Текст книги "Котел Чингисхана"

Глава 8
Дорожные истории

Остаток пути до истока Ангары прошел без приключений. Все так же скрипела на ходу телега, грозя развалиться на очередной кочке, все так же мохнатая лошадка не спеша трусила по грунтовке, а острожники, зарывшись в сено, то дремали, то вспоминали таежные денечки, когда и помыслов не было о строительстве острога. И, конечно, Михей долдонил о Кирькиной жемчужине и том еще, сколько можно взять от ее продажи.

…По мере приближения к Байкалу местность менялась. В низинах, ближе к воде, появились заболоченные поляны. Редкие деревца как-то умудрились прижиться на них, но выглядели чахлыми, неживыми. А ближе к склонам, по другую сторону, лес стоял высокой стеной. Среди пушистых елок проглядывали и высоченные разлапистые сосны, и кедры, усыпанные шишками, которые пока еще наливались на августовском солнце.

Ангара в отличие от рек, по которым им приходилось сплавляться или, наоборот, подниматься, не петляла, текла быстро, словно по наклонной. Ближе к вечеру стали попадаться голые, не очень высокие скальники, переходящие в холмы, заросшие лесом и кустарником.

Они долго поднимались в горку. Даже выносливой лошадке стало тяжело тащить телегу с людьми. Кирька, Ефимий и Михей не сговариваясь слезли с повозки. На холмах нельзя было не заметить огромные кедры. Эти таежные великаны, словно часовые, стерегущие покой зеленого моря, возвышались над всем: другими деревьями, дорогой, холмами, рекой.

Таких могучих исполинов им еще не доводилось видеть.

До истока оставалось полдня пути, но уже сумеречнело, а ночи на Байкале подступают неожиданно быстро. Между гомоном и тишиной в здешних местах есть еще один небольшой отрезок времени – байкальские сумерки. Словно туманная пелена падает здесь на все, а спустя час-другой все накрывает ночь.

…Встали неподалеку от берега, в небольшой ложбинке, чтобы рано утром двинуться к Лиственничному, где, как говорил атаман, ожидает отбытия посольство, с которым они отправятся дальше за Байкал.

…Лошадок распрягли, спутали и отпустили пастись. Поверх сена на телегу кинули свежий лапник – постель готова. Хотя и тесновато вчетвером, но не впервой. Костер решили не разводить, чтобы, не ровен час, не привлечь внимание непрошеных гостей. Поужинали на скорую руку лепешкой да репой, запили ангарской водицей, холодной до ломоты в зубах, но удивительно вкусной…

Сон не шел…

– Я в деревне часто так ночевал. Только ни холмов, ни гор, ни деревьев-великанов у нас не было. Степь, куда не глянешь – до горизонта поле. Так было хорошо, – протянул Кирька.

– Что же ты сюда подался, чего в тайге забыл?

– А то и забыл, – посетовал парень. – Я пастухом по выбору стал. Ну и пас себе овец, днем у реки, ночью у костра жил. Однажды волки напали и сильно отару потрепали. Слава богу, на сходе меня только словами причесали. А чего я один против стаи мог. Топор да посох – вот и все мои помощники. Собаку волчары вмиг порвали. Сам едва в зубы им не угодил. Но все потом косились, словно бы я специально волков заманил. Обиделся я, дурак, совсем молодой был, несмышленый, и ушел куда глаза глядят. Ну куда податься? Пока то да се, нанялся сено возить на базар. Вот там-то и услышал про новую землю Сибирь, да и рванул…

– У меня другая история приключилась, – Михей присел на телеге. – Могу и рассказать.

– Давай, чеши, а то сон не идет, – гыкнул Хват. – Ты у нас балаболка знатная, любого заговоришь.

– А то и знатный, что битый. Все на шкуре собственной испытал.

– Давай-давай, начинай, – позевывая, проворчал Хват. – Слухаю, не томи.

Михей присел на край телеги лицом к Ангаре и начал свой рассказ.

– Жила в нашей деревне ведьма. Ну чистой воды колдовка. Старики сказывали, что она ни скажет, то сбудется, а что не по ней – глянет – сглазит, а коли обидится на кого – порчу наведет, а захочет – свадьбу расстроит, дождь там пролить… Знахарка знатная была – болячка какая случись – сразу к ней. Все по лесу шастала, какие-то травки сбирала, порошки да настойки делала. И правда поднимала на ноги болезного токо так…

А мы че, молодые та дурные. Нам хоть ведьма, хоть кикимора. Не страшно! Все шутили да подшучивали над ней.

Домик ее на самом краю деревни стоял, почти у околицы. За ним лес темный да речка Олхинка. Речка – вброд по колено, не шибко широка. Но рыболов знатный был. Всей деревне на зиму хватало.

Вот однажды поперлись мы с парнями на ту саму околицу. Никаких у нас мыслей против колдовки не было. Зимой скукота в деревне, старшие на охоту подались, девки у мамок в подручных по хозяйству днем, а к вечеру по домам сидят – боязно в сумерках. А пацанам дома не сидится, что им ночь, что им день, а лишь бы было чем заняться да себя выказать.

И вот только мы за околицу – пурга разыгралась. Ветер завыл, снег повалил, такой, что не видать ни зги. Взялись мы за руки, чтоб ненароком не потеряться, и повернули было назад в деревню, да не видать ничего. Не иначе чертовкины проделки. А домик колдовки вот он, рядышком, оконце мигает. Что ж теперь, не хотели мы к ней, да пришлось стучаться. Звали колдовку Еленой. И на внешний-то образ ничего в ней особого тайного не приметишь. Красивая, мужики по ней сохли. Бабы деревенские говорили – сушила она своими чарами, прям до смерти сушила.

Ну вот, нас человек пять или больше, уже и не помню, к ней в избушку-то и напросились. Она запустила нас сразу. Изба как изба, ничего колдовского. Кругом травка сушится, да всяких кувшинов, плошек полным полно – никак для колдовских отваров.

Посадила она нас за стол, сняла с полки хлеб, завернутый в полотенце. Да чаю всем плеснула. С холода и снега мы вмиг все смели и… заснули, что-ли. Помню, стало тепло, покойно, и кто-то прямо в уши воркует, прямо тихонечко что-то поет.

А проснулся я дома. И все, кто у колдовки чаевничал, тоже в своих избах оказались. И вот что интересно: ни мамка, ни папка никаких вопросов мне не задавали.

Как нас колдовка перенесла из своего дома, никто и не понял. А идти дознаваться было шибко боязно, как бы чего еще не вытворила она с нами.

– Ну, это не страшилка, все ясно.

– И чего же тебе, Хватушка, ясно?

– А то и ясно – опоила вас колдовка каким зельем, на санки скинула да и развезла по хатам…

Вот мне рассказывал сотоварищ мой Парфен о великанах. Он в низовьях Лены был с походом. И там, на берегу северного океана увидал следы – аж в рост человечий каждый! Любопытно стало. Любопытство, оно сильнее страха бывает. Решил посмотреть, куда они ведут. Двое суток шел по следам, пока не уперся в гору высоченную. Е-мое, прямо посередь тайги торчала голая горища, а вокруг следы, следы, следы, ну везде… И только Парфен к насту припал, чтобы ближе рассмотреть, куда дальше-то идти, появилась женщина, большая-пребольшая. Дружок мой от страха аж обмер, двинуться не может, слова не произнесет. Ему бы бежать, а не может, ему бы крикнуть, а не может, так на четвереньках и замер, как вкопанный. А женка взяла его за руку и повела в дом к мужу. А он такой великанище, еще больше женки. Но добрый оказался, ничего худого Парфену не сделал. Сказал только строго: «Иди, Парфен, домой, а об увиденном молчи, никому ничего не рассказывай. За горкой увидишь нарты, садись в них, глаза закрой и не открывай, пока они не остановятся. Тогда слезешь и собак моих отпусти. Ступай себе в свой мир».

Так Парфен и сделал, еще и руками глаза прикрыл, не ровен час, глянется. Нда, за день домчали собаки. Вот такая, Михей, история.

Но Михей этого не слышал, он уже спал…

Глава 9
Посольство московского царя

…С Ангары поднимался туман. Он отрезал реку от берега, словно стеной. Кирька пытался поймать его и носился вдоль прибоя, выбирая самые густые молочные куски туманного крошева. Заметив Ефимия, стушевался.

– Прости, как малой скакал.

– Да и скачи себе, коли охота. Я б тоже, может, поскакал. Да вот не умею.

– Да ну! Тут уметь нечего, смеешься, поди?

– Никак не смеюсь. Прыгай, Кирька, когда еще поскачешь.

Оба засмеялись.

– Я было подумал, ты опять искал жемчуг спозаранку. Ну и скачешь от радости, что нашел.

– Искал, – Кирька махнул рукой, – нема жемчугу, случайно, видать, господь обронил искорку. А может, глаз не видит, хорошо бы с бредешком походить. Вот сделаем работу, обязательно с бродом погуляем.

Ефимий пожал плечами.

– Поищем, коли знаешь, что искать. Однако пора мужиков тормошить, двигать пора. На посольскую лодку опаздывать никак нельзя.

У костра быстро попили кипятку, густо приправленного Иван-чаем. К краюхе хлеба прибавился дикий лук, который разглядел Михей среди луговой травы.

Лошадки за ночь отдохнули. Хват уже впряг одну, и все было готово к последнему переходу.

…Недалеко от истока Ангары, в небольшой прибрежной долине расположилось небольшое русское поселение. Пять или шесть приземистых изб теснились на пятачке. Недавно появились они тут, даже имени у сельца-хуторца еще не было – сколько-то лет пройдет, пока жилье у истока Ангары станут звать Никольским, а для краткости – Никола.

Кто основал эту приангарскую – прибайкальскую деревеньку, точно никто и не скажет. Сколько их таких по рекам возникало после каждого дружинного похода…

В самой большой избе ждали высоких гостей – посла со свитой. Драили, скребли полы, чистили двор. Мужики с вечера ушли на промысел. Охота, конечно, не по сезону, а речных даров возьмут: хариуса и омуля, осетров. Вот и подадут байкальских разносолов к столу – у местных это малосолкой называют. А еще рыбы наварят, запекут на жарких углях и на рожнах спроворят. А еще пирогов нашпигуют ею же…

Охотники вернулись поздно и точно с добычей никудышней. Дикого зверя добыть так и не удалось. Бурят поблизости не было. Давно откочевали, так что и мена устроить не получилось. Ну, как говорится, что бог послал. А послал он рыбных пирогов да расстегаев, шаньги с брусникой да голубикой, да еще ягоды с медком. Да диковинная трава чесночная – черемшой называют, да дикий лук со сметаной, масло кедровое… ну и настоечки на лесных травках, на рябинке, на орешке… Голодными из-за стола не встанут. Как говорится, чем богаты…

…Почти все в Николе родня – Кислицыны… Говорили, Роман Кислицын первым тут избенку срубил. Кто он и откуда – поди теперь разберись. Может, с ватагами первопроходцев ходил по Ангаре, а может, искал уединения человек. Потом женку нашел себе в Балаганском остроге, опять же Иркутскую крепостцу поднимать начали, за несколько лет много людей прибилось к делу. По разным причинам несколько человек ватажных притулилось к кислицынской зимовейке. Домик к домику – и Никольское уже на слуху… А детишки подрастали у первых посельцев, меж собой женились, так вот и получилась большая родня. Разве что Карпушка да дочь его Верушка последними осели, ни с кем еще не успели породниться. Карпушка отбился от ватаги, шедшей за Байкал. Про ту компанию никольцы иначе, как о разорителях, не вспоминают. Сбились в нее не торговые и промышленные люди, а искатели поживы. Три дня гуляли в Николе. Гуляли что есть мочи. И хотя заплатили сполна, все закрома и погреба вычистили. А что толку от звонкой монеты, коли на сотни верст тайга, в народившихся острожках торг только зачинается! Что с той деньгой делать? На зуб деньга, а в брюхе пусто.

Слава богу, ватажники ушли. Карпушка тож в ватаге состоял, но он остался. Глянул на этот поход как отец и сильно за дочку испугался. А кроме него никого у нее не осталось. Мать-то давно померла, Верушке уже шестнадцать стукнуло – красавица-красавица. Все при ней: ласковая, веселая, звонкая, как колокольчик, а работящая какая!

Пока ватага гулеванила, она местным помогала – кому по хозяйству, кому на кухне, с дитем малым понянчится. А как такую сберечь в пути, если со всеми и в пир, и в мир.

Вот Карпушка и напросился на житье. Кто ж возражать-то будет, места хоть влево, хоть вправо достаточно, а людей, наоборот, мало. И если человече справный, работный, опытовщик, оставайся, мил человек! Живи! Такой завсегда нужен на новом месте. Карпушка согласие общества получил, потом начал помаленьку строиться. Так вот и появился еще один посельник у Ангары.

Обживались, землицы кусок от тайги очистил, сеял овес, ячменя клочок, пшеницы совсем малость – те, кто давно тут, говорили: плохо родится. Ну, там табачком добил закрома… Вот так и прижился, своим стал, Никольским.

…Посла именно к Карпушке на ночь решили поселить. Изба у него хоть и невеликая, но ладная, и оконца глядели на Ангару. В доме всегда прибрано – то Верушкина заслуга, в прихожке всегда лапник в уголке для приятных запахов, печка не дымит, полы выскоблены до блеска, стол да лавки крепкие – тут уж Карпушка постарался, мастеровой мужик.

Всех остальных разобрали по своим домам.

Посольство шло по воде, два дощаника тянули бичевой вдоль Ангары. Парус тут был не надобен, его поднимут, когда в Байкал войдут, поймают ветер и полетят во всю мочь.

Дощаники шли налегке, оттого и тянули их без надрыва.

Встречать посольство выпели, почитай, все. Не каждый день знатные гости к берегу пристают.

Отдохнут маленько и дальше двинут. Коли не захотят встречаться, так тому и быть. А коли решат поговорить, порасспрашивать – застолье в помощь.

Дощаники враз ткнулись в берег. Тут же скинули мосток-сходень. Первым по нему прошел монах в черном одеянии, за посольством закрепленный, следом посольские и, наконец, сам посол.

Сошедши на землю, он перекрестился, поклонился миру, потом Ангаре. Проходя мимо кормчего, похлопал его по плечу, доволен, знать, работой.

Никольские стояли молча, напряженно высматривая действия посольской свиты, но те, сойдя на берег, словно замерли, стояли не шелохнувшись, ожидая приказа посла, который еще какое-то время постоял у воды, а затем быстро пошел к встречающим, разминаясь на ходу, припадая то на одну, то на другую ногу, размахивая влево-вправо руками. Это показалось странным и смешным. Кто-то не удержался и прыснул смехом.

Посол смех услышал и еще сильнее стал размахивать руками и сгибать ноги. У толпы остановился, поклоном головы отметил свое уважение к поселянам.

– Здравствуйте, люди, хорошо день с улыбки начинать. Примите нас на отдых, идем по делу государеву.

Никольцы тут же загалдели.

– Милости просим!

– Давно ждем, всегда рады!

– Пойдемте, гости дорогие, вам и баньку истопили, и веничек запарили.

Посол согласно кивнул. За время путешествия по Сибири он уже хороню знал, что такое сибирская баня, топленная по-черному, и всякий раз сравнивал ее с тем, что видал за время службы в других странах. Пожалуй, сравнить не с чем. Не каждый рискнет протиснуться в узкий проем небольшого помещения с прокопченным потолком и жарким воздухом. Но как же хорошо бывает потом, после кунания в речную водицу, какую силу разгоняет березовый веник, приправленный какими-то духмяными травами. А после, в перерыве между баней и купанием, словно бы паришь… И квасок, который в каждом местечке делается по собственному рецепту, освежает голову и успокаивает!

…После баньки посла проводили в отдельную избу, где был накрыт стол.

Посол улыбнулся, развел руками.

– Вот это угощенье! Никак все закрома опустошили?

– Ниче, маленько осталось. Не сголодаем, – запричитал староста, довольный тем, что явно угодил государеву человеку. – Не побрезгуйте, откушайте…

Посол благодарно кивнул головой.

– Ты вот что, любезный, коли прибыли иркутские острожники, старшего ко мне кликни. Надобно нам потолковать…

…Вошел Ефимий, сорвал шапку с головы и согнулся в поклоне.

– Прибыл, господин посол.

– Проходи, Похабов сказал – старшим будет Ефимий. Ну, значит, это ты. На церемонии времени нет, нам все тихо обсудить и скоро. Добрались без приключений? Никого за собой не заметили?

– Тихо, неприметные мы, обычные острожники – телега скрипучая, лошадка местная.

– Тихо, говоришь, а у меня доносы, что по Ангаре неспокойно, да и на восточной стороне Байкала тревожно. С тех пор, как поставили без согласия монгольского тайши Калки Селенгинский острог, что ни день, то набег. Жалобы царю мунгальцы сочинили, дескать, селенгинцы сами в набеги пускаются.

– Неужто казаки озоруют?

– То-то и оно. Разобраться надо, кто озорует. Поговаривают, что бывший гетман украинский Демьян Многогрешный. Его за измену и самодурство в Селенгинск упекли, а он еще и балует. Там с гетманом-то высельников сколько! По всему Забайкалью разбросали, но они норовят в ватагу сойтись: брат его родной – бывший черниговский полковник Василий Многогрешный, и племянник Зиновьев, и советники – нежинский полковник Матвей Гвинтовка, есаул Пашка Грабович. Но, может, и навет, давно на гетмана зубы точат.

– Это как же, самого гетмана в измене обвинили?!

– Как же? А вот так же. Его свои арестовали, отправили к царю на суд.

– Высоко птица летала, чего ж крылья-то сложила?

– Ишь, как ты говоришь красиво, ну прям краснобай. Запомню, баюнов для переговоров как раз и не хватает в посольском деле. Крылья не крылья, а поговаривали казацкие старшины, с османами заигрывал, замыслил, мол, измену – податься к туркам в подходящий момент.

– Беда!

Посол махнул рукой.

– Похабов сказывал, ты грамотей, на вот, почитай, какие песни слагать стали! Похабов передал, спрашивал, что с этим делать!

Посол протянул Ефимию свиток. Он взял его осторожно и углубился в чтение.

 
А за славным было батюшкой за Байкалом-морем.
А и вверх было по матке Селенге по реке,
Из верхнего острогу Селенгинского
Только высылка была удалым молодцам,
Была высылка добрым молодцам,
Удалым молодцам, селенгинским казакам;
А вторая высылка – посольским стрельцам;
На подачу им даны были табуноцки мужики,
Табуноцки мужики, люди ясашные.
Воевода походил у них Федор молодой Дементьянович,
Есаулом походил у него брат родной,
А по имени Прокопей Козеев молодец.
Переправились казаки за Селенгу за реку.
Напущались на улусы на мунгальские.
Фехам над улусами учинилося,
А мунгалов в домах не годилося,
Они ездили за зверями облавами.
Они туго казаки усмехаются,
Разорили все улусы мунгальские:
Они жен, детей мунгалов во полон взяли,
Шкарб и живот у них обрали весь.
Они стали казаки переправлятися
На другу сторону за Селенгу за реку,
Опилися кумысу – кобыльего молока.
Из-за того было белого каменя
Как бы черные вороны налетывали,
Набегали тут мунгалы из чиста поля.
Учинилася бой-драка тут великая:
Они жен, детей мунгалов и отбили назад,
А прибили казаков много до смерти,
Вдвое, втрое казаков их переранили,
Табуноцки мужики на побег пошли,
Достальных казаков своих выдали.
А прибудут казаки в Селенгинский острог,
По базарам казаки они похаживают,
А и хвастают казаки, селенгинские молодцы
А своими ведь дырами широкими.
 

Ефимий прочитал. Отдал свиток.

– Что ж получается, мы сами мунгальцев задираем. А к ним еще и немирные брацкие пристают. Тоже, поди, боятся, как бы мы их не разорили.

– То-то и оно, смекаешь хороню, ни к чему нам эти ссоры. Людей не хватает. На тысячи верст где защитников набраться. Надо бы миром решать все да задружить крепко, а тут…

Посол замолчал. Ефимий тоже притих.

– Так что дело у вас, казачков, ой какое важное и сложное. Мунгальцы за котлом чингизовым не случайно именно сейчас попели. Они под знамя и реликвии великого хана соберут сородичей и, не дай бог, двинут через степи. До Москвы, конечно, не доскачут, но здесь бед натворить могут. Трудно будет сдержать их племя. Память – сила грозная! И про немирных братских тоже верно.

– Охраны бы вам поболе.

Посол махнул рукой.

– Не с полком же идти в такую даль. Слыхал, поди, как Заболоцкого и все посольство немирные побили?

Ефимий перекрестился.

– Рассказывал Яков Иванович, что есть на берегу байкальском Посольский монастырь. И поставили его на том месте, где все посольство и полегло. Там и крест поставили.

– Да, там все и погибли. Турукай-Табун, мунгальский хан, винился потом, дескать, ошибка вышла. Но знающие люди сообщали: он немирных науськал аж сто человек! Те и порубили посла с людьми его. А ты – охрана! Никакая охрана не убережет, если только мира не добудем.

Да не смотри так горестно, Ефимий. Для того и еду в Пекин. Надо бы больше торговать да поменьше клятв давать о любви и дружбе. Когда купцы прибыль углядят, не дадут договоры порушить. Вот они-то и будут лучшей охраной…

Мыслю я так, Ефимий. Сперва с нами пойдете, налегке. Переправимся за Байкал, до Кабанского острога доберемся. Дальше поделимся. Чем ближе к границе, тем за посольством пригляд серьезней. Все на виду! За нами глаз да глаз, не сомневаюсь. А вы в Кабанске затеряетесь, людный острог. Как на Ольхон пробраться, сами промышлять начнете. Тут мы тебе не подмога.

– Так мы и думали, до Кабанска сообща…

– Тогда, считай, все и решили…