. И повторил, по своему обыкновению, лозунг момента: “К сожалению, наше искусство почему-то стесняется быть веселым, смешным. Отстает от жизни. Это непорядок”[50]50
  Кушниров М.А. Светлый путь, или Чарли и Спенсер. М., 1998. С. 96–97.


[Закрыть].

Получив столь недвусмысленное указание, Шумяцкий немедленно бросил на срочное исправление “непорядка” Александрова. Для режиссера это был поворот судьбы: он получил санкционированную сверху возможность выскользнуть наконец из-под крыла Эйзенштейна. Причем ему не нужно было соревноваться с мэтром в создании революционных эпических произведений. Нет, ему поручили снять музыкальную комедию – а это был жанр, Эйзенштейну совершенно чуждый!

Зато Александрову давно уже хотелось сделать нечто в таком роде. За время сидения в Голливуде он пересмотрел огромное количество американских комедий и киномюзиклов, тщательно записывая в специальную книжку всевозможные комбинации юмористических трюков-“гэгов”. Эта записная книжка, служившая для Александрова источником вдохновения всю его творческую жизнь, впоследствии стала притчей во языцех в кругу советских кинематографистов…

Сталинская идея также дала толчок развитию нового этапа в истории отечественного кино. Нужно признать, что роль Шумяцкого в ее реализации трудно преувеличить. Он не знал, кто такой был Барков, но зато о Леониде Утесове он был наслышан. Самый популярный советский эстрадный певец той эпохи, Утесов выступал в Ленинградском мюзик-холле с пользовавшейся огромным успехом программой “Музыкальный магазин” (на музыку Исаака Дунаевского).

Утесов был типичным артистом европейского варьете: он пел, танцевал, шутил со сцены, легко переходил от лирики к гротеску, мог показать цирковой номер, а мог исполнить блатную песню “С одесского кичмана”, с подачи Утесова ставшую всенародным шлягером. Он первым принес в советские массы джаз, упаковав его в виде веселого театрального представления и окрестив этот гибридный жанр теаджазом.

Шумяцкий посмотрел “Музыкальный магазин” и решил, что этот теаджазовый спектакль может стать хорошей основой для заказанной Сталиным кинокомедии. Утесов согласился без колебаний, но при одном условии: в творческую команду войдут Дунаевский, Николай Эрдман и Владимир Масс – сценаристы “Музыкального магазина”. Шумяцкий пошел ему навстречу, не подозревая, что тем самым закладывает под проект потенциальную мину, которая в свое время и взорвалась.

Забегая вперед, расскажу, как все произошло: это необходимо, чтобы прочувствовать, в какой напряженной обстановке шла работа над веселым фильмом. Его съемки начались летом 1933 года в Гаграх, на берегу Черного моря, и шли довольно успешно, несмотря на некоторый скептицизм Эрдмана и Масса, вынужденных прямо там под нажимом Александрова опошлять, как они считали, сценарий.

И вдруг поздним вечером к гостинице, где поселилась съемочная группа, подкатила черная машина, из нее вышли двое – в черной коже, с пистолетами на боку… На глазах у пораженных киношников Эрдмана и Масса арестовали. Они были этапированы в Москву, на Лубянку.

Что же случилось? Существует устойчивая легенда, будто на одном из сталинских застолий Василий Качалов, ведущий артист Художественного театра и фаворит диктатора, неосторожно прочитал несколько неопубликованных, но ходивших по рукам злободневных басен Эрдмана и Масса. Среди них была басня “Непреложный закон”, повествующая о том, как клавиши рояля жалуются на ударяющие по ним пальцы:

 
Нам нестерпим такой режим —
Вы бьете нас, и мы дрожим!
 

На что начальствующие пальцы отвечают:

 
Когда вас бьют, вы издаете звуки,
А если вас не бить, вы будете молчать.
 

Аллегория весьма прозрачная, и она, как утверждают, разгневала диктатора. Судя по опубликованным в постперестроечное время прежде секретным документам, Сталин лично санкционировал арест Эрдмана и Масса. О реакции невольных свидетелей трагического происшествия красноречиво говорит сохранившееся письмо Утесова жене из Гагр: “Не стану описывать тебе подробности ареста, но одно скажу, что стоило мне это много здоровья. <…> Все это производит на всех удручающее впечатление и лишает возможности спокойно работать”[51]51
  Салис Р. “Нам уже не до смеха”: Музыкальные кинокомедии Григория Александрова. М., 2012. С. 45.


[Закрыть].

Ситуация, от которой и теперь мурашки бегут по коже, но для того страшного времени, скорее, типичная. Нетипичным было другое. Во-первых, Эрдман и Масс отделались сравнительно легко: оба на три года были сосланы в Сибирь, но не в концлагерь, а на вольное поселение. И это при том, что они “признали свою вину” в “создании особого жанра антисоветской сатиры, являющегося действенным орудием для врагов диктатуры пролетариата”[52]52
  Шенталинский В.А. Донос на Сократа. М., 2001. С. 434.


[Закрыть]. (“Признания”, как правило, ухудшали участь обвиняемых.)

Во-вторых, что еще более удивительно, арест сценаристов никак не повлиял на съемки фильма: они продолжали идти полным ходом. Хотя Сталин, как известно, особо пристальное внимание уделял именно сценариям кинокартин, считая их основным элементом кинопроцесса.

И еще одна загадка. И Горький, и Сталин не любили джаз! Горький в 1928 году напечатал в главной партийной газете “Правда” направленный против джаза памфлет под красноречивым названием “О музыке толстых”. Джаз там был представлен как отвратительная какофоническая пародия на музыку, служащая развлечением для пресыщенного буржуазного “мира толстых людей”.

Тут следует напомнить, что первоначально фильм Александрова – Утесова назывался “Джаз-комедия”. Горький порекомендовал название это заменить на другое, более “русское”, “Веселые ребята”, что и было незамедлительно сделано. Но сути дела это не меняло. Фильм остался историей превращения колхозного пастуха Кости (Утесова) и домработницы Анюты (Любовь Орлова, жена Александрова) в дирижера и солистку джаз-оркестра. Их триумфальное выступление не где-нибудь, а на сцене Большого театра стало финалом “Веселых ребят”, символизирующим почетное место джаза в советской жизни.

Что же заставило известного упрямца Горького наступить на горло своим публично заявленным антиджазовым взглядам? Такого мог добиться только один человек – Сталин, причем позиция его должна была быть хорошо аргументированной и для Горького убедительной.

Думаю, тут не стоит забывать об одном важном политическом факторе, который почему-то до сих пор совершенно выпадал при анализе удивительной судьбы “Веселых ребят”. “Исторический” разговор Сталина и Горького с Александровым и поездка Шумяцкого в Ленинград к Утесову, когда и был, в принципе, решен вопрос о создании первой советской “джаз-комедии”, состоялись в августе 1932 года. А в январе того же года в далекой Америке демократ Франклин Делано Рузвельт выдвинул свою кандидатуру на пост президента США.

Меня спросят: какова связь между двумя столь отдаленными событиями? О, самая прямая! Сталину позарез нужно было дипломатическое признание Советского Союза Соединенными Штатами, в котором тогдашний президент, республиканец Герберт Гувер, яростный антикоммунист, ему отказывал.

Сталин понимал, что без прочных торговых отношений с Америкой ему не реализовать своих амбициозных планов индустриализации страны. А в окружении Рузвельта преобладали люди, которым установление дипломатических связей с большевиками представлялось полезным и даже выгодным шагом. Сталин об этом знал – в частности, и из донесений советских шпионов, окопавшихся под крышей “Амторга”.

Люди Рузвельта, тоже не дураки, уже успели наладить с ними контакты для неофициальной передачи Кремлю нужных сигналов. Между Сталиным и Рузвельтом вовсю пошел – не напрямую, а через посредников – торг об условиях, на каковых можно было бы осуществить эту важнейшую дипакцию.

В этой ситуации Сталин принимал в расчет каждый жест, каждое действие, способное увеличить число сторонников СССР в Америке. Диктатор, как мы помним, считал кино могущественным элементом советской “мягкой силы”. А что могло вызвать в США бо́льшую симпатию и понимание, чем скроенная по голливудским образцам советская “джаз-комедия”?

Для достижения подобной пропагандистской цели Сталин был готов на время забыть о своей нелюбви к джазу (для него, как мы знаем, политические соображения почти всегда оказывались весомее эстетических, вкусовых). Надо полагать, что с помощью именно такого рода аргументов Сталин сумел завербовать Горького в открытые и настойчивые сторонники “Веселых ребят”. (В скобках заметим, что диктатор был – и навсегда остался – поклонником Рузвельта, о чем есть немало свидетельств.)

Надо признать, что расчеты Сталина оказались довольно правильными. Конечно, вопрос о дипломатическом признании Советского Союза Соединенными Штатами был положительно решен без воздействия “Веселых ребят”. Соответствующее решение было объявлено президентом Рузвельтом в ноябре 1933 года, а Александров, как его ни торопил Шумяцкий, закончил свой фильм только в 1934-м.

Но на общую атмосферу восприятия коммунистической России в Америке эта “джаз-комедия”, выпущенная на западные экраны под названием “Москва смеется!”, все-таки повлияла. Публика и пресса приняли ее с интересом и симпатией. Показательным был отклик Чарли Чаплина: “Александров открыл для Америки новую Россию. До этого фильма американцы знали Россию Достоевского, теперь они увидели большие сдвиги в психологии людей. Люди бодро и весело смеются. Это большая победа. Это агитирует больше, чем доказательство стрельбой и речами”[53]53
  История советского кино. 1917–1967. В 4 т. М., 1973. Т. 2. С. 79.


[Закрыть].

На родине судьба “Веселых ребят” поначалу складывалась парадоксальным образом куда более драматично, чем за границей. На фильм – еще до его появления на экране! – яростно ополчились и коллеги Александрова, и пресса. Явно не догадываясь о том, что за проектом стоит сам Сталин, они обвиняли “Веселых ребят” во всех смертных грехах: в безыдейности, беспринципности и слепом подражании буржуазному кино. Напуганный этим нарком просвещения Андрей Бубнов (которому Шумяцкий формально подчинялся) даже запретил выпуск “Веселых ребят” в прокат.

Но знавший истинный расклад дел Шумяцкий сдаваться не собирался. Он показал готовую кинокартину Горькому, и тот ее одобрил, заметив, что упреки в американизме “Веселых ребят” безосновательны: “Американцы никогда не осмелятся сделать так… Здесь я вижу настоящую русскую смелость с большим размахом”[54]54
  Александров Г.В. Эпоха и кино. М., 1976. С. 184.


[Закрыть]. (Примечательно, что Горький почти дословно повторил процитированное выше высказывание Сталина о необходимости соединения “русского революционного размаха с американской деловитостью”!)

Горький затем организовал показ “Веселых ребят” для членов Политбюро во главе со Сталиным. Как вспоминал присутствовавший на просмотре Александров, по окончании сеанса все молча ожидали, что скажет Сталин. После некоторой обычной для него паузы вождь высказался: “Хорошо! Я будто месяц пробыл в отпуске!”

Тут соратники вождя оживились и стали возбужденно обсуждать понравившиеся эпизоды кинокомедии. “Само собой разумеется, что запрет на картину был снят”, – с американским “сухим юмором” заключил описание этой ситуации Александров[55]55
  Там же.


[Закрыть].

* * *

В декабре 1934 года “Веселые ребята” вышли на экраны страны. Было принято решение отпечатать почти шесть тысяч прокатных копий – цифра по тогдашним меркам неслыханная. И, что не менее важно, массовым тиражом выпустили ноты и патефонные пластинки с музыкой к фильму. Особенным, действительно всенародным успехом пользовался “Марш веселых ребят”, слова которого (сочиненные поэтом Василием Лебедевым-Кумачом, привлеченным Утесовым после случившегося на его глазах ареста несчастного Масса) стали своего рода слоганом предвоенной эпохи:

 
Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет.
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет!
 

Эта песня, превратившаяся в уникальный музыкальный документ сталинского времени, сделала Дунаевского самым популярным композитором Советского Союза. Ее пели на улицах, на собраниях и праздниках по всей стране. Дмитрий Шостакович подтверждал, что люди подхватили эту мелодию “с жадностью”. Ее исполнили со сцены Ленинградской филармонии – первый случай в истории этого храма классической музыки, – и тысячные толпы осаждали в тот день вход в филармонию, пытаясь прорваться на концерт.

Но самой знаменательной и по-своему символической датой в истории “Марша веселых ребят” стало 17 ноября 1935 года. В этот день заканчивало свою работу важнейшее идеологическое мероприятие – Первое Всесоюзное совещание рабочих– и работниц-стахановцев. Это были ударники социалистического труда, перевыполнявшие производственные нормы: рабочая элита того времени, в основном молодежь.

На заключительном заседании, где присутствовало все высшее руководство страны, с речью выступил Сталин. Именно в тот день прозвучало его сразу облетевшее всю страну заявление, что жить стало лучше, жить стало веселее. Оно сделалось одним из самых знаменитых сталинских афоризмов и, несомненно, было диктатором тщательно обдумано и отшлифовано.

Как же отреагировала на эту фразу его первая аудитория? Вовсе не только предсказуемыми бурными аплодисментами, переходящими в овации (стандартная газетная репортажная формулировка советской эпохи). Вот как описала реакцию стахановцев газета “Известия”: “Громадное, единое, великое чувство совместности, общего дела, его исторического величия вылилось в настоящую симфонию радости и восторга”.

Сначала, согласно “Известиям”, спонтанно, “«сам собой» запелся” “Интернационал”, тогдашний официальный гимн Советского Союза. А затем… Затем столь же “спонтанно” “зазвенели сотни молодых голосов, запевших песню бодрости и юности” – “Марш веселых ребят”:

 
Когда страна прикажет быть героем,
У нас героем становится любой!
 

Спонтанно в присутствии Сталина на знаковом мероприятии фактически приравнять к гимну песню из недавнего кинофильма? Эта сусальная история, кочевавшая из одной книги в другую, всегда вызывала у меня сильные сомнения. Сталин ритуальные действия такого рода всегда держал под строгим личным контролем, понимая их пропагандистское воздействие.

В 1975 году мне удалось расспросить о том дне самого Александрова. Подняв живописные густые брови, мастер снисходительно улыбнулся и пропел своим ласковым высоким голосом: “Ну конечно же, все было отрепетировано… По всему залу рассадили подготовленных запевал… Как же иначе…”

Диктатор щедро отблагодарил команду “Веселых ребят”. Дунаевского и Лебедева-Кумача наградили орденами Трудового Красного Знамени, а Александрову вручили боевой орден Красной Звезды: “За храбрость и смелость в борьбе с трудностями создания кинокомедии”. Шутка диктатора… И еще одна его шутка, довольно злая: первому исполнителю “Марша” Утесову ордена не дали, а поощрили “ценным подарком” – фотоаппаратом…

Шумяцкий получил орден Ленина, высшую советскую награду. Это, казалось бы, сигнализировало о благосклонности вождя. Но не тут-то было… В январе 1938 года Шумяцкий был арестован, а в июле – расстрелян. В вину ему вменялось “создание вредительско-диверсионной группы для срыва работы советского кино”. Более того, Шумяцкого обвинили в намерении убить Сталина путем “отравления ртутными парами помещения просмотрового кинозала в Кремле”. На допросах Шумяцкий во всем “признался”, заодно подтвердив, что он являлся британским и японским шпионом. Как следователи добивались подобных “признаний”, мы теперь знаем…

Судьба Александрова сложилась, наоборот, весьма счастливо. Он умер в 1983 году, накануне перестройки, уважаемым мэтром, Героем Социалистического Труда. Еще при жизни Александров удостоился нескольких монографических исследований, а его собственные мемуары были изданы тиражом в двести тысяч экземпляров.

О Шумяцком все эти годы молчали, в вышедшем в 1986 году монументальном энциклопедическом словаре “Кино” о нем не было ни строчки. На Западе даже не знали, что с ним случилось. Джей Лейда, ведущий американский специалист по советскому кино, считал, например, что Шумяцкого всего лишь сняли с руководящей работы и отправили в провинцию директорствовать на какой-то маленькой фабрике. Когда я, встретившись с Лейдой в Нью-Йорке в начале 1980-х годов, рассказал ему о судьбе Шумяцкого (с которым Лейда сталкивался в Москве в 1930-е годы, в бытность свою студентом Эйзенштейна во ВГИКе), американец только тяжело вздохнул…