Текст книги "Зюльт"

VII

^{Кочубей, Дедушкин.}

ДЕДУШКИН. Как хорошо, что вы согласились, Игорь Тамерланч. У меня просто тяжесть с души упала.

КОЧУБЕЙ. Действительно, хорошо. Это коньяк подействовал. Согласитесь, молдавский бывает не хуже французского.

ДЕДУШКИН. Только у вас в столовой, дорогой мой главный реформатор. Я ведь, зачем собственно приезжал.

КОЧУБЕЙ. Пригласить меня от американцев. Разве нет?

ДЕДУШКИН. Это да. Разумеется. Но есть у меня еще маленькая просьба. У моей внучки Алисочки до сих пор нет вашей книги. Про гибель Советского Союза. Она пять раз меня просила, но я все стеснялся к вам обратиться. Но вот теперь, раз уж я здесь, у вас в имении…

КОЧУБЕЙ. Разве это имение? Все осталось в Среднем Поволжье.

ДЕДУШКИН. Простите, в каком Поволжье?

КОЧУБЕЙ. В Среднем. Где жили вы с неграмотной бабушкой.

ДЕДУШКИН. Да, как вы правы! Совсем-совсем неграмотной. «Аркадий Гайдар» не могла прочитать. Все путалась. А внучка моя, Алисочка, едет сейчас отдыхать на Гавайи. Тяжелый семестр был, вот и едет. А надо же что-то умное почитать. Чтобы плавно войти в новый семестр. Вот ваша книжка…

КОЧУБЕЙ. Вы действительно хотите дать внучке эту книгу?

ДЕДУШКИН. Конечно. Конечно. Это лучшее чтение на время отдыха. Это вообще лучшее чтение. У нас профессура зачитывается.

КОЧУБЕЙ. А доцентура?

ДЕДУШКИН. Как вы сказали?

КОЧУБЕЙ. А доцентура у вас – зачитывается?

ДЕДУШКИН. Доцентура – особенно. Профессура хорошо помнит Советский Союз, а доцентура…

КОЧУБЕЙ. Но вы же понимаете, профессор, что книга – говно? Извините за такой сложный экономический термин, но – полное говно.

^Пауза.

ДЕДУШКИН. Ну, я право не знаю…

КОЧУБЕЙ. Вы сами книгу-то читали, дорогой профессор?

ДЕДУШКИН. Вы обижаете меня, Игорь Тамерланч. Я ее одним из первых читал. Наверное, вторым после вас. Я же был ее рецензентом для издательства – вы забыли?

КОЧУБЕЙ. Ах, да.

^Пауза.

Вы увидели в ней что-то хорошее?

ДЕДУШКИН. Вы, верно, испытываете меня.

КОЧУБЕЙ. Да нет, что вы. Просто книга получилась – фуфло полное. Там основная идея, что Советский Союз распался из-за цены на нефть. Упала цена на нефть – и не стало Советского Союза. А на самом деле же все было не так.

ДЕДУШКИН. Как не так?

КОЧУБЕЙ. Никак не так. Советский Союз рухнул, потому что дух из него весь вышел. Был дух – а потом не стало. Вот и умер. И нефть здесь совершенно ни при чем.

ДЕДУШКИН. Знаете, у нас в Академии полагают, что нефть – это все-таки понадежнее будет, чем дух.

КОЧУБЕЙ. Так и с людьми бывает. Люди что – от болезней умирают? Если бы! И не от старости даже. Они, эти люди, умирают, когда кончается дух. Вот был такой мхатовский актер, старый, я фамилию запамятовал, но точно на букву Ы…

ДЕДУШКИН. На Ы – это, стало быть, чукотский актер. У нас декан факультета экономики рыбы…

КОЧУБЕЙ. У него мечта была – встретить на сцене свое столетие. И он жил до ста лет без единой болезни. Ходил даже без палочки. И в день столетия вышел на сцену. И сыграл. То ли Макбета, то ли Гамлета, я уж не помню. А ровно через три дня – умер. Ничем ведь не болел – а умер. А почему?

ДЕДУШКИН. Почему?

КОЧУБЕЙ. Потому что цель жизни его исполнилась, и больше жить ему стало незачем. Дух вышел.

ДЕДУШКИН. Я вам хочу сказать, Игорь Тамерланович, у нас в Академии в киоске вашу книгу распродали за 3 часа… 700 экземпляров – за 3 часа.

КОЧУБЕЙ. А я вам хочу сказать, любимый директор, что я выкупил 5000 экземпляров этой книжонки. Из магазинов. Чтобы никто ее больше не читал. Хотел отправить в туберкулезные санатории, но жена отказалась. Не хочет, чтобы знали, кто ее муж.

ДЕДУШКИН. А так разве не знают?!

^Пауза.

^{Пристально смотрят друг на друга.}

Вы не хотите подарить Алисочке книжку с дарственной надписью?

КОЧУБЕЙ. Не хочу. Простите, профессор, категорически не желаю. Пусть Алисочка наслаждается белым песком. Виндсерфингом или как он там называется. Пусть трогает за хобот индейцев маори. А мое рукоделие ей ни к чему совершенно.

ДЕДУШКИН. Удивительно. А я ведь уже обещал внучке… Что же мне теперь делать?!

КОЧУБЕЙ. Скажите, что экземпляров просто не осталось. Вот допечатают, через пару лет, к моей смерти…

ДЕДУШКИН. Типун вам на язык!

КОЧУБЕЙ. Тогда и будут еще. И даже надпишем всем желающим мертвой рукой. Видите – вот этой мертвой рукой.

^{Показывает руку по локоть.}

^{Напольные часы.}

ДЕДУШКИН. Игорь Тамерланович, я знаю, у вас неважное настроение из-за этих собак…

КОЧУБЕЙ. Каких собак?

ДЕДУШКИН. Я знаю, вы вспомнили 12 собак, которые убила ваша охрана. Которых ликвидировала ваша охрана. Если так можно выразиться.

КОЧУБЕЙ. Откуда вы можете это знать? Я сказал о них только корреспонденту «Вашингтон пост», который был у меня три дня назад. Вы с ним говорили? С этим Полом.

ДЕДУШКИН. Нет, видите ли…

КОЧУБЕЙ. Тогда вам сказал Борис Алексеич. Правда? Я угадал?

ДЕДУШКИН. Понимаете, не мог Борис Алексеевич…

КОЧУБЕЙ. Он-то как раз и мог. Они прослушивают мой кабинет. Я всегда догадывался. В который раз уже так: что-то скажешь себе под нос – а послезавтра тебя попрекают…

ДЕДУШКИН. Боже упаси меня вас попрекать! Я просто хотел сказать, что не стоит так переживать из-за собак. Это мелочь. Эпизод. Вы – творец больших дел. А за большие дела приходится иногда платить маленькими досадами. Сколько раз… Кочубей. Творец больших дел не сидел бы сейчас в Больших Сумерках. А собак действительно было жалко. Уже давно никого, а собак…

^Пауза.

Вы знаете, что я решил построить собачий приют?

ДЕДУШКИН. Игорь Тамерланович, если вы меня пять минут послушаете, не прерывая, я расскажу одну очень поучительную историю.

КОЧУБЕЙ. Разумеется, профессор, я готов вас слушать не прерывая. С тех времен марксистско-ленинской лаборатории. Всегда готов.

ДЕДУШКИН. Это было в самом начале 83-го года. Брежнев только ушел, Андропов только пришел, закручивание гаек, все как полагается. Я, как вы помните, – доктор наук, в Институте экономики, заведую отделом теории экономики социализма. Крупнейший отдел. 48 ставок. А тут надвигается мой юбилей. 50 лет. Вы помните, у меня день рождения восьмого марта? Все всегда шутили…

КОЧУБЕЙ. А я никогда не шутил. Но я обещал вас не перебивать.

ДЕДУШКИН. И вот, как раз незадолго до юбилея мои цековские друзья мне сообщают: двигают меня на зама по науке! С перспективой последующего директорства! А дочка моя, Танечка, в 22 года совершила большую ошибку. Едва закончив институт, выскочила замуж за диссидента. Притом за очень неопрятного и русского. Намного старше ее. Ходил, понимаете, в драном свитере и всех поучал. А сам работал учителем физкультуры. Преподавателем физвоспитания. У них в институте, в Плешке работал. Он там и оценил фигуру моей Танечки. Вы знаете, она чуть-чуть тощенькая, угловатая, ей было сложно. А этот – оценил.

КОЧУБЕЙ. Я помню. Его звали Георгий Кравченко. Юра Кравченко.

ДЕДУШКИН. Вот как вы все помните, господин премьер-министр!

^{Вспышка.}

И едва я узнал про замдиректора, Танечка мне и говорит: приду на твой юбилей только с Юрой. А без Юры – вовсе, отнюдь совершенно не приду! Мы с женой, понятное дело, в шоке. Представьте себе. Пятидесятилетие профессора Дедушкина. Будет директор, академик Серафимович. Мой научный руководитель, академик Арцибашев. Мои товарищи из ЦК, из Совета министров. И тут, между ними – диссидент в грязном свитере! Который, как выпьет первые 50 грамм, примется ругать советскую власть! Все же сразу встанут и уйдут. И никогда не видать мне никакого замства. Да из партии еще, того гляди, погонят.

КОЧУБЕЙ. Из партии. А вот меня вот никто не гнал из партии. Просто партия кончилась, а я в ней вроде как остался. Как в черной дыре. Надо заглянуть туда, чтобы посмотреть – есть я внутри или нет.

ДЕДУШКИН. Слушайте-слушайте. Это очень важно. Беда же не приходит одна. Ровно за неделю до юбилея звонят мне из КГБ. Представляете – ни разу за всю жизнь не звонили, а тут – звонят! Следователь, полковник Несговоров. Я навсегда запомнил. Полковник Несговоров. Звонит и говорит: товарищ Дедушкин, вы когда сможете зайти? У меня душа в пятки. Все же из-за зятя моего, понятно. Но Танечке это сказать невозможно. Она молодая была, глупая, своенравная. Тогда была. Щас-то умная стала, а тогда – была. Я и жене решил не говорить. Не хватало еще, чтоб ее хватил инфаркт ко всем нашим шелковым платьям.

^Пауза.

Моя бабушка говорила – ко всем нашим шелковым платьям. Так и осталось.

КОЧУБЕЙ. Из Среднего Поволжья, поди.

ДЕДУШКИН. Да-да, из Среднего. Из самого Среднего. Я пришел на Лубянку. Взял пропуск. Ноги подкашиваются. Сердце стучит – 200 ударов в минуту. Думаю: во что бы то ни стало взять себя в руки. Я же член партии. Член парткома Института. Нельзя так бояться КГБ! Это ж боевой отряд партии. Наш, собственно, боевой отряд. Захожу к полковнику Несговорову. Милый такой мужчина средних лет. Моложавый. Спортивный. Ростом под метр восемьдесят. Заговорили о том о сем. Я постепенно отхожу. И тут он мне говорит: у вас, Евгений Волкович, хранятся дневники Георгия Кравченко!

КОЧУБЕЙ. Дневники?

ДЕДУШКИН. Да-да, дневники. Это Танечка нам с женой дала какие-то бумаги зятя. И попросила спрятать у нас на даче. В Болшеве. Мы не хотели связываться, но не могли Танечке отказать. Это, видать, и были его дурацкие дневники. И полковник мне говорит: отдайте дневники добровольно, Евгений Волкович! Мы тогда, мол, в ЦК напишем, что вы честный мужчина и патриот. А если не отдадите – ну, пошло-поехало… У меня, знаете ли, вся жизнь перед глазами. Отец мой, командир пожарных частей…

ДЕДУШКИН. Пожарных соединений.

КОЧУБЕЙ. Пожарных соединений. Институт. Работа. Ученики. Академик Арцибашев. Все-все. И тут – идея приходит в голову. Великая, спасительная идея.

ДЕДУШКИН. Спасительная?

КОЧУБЕЙ. Спасительная. Я говорю полковнику Несговорову: товарищ полковник, я завтра же все дневники отдам. Но не могли бы вы задержать моего зятя на 15 суток? За мелкое хулиганство. Чтобы на днях задержать, а через 15 суток только отпустить.

Зачем вам? – спрашивает полковник. А сам уже улыбается в усы. Усов у него, правда, не было, но все равно улыбается. Все понимает. Что тогда этот Юрий Кравченко никак не попадет ко мне на юбилей. И Танечка, в знак протеста, тоже не придет. И никто никого не напугает. И все сложится хорошо. И…

ДЕДУШКИН. Он согласился?

КОЧУБЕЙ. Кто согласился?

ДЕДУШКИН. Полковник согласился? Я же обещал вас не перебивать.

КОЧУБЕЙ. По счастью, согласился. Я тут же – в Институт. Взял машину разгонную. Мне полагалось на 20 часов в месяц, как завотделом. И – в Болшево. Хватаю эти бумаги – и на Лубянку. А через суток трое – звонит Танечка: задержали зятя за оскорбление милиционера. У метро «Сокол». Не тем концом ел пирожок с капустой. Милиционер сделал ему замечание, и… Юбилей прошел превосходно. Через месяц я стал замом по науке. А еще через 2 года начался наш семинар. Вы помните, Игорь Тамерланович? Там все были. И вы, и Борис Алексеевич, и даже юный Гоценька. С пытливыми такими глазами. С этого и пошел весь русский либерализм.

ДЕДУШКИН. Вы думаете?

КОЧУБЕЙ. Бесспорно. Все ваше правительство там я пригрел. И если б не семинар, не было никаких либеральных реформ. И если б я не отдал тогда дневники, не стал бы я замдиректора, и – никаких реформ, никаких реформаторов. Мы жили бы по сей день в советском болоте. Вот что я хотел вам сказать. С полковником Несговоровым мы тогда и учредили наш русский либерализм.

КОЧУБЕЙ. А что же Юра?

ДЕДУШКИН. Какой Юра?

КОЧУБЕЙ. Он умер?

ДЕДУШКИН. Кто умер? Никто не умер.

КОЧУБЕЙ. Нет, Юра, Георгий Кравченко – он умер?

ДЕДУШКИН. По правде сказать, до конца не знаю. Танечка с ним, по счастью, разошлась. Вскоре и разошлась. Он стал слишком уж неопрятен. Не мылся по трое суток. От его свитера пахло козой, как супруга моя говорила. И грубый, грубый такой, что не было сил.

КОЧУБЕЙ. Юра точно умер. В лагере, в 87-м. Я читал его дневники.

ДЕДУШКИН. Какие дневники?

КОЧУБЕЙ. Видно, те самые, профессор, те самые.

ДЕДУШКИН. Но они же в архиве КГБ. В секретном архиве. Как же вы могли их читать?

КОЧУБЕЙ. Может быть, выпали из секретного архива. Или существовали в двух экземплярах. Их издали в девяносто первом. Двухтысячными тиражом. В Париже. В «ИМКА-пресс». Там все это упоминается, что вы говорили. Про Таню, и про полковников разных.

ДЕДУШКИН. А про меня – тоже упоминается?

^Пауза.

^{Сердце.}

КОЧУБЕЙ. Про вас, Евгений Волкович, – ни слова.

ДЕДУШКИН. Слава Богу.

^{Вспышка.}

Или молчание – такое, как Слава Богу.

КОЧУБЕЙ. Георгий Кравченко был, кстати, христианский демократ. Воевал за свободу вероисповедания.

ДЕДУШКИН. Я не знал. Я не интересовался делами моего первого зятя. Откровенно сказать, всему нашему кругу он был совершенно антипатичен.

КОЧУБЕЙ. В восемьдесят четвертом получил пять лет обычного режима. Не досидел. Умер.

ДЕДУШКИН. Об этом тоже в дневниках написано?

КОЧУБЕЙ. Нет. В предисловии. Мертвые же дневников не пишут. Только я буду посмертной рукой вашим внучкам книжки надписывать.

ДЕДУШКИН. А кто написал предисловие?

КОЧУБЕЙ. Некто академик Сахаров. Помните такого?

ДЕДУШКИН. Ну, вы шутите… Мы просто приятельствовали с Андреем Дмитриевичем. Пили чай…

КОЧУБЕЙ. Каркаде?

ДЕДУШКИН. Каркаде тогда еще не было. Индийский был, со слоном. А что, эти – ээээ, дневники – они в магазине продаются?

КОЧУБЕЙ. Когда-то, наверное, продавались. Но я их не в магазине купил. Мне их духовник мой дал, отец Гавриил.

ДЕДУШКИН. Гавриил Сирин?

КОЧУБЕЙ. Гавриил Сирин.

^{Исчезают.}

VIII

^{Кочубей, Дедушкин.}

ДЕДУШКИН. Вы знаете, любимый мой Игорь, я хотел вам сказать.

КОЧУБЕЙ. Скажите, профессор. Еще коньячку?

ДЕДУШКИН. Знаете, не откажусь. Такая волнительная история с этими дневниками. Или волнующая. Я путаюсь постоянно. Мне академик Ратушняк, мой друг старый, все время говорит, как правильно, а я все равно путаюсь.

КОЧУБЕЙ. Марфуша, дай нам, пожалуйста, еще дагестанского.

ГОЛОС НЕВИДИМОГО СУЩЕСТВА. Дагестанского нет и не было.

КОЧУБЕЙ. А какой же мы пили с профессором?

^{Полушепот.}

ДЕДУШКИН. Молдавский, молдавский.

ГОЛОС НЕВИДИМОГО СУЩЕСТВА. Есть молдавский на донышке, и есть «Хеннесси».

КОЧУБЕЙ. В этот раз дай, пожалуйста, «Хеннесси».

МАРИЯ. Я вам налью в бокалы, а бутылку ставить не буду. У профессора стенокардия, он мне сам говорил.

ДЕДУШКИН. Стенокардия. Уже сорок лет стенокардия.

КОЧУБЕЙ. А у меня ведь тоже много всяких есть историй, профессор.

ДЕДУШКИН. Я же и говорю – мы были бы счастливы принять вас как лектора. У нас в Академии. Хотя бы пару раз в месяц. Для старшекурсников.

КОЧУБЕЙ. Теперь уже после Америки. Наверное.

ДЕДУШКИН. Само предположение о вашем лекторстве сладостно для нас и почетно. Но я хотел о другом. Видите ли, многие считают, что появление этого священника в вашем окружении…

КОЧУБЕЙ. Да он ни в каком окружении не появлялся. Это я появился у него в церкви.

ДЕДУШКИН. Простите, любимый мой Игорек, но я думаю, это не совсем так.

КОЧУБЕЙ. Что не совсем так? Я пришел к нему в храм.

ДЕДУШКИН. Вы человек еще молодой и некоторых подробностей советской жизни просто не знаете. Так сложилось еще при Сталине, что многие священники становились агентами КГБ. Иначе им не давали работать священниками. А так – они докладывали содержание исповедей, и их оставляли в покое. И особенно подсылали священников к большим ученым, писателям, балетмейстерам… Ну, вы понимаете…

КОЧУБЕЙ. Вы хотите сказать…

ДЕДУШКИН. Вот именно. КГБ уже нет, и Союза нашего треклятого уже нет, как вы совершенно правильно заметили в вашей книжке, но традиции, традиции – остались. И ФСБ есть, и церковь до сих пор жива.

КОЧУБЕЙ. А кто многие?

ДЕДУШКИН. Какие многие?

КОЧУБЕЙ. Вы сказали, что многие что-то считают про отца Гавриила.

ДЕДУШКИН. Это я так фигурально выразился. Но шепоток идет. У нас в Академии доценты, даже ассистенты шепчутся. Зайдешь в курилку – а они там шепчутся. Стоят и шепчутся. Или даже – сидят и шепчутся. Что попы охмурили Кочубея, простите меня за такие вульгарные формулировки.

КОЧУБЕЙ. Шепчутся…

ДЕДУШКИН. Но дело не в попе, то есть, простите, не в священнике как таковом. Этот отец Гавриил точно связан с ФСБ. Нам это доподлинно известно. Вы помните, как и при каких обстоятельствах познакомились?

КОЧУБЕЙ. Вам – это кому?

ДЕДУШКИН. А ФСБ по-прежнему ненавидит нас, Игорь Тамерланч. Либералов, реформаторов – ненавидит. Время идет, люди меняются, а ненависть эта остается. И вас лично сильно недолюбливают, поверьте мне.

КОЧУБЕЙ. Видите: всех ненавидят, а меня только недолюбливают. Это же достижение. Может, поп-кагэбэшник меня отмолил?

ДЕДУШКИН. Как вы сказали?

КОЧУБЕЙ. Я в молодости так боялся КГБ, что когда министр безопасности генерал Козловский явился ко мне, министру экономики и финансов, чтоб подписать дополнительную смету на 130 миллиардов рублей, я ему ее тут же подмахнул. Не глядя практически. Хотя денег в бюджете не было. За что же им меня недолюбливать?

ДЕДУШКИН. Вот за это, прямо за это, Игорь Тамерланч. Они всегда отвечают на добро – злом. Ты им – ватрушку творожную, а они тебе – дикий камень в протянутую руку.

КОЧУБЕЙ. Дикий камень – это у Гоца на даче. Фальшивый. Между нами, безвкусица страшнейшая. А что у вас за бумажки?

ДЕДУШКИН. Вот здесь – все про его сотрудничество с ФСБ. Этого Гавриила. Они целенаправленно на вас вышли. Все никак не могли, а потом – взяли и вышли. Через святого, так сказать, отца этого.

КОЧУБЕЙ. Если можно, положите их на комод. Я посмотрю после ужина.

ДЕДУШКИН. Посмотрите обязательно. И вся эта история с собачьим приютом. Я понимаю, вам жалко животных, но не в Серебряном же Бору… Заведение для бродячих собак – под окнами главных реформаторов. Это страшно представить себе!..

КОЧУБЕЙ. Был бы лучше приют человеческий, вы не находите?

ДЕДУШКИН. Какой?

КОЧУБЕЙ. Для бродячих людей.

ДЕДУШКИН. Для бомжей?!

КОЧУБЕЙ. Нет. Просто для бродячих людей. Которые бродят, бродят, а успокоиться не могут. Я отцу Гавриилу про это сказал, а он ответил – это же монастырь. Сделайте монастырь. Постройте его.

ДЕДУШКИН. Где монастырь?

КОЧУБЕЙ. Ну, в Серебряном Бору точно не поместится. А у вас мог бы и поместиться.

ДЕДУШКИН. Где у нас?

КОЧУБЕЙ. Вам же дали большой участок на Новой Риге?

ДЕДУШКИН. Так точно. Семьдесят шесть га. Бывший военный городок. Со всеми коммуникациями. Лес смешанный. Удобный съезд с Новорижского шоссе. Городок уже разобрали. Но проект еще не закончен.

КОЧУБЕЙ. Там получился бы прекрасный монастырь, профессор, вы не находите?

ДЕДУШКИН. Ну что вы, Игорь Тамерланович, там по проекту – общежитие для иностранных студентов. Для особо важных студентов, так сказать. У нас же разные учатся. Вон, в прошлом году поступил племянник короля Свазиленда. Чернявый такой. Все на «Майбахе» ездит, да на «Майбахе». А в этом году в аспирантуру – внук султана Брунея. Я лично его научный руководитель. Делаем кандидатскую на тему экономической толерантности.

КОЧУБЕЙ. Им всем монастырь не нужен?

ДЕДУШКИН. А в левом флигеле – там мы с женой решили поселиться. Все-таки с Рублевки стало очень тяжело ездить. Забито. Все время перекрывают.

КОЧУБЕЙ. Вы разве не в Болшеве?

ДЕДУШКИН. Нет, в Болшеве – Танечка. А я – на минфиновской даче, в Горках-17. Давно уже. Казалось бы, всего двадцать километров от Москвы, а едешь-едешь, едешь-едешь… С Новой Риги там быстрее. Раз – и уже в городе.

КОЧУБЕЙ. Знаете, профессор, а не пойти ли нам всем в ФСБ?

ДЕДУШКИН. В каком смысле?

КОЧУБЕЙ. А вот в таком. Запишемся все вместе на прием к какому-нибудь многозвездному генералу, придем к нему всей гурьбой на прием, и попросим выделить нам духовных отцов.

ДЕДУШКИН. Я не расслышал: каких отцов?

КОЧУБЕЙ. Ведь если ФСБ приставит к каждому из нас по священнику, мы сможем стать свободными.

ДЕДУШКИН. В каком плане свободными? Мы разве и сейчас не свободны?

КОЧУБЕЙ. Свободными от самих себя, дорогой профессор. Знаете, это как берешь пульт для видеомагнитофона, и нажимаешь кнопку – «стереть». Если какой-то кусок фильма тебя страшно раздражает. Или – промотать. Чтобы некие сцены из картины – забыть и не вспоминать.

ДЕДУШКИН. Ой, это слишком сложные технические термины. Вы же знаете, я стопроцентный гуманитарий. Всегда им и был.

КОЧУБЕЙ. Я тоже.

^{Встают перпендикулярно.}

Марфуша! Наш «Хеннесси» давно закончился. Мы хотим еще.

IX

^{Кочубей, Мария.}

КОЧУБЕЙ. Марфуша! А ты помнишь такое слово – Цизальпина?

МАРИЯ. Цизальпина? Помню.

КОЧУБЕЙ. А что оно означает?

МАРИЯ. Авиакомпания такая сельская. Мы ей летели из Инсбрука в Тревизо. Помнишь? Еще самолет был такой, с пропеллерами. Качало страшно.

КОЧУБЕЙ. Ты думаешь, Марфуша, я был когда-то в Инсбруке или Тревизо? Какие удачные названия.

МАРИЯ. А разве не был? Мы с тобой…

КОЧУБЕЙ. Нет, но Цизальпина – это само совершенство. Не может быть, чтобы только авиакомпания. Представляешь, какое было бы женское имя – Цизальпина. Жаль, что мы не назвали так нашу дочь.

МАРИЯ. Счастье, что не назвали так нашу дочь.

КОЧУБЕЙ. А еще очень красивое слово – Илиодор. Мужского рода. Очень красиво. Правда, кажется, это какой-то отрицательный герой. Мне отец Гавриил сказал. Что-то не так сделал этот Илиодор. То ли Христа распял, то ли что-то в этом духе.

МАРИЯ. Про Цизальпину – это тоже от него?

КОЧУБЕЙ. Нет, просто вспомнилось. Тут у нас все-таки воздух хороший. Многое вспоминаешь.

МАРИЯ. Может, и не было ни Инсбрука, ни Тревизо.

КОЧУБЕЙ. Ты куда-то собираешься?

МАРИЯ. Хочу заехать к Гоцам. Ненадолго. Они приглашали.

КОЧУБЕЙ. В Серебряный Бор?

МАРИЯ. В Серебряный Бор.

КОЧУБЕЙ. Поезжай, конечно. Надо развеяться. А то Евгений Волкович слишком много энергии съел. Он вообще вампир. Я давно подозревал.

МАРИЯ. Может, с ними заглянем еще на концерт.

КОЧУБЕЙ. А какой концерт?

МАРИЯ. Скрипичной музыки. Гоцы знают.

КОЧУБЕЙ. Сходи, сходи, конечно. Ты давно нигде не была.

МАРИЯ. Ты заснешь?

КОЧУБЕЙ. Засну обязательно. Профессор вымотал всего насмерть. Там еще есть водочка?

МАРИЯ. Там целая батарея. Холодная. Ждет тебя.

КОЧУБЕЙ. Спасибо, дорогая. Поезжай обязательно. Я посплю пока и проснусь к твоему приезду.

МАРИЯ. Спи. Спи крепко, мой зайчик. Оставить тебе компьютер?

КОЧУБЕЙ. Оставь. Я посмотрю, что там происходит.