Текст книги "С высоты птичьего полета"

Не хлопайте дверью

Январская встреча проходила в ЦУПе. В Москве трещали двадцатипятиградусные морозы, а радио Франции сообщало о небывалых наводнениях. Затоплены многочисленные низины долины Луары, в Париже вода поднялась до предельных отметок, проезд по набережным воспрещён.

На этот раз мы выступаем в ослабленном составе. Володя Зиновьев и Владлен Вишнеков на космодроме, участвуют в подготовке «Бурана» к полёту. Всё дело в том, что опекаемая ими французская аппаратура не прошла прошлых испытаний. Аппаратура – квинтэссенция мысли, итог труда. В ней много тонкостей и своих особенностей, присутствующих до поры до времени в головах. Конечно, нормальная, подготовленная документация обязана все отразить. Но часто работают по предварительной документации и в условиях острого дефицита времени. Ты словно движешься не по эстакаде, а по канату.

Встречаем у входа Патрика Обри в знакомой белоснежной куртке, из кармана ее торчит «лыжная» шапочка, и Жэфа Звиллинга с неизменной трубкой и непокрытой головой. На наши вопросы: «Са ва? Нон проблем?» Патрик Обри ответил «чуть-чуть» и, вздохнув, добавил: «чуть-чуть проблем».

Сначала экскурсия. Гости увидели с балкона главный зал Центра управления полетом. Станция «Мир» пролетала в это время над стоящим в Атлантике кораблём. Связь шла через него, спутник «Молнию», в динамиках ЦУПа звучали бодрые голоса Манарова и Титова. Однако нам прохлаждаться некогда, уединяемся в выделенной нам комнате за полированным столом, на который мысленно вываливаем грудой проблемы.

Ещё не закончились квалификационные испытания, и есть опасения, что стержни раскрывающейся конструкции не выдержат перегрузок при ударах на выведении и на орбиту будет доставлен углепластиковый лом.

Другой удар придётся по поручням при раскрытии «ЭРЫ». Когда конструкция раскроется, реактивная сила прижмет поручни станции, а затем последует рывок, и с полутонным усилием конструкция дёрнет поручни, для этого не предназначенные.

Станция «Мир» уже летала, когда был задуман этот эксперимент. И отыскивая для конструкции «ЭРА» место на её внешней оболочке, остановились на поручнях между рабочим и переходным отсеком, обычных поручнях, по которым, хватаясь за них руками, по сути дела «на руках», ходят снаружи космонавты.

Когда нагрузки приближаются к предельным, последствия непрогнозируемы. Такого рывка, мы честно говоря, от французской конструкции не ожидали. Мы были приучены, что даже обычные двери во Франции не хлопают, а снабжены специальными пружинами, исключающими удар. «Не хлопайте дверью» – правило, справедливое и для станции, и в этом мы не пойдем на уступки, хотя понимаем и французских коллег – конструкция «ЭРА» уже на выходе, завершаются квалификационные испытания, любая пустячная переделка – проблема. А как быть?

Мы предлагаем уменьшить удар, растянув время воздействия, ввести амортизаторы, вспоминаем вагонные буферы, смягчающие удар. Нам отвечают: да, разумеется… да, конечно… По технике, как говорится, всё понятно, но как уложиться в оставшийся срок?

Мы говорим, обсуждаем, а всё внутри тебя подрагивает от заданного ритма: успеть, успеть. Встречи теперь проходят в помещении КИСа – контрольно-испытательной станции Института космических исследований. Идет приёмка аппаратуры. Время от времени звонит телефон, говорят специалисты из Франции с прибывшими к нам коллегами. А нам некогда: распаковывается аппаратура, собираются электрические схемы, на столах расставляются испытуемые блоки и контрольные приборы. Начинается приёмка, она идет по инструкции, но неизбежен разговор:

– … А почему это включение не записано?… Вы держите его в голове? Очень хорошо… Нет, пока не запишем, дальше не пойдем… и результат здесь не тот… Вас поняли, но так дальше не пойдет… Нет, всё должно быть однозначно записано. Мы можем не принимать… Ну, ладно, запишем и действие и результат… мы понимаем, что вам всё понятно, но нужно четко записать.

Мешает и то, что нет Зиновьева, и дополнительным кроссвордом всё, что у них со Звиллингом в головах. Не хватает переводчиков, но главное – не хватает времени. За круглым столом идет обсуждение «ЭРЫ», торопимся, ведь главный специалист по «ЭРЕ» с французской стороны уезжает завтра, и мы должны не только всё взаимно понять и согласовать, но и обязательно занести в протокол. Нам так мешает теперь установленный порядок. Обед: мы готовы к нему, но ждём непременного сопровождающего, в столовую мы обязаны ходить именно с ним. Конец рабочего дня определяется прибытием автобуса, который доставляет французов в отель.

Звонит нам Вячеслав Волобуй, из тех, что рядом и сверху, и в стороне, человек-вол. Я все-таки – книжный человек и часто оглядываюсь на литературу. У Хемингуэя, помните: у волов «покойная жизнь. Они всегда молчат и трутся возле быков».

В каждом деле – свои волы. У нас есть тоже свои. В силу разных обстоятельств они или отошли от проекта, или не подошли к нему. Но они рядом, и всё зависит от их культуры – одни стали сторонними наблюдателями, другие превратились в активных критиков, полагая, что недостатки проекта подчеркнут их собственную необходимость.

Вячеслав напоминает мне следователя сталинских времен, любыми средствами добивающегося «момента истины». Времена переменились, но это не смущало его, и он смотрел, как прокурор, у которого до знакомства с делом заготовлен обвинительный приговор.

Итак, наш человек-вол звонит и требует, чтобы мы всё бросили и ехали тотчас в Институт медико-биологических проблем обсуждать общие вопросы. Не понять этому чиновнику, находящемуся, как правило, вблизи начальства и вдалеке от дел, что самое главное здесь, при аппаратуре; и если с ней не успеем, то все самые общие и высокие обсуждения будут ни к чему. И нет с человеком-волом у нас общего языка. Ему важней указания свыше, а нам, как говорится, семь бед – один ответ. Вот тут сегодня наш редут, но жаль, искренне жаль, что мы не находим общего языка.

Уехал Обри, остался Терион. На лабораторных столах эпицентр встречи – испытания управляющего блока «Серком» с аппаратурой «Эркос», «Церце», «Образцы». К сожалению, первый блин комом: электрическая заглушка, имитирующая выносной блок «Образцов», не работает. Специалисты из Франции берутся за её восстановление. Ах, сколько приборов сгорает при испытаниях впопыхах от этих экстренных действий.

Академик Сергей Павлович Королёв, в минуты ответственных испытаний, как правило, оказывавшийся в цехе, всегда требовал написать программу действий хотя бы на одном листке (ведь пишут – думают), а то опережающие голову руки нередко доводили до беды. Такие случаи бывали, но присутствующий Королёв готов и покарать и защитить. А здесь мы сами по себе, и вся ответственность на нас, и обстановка помех: скверно, когда тебе грозят.

Атланты двадцатого века – бюрократы по призванию. Талантами их создается нетленный образ, что на плечи их взвален груз деловой ответственности и безопасности страны. Они обычно отыскивают узкое место и начинают его пережимать. И всё, нет сил дышать; страдают, как правило, самые беззащитные – работники, руки которых заняты, и не отмахнуться, не отогнать.

Бюрократы в хорошем смысле очень нужны, но до тех пор, пока они заинтересованы не бороться, а помогать, и когда они не вверху, а внизу. Так велико ещё вязкое сопротивление среды.

Чем удивительны классики. Всё они предвидели. Все описали век назад. Вспомните Салтыкова-Щедрина. «…В это время около нас остановилось ещё два собеседника. По внешнему виду это были два канцелярских политика, но не из высших, а так, второго сорта.

– Ну-с, как-то вы с новым начальством служить будете? – спросил один.

– А что?

– Как „что”! да ведь, чай, новые порядки, новые взгляды… всё новое!

– А мне что за дело?

– Как же не дело! велит писать так, а не иначе… небось, не напишете?

– Напишу.

– Чай, тоже неприятно!

– Ничего тут неприятного нет, потому что совсем не в том дело.

– Да в чём же?

– А в том, во-первых, что я могу написать разно; могу написать убедительно и могу написать неубедительно… Во-вторых, неужто вы так наивны, что думаете, что эти дела обделываются между начальством? Нет, эти дела обделываем мы!

– Как так?

– Очень просто. Я напишу проект точь-в-точь такой, как приказывает начальство; от нас он идёт на заключение к г. X. Я тотчас еду к Семёну Иванычу, который к своему г. X. находится точь-в-точь в таких же отношениях, как я к своему, и говорю: „Семен Иваныч! к вам поступает наш проект, так уж, пожалуйста, вы его разберите!” – „Хорошо”, – отвечает мне Семён Иваныч, и действительно, через месяц проект возвращается к нам, разбитый в пух на всех пунктах».

И у нас так. Можно всё дело вдруг затормозить невинными распоряжениями. Можно потребовать вроде и нужное, но не в такт. Слава Богу, в ракетно-космической области работают больше умные люди, и скоро всё устанавливается на свои места. Но все-таки есть мешающее. Оно и в стоящих рядом, смотрящих со стороны. Они готовы советами, окриками, торможением попавших на их столы документов – пустить дела на новые круги.

Но есть у нас собственная палочка-выручалочка, Антивий. К нему не часто обращаешься, а только, если нет уже сил бороться и лезет нечисть из углов. Зову Антивия. Приходит он (или, как у Гоголя, приводят его. «Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли»). Поднимите мне веки, и нечисть врассыпную.

Похоже и у нас. Негативное накопилось. Нас вызывают на ковёр. Нет сил бороться. Потерян иммунитет. Иду к своему повседневному начальству: так, мол, и так…

– Когда совещание?

– Поутру. Завтра. В девять.

Тут же мой шеф (назовём его Антивием) звонит Триеру.

– Не могу ли сейчас к тебе зайти? Да, по поводу «ЭРЫ». Завтра не знаю. Могу сейчас. Хорошо.

В кабинете Триера – он и главный проектант по станции. Кто-то из них гонит на нас теперь девятый вал. Всё теперь и выплёскивается, и становится ясно, что просто гонят волну с пеною сверху. Дружно склонились друг к другу четыре головы. Легко разобраться в узком кругу. И вот давление спало. Воздух выпущен, и на утро ожидавшие цирка были разочарованы.

Короткая пауза

Под конец встречи французов «завёл» человек-вол. Он проявил удивительные способности вступать в противотык, чем и довел французов до белого каления. Уцепившись за маленький пунктик, сутью своей не безобидный, что решать нужно было бы с подходом и не спеша, он решил силовым приемом поставить точки над «i». Подключая к дебатам начальство, заручившись его телефонной поддержкой, он начал решительный штурм.

Французы сначала лишь улыбались, пожимали плечами, затем начали консультироваться рангом выше, подключили мадам Тулуз. Она, вся ещё находясь в кругу решаемых дел, сначала пыталась отмахнуться формально: «Мол, поезд уже ушел, подписан общий протокол…» Но не тут-то было. Человек-вол тут же устроил показательный телефонный разговор.

Он позвонил в ИКИ, где паковались ящики с французской аппаратурой, и, подключив к разговору специалиста по «Образцам», начал громко транслировать обсуждаемый вопрос. В разговоре мелькало «наверное, правильнее будет сказать» и «не так ли я понял», но цепь флажков все туже смыкалась. Переводчица бойко переводила, что «этот пункт был условием эксперимента», и, хотя времени не хватало, все оставили иные свои дела. Постепенно возникла обстановка полного недоверия и противоборства, когда на воображаемую пощечину следовало ожидать ответный удар и когда силы не складывались, а компенсировали друг друга. Осиротевшая техника – конструкции, аппаратура – теперь оказалась в стороне, а ведь по ней оставалось так много нерешённых вопросов. И я в новом качестве – одного из руководителей технических экспериментов – не знал, как и поступить? Этика групповых отношений требовала поддержать коллегу, более того, если бы я этого не сделал, последовал бы перечень упреков: «Ему, мол, не дороги интересы советской стороны. Он готов на любые уступки…» и прочий набор стандартной чепухи, которым принято было шельмовать в печальной памяти годы. Оставалось наблюдать за этой корридой со стороны, делая вид, что ничего особенного не происходит.

Нам, тащившим воз проекта в одной упряжке, не позволительна роскошь посредственных отношений. Тогда, выясняя отношения, мы забросили бы технику. Такая возможность появлялась у людей, вертевшихся на обочине проекта. Ах, сколько их рядом, мелких жучков, изъязвляющих дерево проекта, но человек-вол, увы, не мелок, и, отстраненный от зарубежных поездок, он выступал, по его словам, как «общественный контролер», очень мешая делу.

Он выступал, как обиженный и не болеющий сутью дела. В голосе его преобладал предостерегающий, обвинительный тон. Стоило поругать кого-то, и человек-вол говорил о нездоровой атмосфере в технической группе, употребляя странные выражения: «опять ты пылишь на других», «пора отключать от работы над проектом», заявлял «об обстановке недоверия», и исчезали требовательность и простота, возникала тревожная атмосфера. Сказалось и то, что человек-вол был и партийным руководителем с самыми плохими задатками в этой роли. Он всех учил, одергивал и предупреждал, и был из негодных по сути руководителей, которых породил культ. Слава Богу, что подключался он к нам довольно-таки редко. Во Франции не присутствовал на встречах, в Москве появлялся на встречах в последний день, чтобы отпечатать и подписать протокол. Ну, а в родной среде мы уже умели с ним бороться. Правда, бороться было некогда.

В нашу работу вошел (как вскоре модно заговорили) бригадный подряд. Мы пробовали распределять поручения на бригаду. Только одни подолгу отсутствовали, проводя испытания на космодроме, и приходилось их выручать. Но случались и казусы.

В период тяжелых испытаний французской аппаратуры на аналоге станции основная нагрузка ложилась на плечи нашего испытателя Леонида Селиванова. Он всё успевал, крутясь за десятерых, и параллельно вел и другие работы. У проектантов позиция была проще: они участвовали. При испытаниях они появлялись в последний момент, присутствуя, помогая в деталях, но все же оказываясь как бы за защитным стеклом руководящей кабины.

Они мешали на последнем этапе, заставляя французов перевыпускать габаритно-установочные чертежи и занимая их другими выдуманными делами, только чтобы оправдать свои поездки и свое присутствие. И их «усилиями» каждый французский документ теперь наполовину состоял из пустых таблиц для заполнения размеров.

Жизнь убеждала, что незадействованный и незанятый человек, подключаясь к проекту, начинал плодить бумаги и углублять до бесконечности каждый мелкий вопрос, отвлекая немало сил, которых и так не хватало.

И вот тогда был предложен как бы бригадный подряд. Собрали вместе бригаду, распределили поровну обязанности на ближайшие дни. Хотя, какое там поровну? Из уважения к проектантам и страха вызвать лавину их сопротивления (они привыкли приказывать и повелевать) им поручили один-единственный важный вопрос. И вот теперь, когда остальные крутились и вертелись, последовал их ответ. Леонид Горшков отошел от личного участия в проекте, но он был руководителем проектантов, да и вообще весьма уважаемым человеком.

И вот в самую трудную минуту в ходе испытаний, когда сроки отправки аппаратуры во Францию были уже на носу, он позвонил и спросил:

– Это ты подготовил нам поручение? Я так и знал. Мы разрываем с вами отношения.

Такого мне не приходилось слышать за всю свою трудовую жизнь: «мы разрываем с вами отношения». И всё потому, что им поручили маленький конкретный этап. Они привыкли получать поручения только от высших инстанций, а не стоящих с нами рядом на иерархической лестнице, в пыли и прахе конкретных решаемых дел.

Проектанты вообще немало изменились со времен Королёва. Тогда они были инициаторами начинаний. И оставались по праву ведущими на всех этапах работ. Но время шло, и все менялось вокруг, и проектанты сами изменились. Когда готовился, например, эксперимент «Маяк», они запланировали несколько месяцев на свой проектный этап. Они собирались выпустить проектные материалы в июне и выпустили, когда уже вышли рабочие чертежи, и по ним изготовили конструкцию, и она в доставляемом оборудовании грузовых кораблей ушла в полёт, и только тогда вышла проектная документация. И когда в космосе выполнялся эксперимент, Леня Горшков, спускаясь с верхнего этажа Центра управления полётом, спрашивал: «В чем же состоит эксперимент, в каком он состоянии на настоящий момент?» И потом уверенно изрекал об эксперименте «Маяк» по телевидению. А исполнителям было не до телевидения, они проводили эксперимент. Впрочем, возможно распределение обязанностей, но уважения к проектантам, былого, прежнего, делового, не было. «Мы разрываем отношения». Казалось, ладно, только не мешайте теперь. Но мы-то знали, сколько можно хлебнуть горя позже с проектантами, разорвавшими отношения”. Наверное, мы поступаем опрометчиво, игнорируя их слова. А впрочем, время покажет. Сегодня радостный день – с космодрома приехал Володя Зиновьев, пожалуй, дело бойче пойдет!

Погода, как женщина, переменчива. Неделю чавкало, кисло на переходах, у тротуаров наметало снег, превращавшийся тут же в рыжее месиво, и все ходили продрогшие, с мокрыми ногами. Затем внезапно похолодало, и ночью выпал снег белый, чистый. Земля под белоснежным праздничным покрывалом: деревья сказочные, каждая веточка – сахарная. А мы улетаем на запад и юг, летим в чужую для нас весну, и снова не ясно: опять ли для нас это продлённая весна или, наоборот, весна утраченная?

Вопросы разрастаются комом. Звонил Обри, во Франции провели испытания «ЭРЫ», но не в полной мере. Упругость поручней, с которых «стартует» раскрывающаяся конструкция, может компенсировать толчок. Они прогнутся, и конструкция отделится с малой скоростью, а значит, возможно, будет болтаться рядом со станцией и мешать. Нужно изменить испытания, приблизить их к практике, ввести упругие поручни. Но как отнесутся к запоздалым переделкам французы? Не скажется ли теперь на нас дефект отношений, «эффект человека-вола»? Да, и другие нагрузки на поручни пока велики. И хотя мы едем пока принимать иные конструкции, от этих проблем не уйти.

В обманную весну

Вечером, накануне отлёта, позвонил Николаеву, опекавшему нас от Главкосмоса. Он спросил: «Чем вы не угодили Триеру?» Триер теперь заместитель Главного конструктора и наше общее начальство, но самый тесный контакт у него с проектантами, он их ближайший шеф. Выясняется, что во главе группы поставлен не я, как нужно по делу, а Володя Зиновьев, мою фамилию замазали. Значит, ему опять-таки что-то доложили не так. Оказать недоверие – тоже приём, особенно действенный, когда приходится быстро решать. Триер высказался и о поручнях: «Может, нужно отменять эксперимент? Не вывернет ли поручни?»

Кто ему неправильно доложил: проектанты или человек-вол? Вероятно, и те, и те. Ох, как много у нас участвующих и не решающих ничего, способных остановить и затормозить, но не помочь.

Да и чем помочь? Проектанты вечно ошибаются. Сначала Леня Горшков в Париже с видом мудрого говорящего сверчка рисовал французам поручни, расположенные по радиусам. И поэтому первые чертежи крепежной платформы поступили к нам как бы с подогнутыми лапами. Затем для крепления «Амадеуса» на рабочем столе были выданы совсем иные пазы. И нам приходится об этом молчать и только всё изменить. Заяви мы об этом вслух, и начнется ужасный крик в защиту мундира. Это их дело – выбрать поручни так, чтобы они выдерживали импульс раскрытия. И импульс ведь невелик, всего полтора килограмма на секунду.

Итак, летим в преждевременную весну. Сначала из заснеженной Москвы мы очутились в вымытом дождями Париже, и после этого часовой полёт на юг Франции в зелёную Тулузу.

Ряд тонконогих деревьев на территории КНЕСа вдоль последней прямой к зданию КИСа был покрыт нежной фиолетовой фатой цветения. По дороге к КНЕСу мы любовались пышными белыми облачками цветущих вишен, а порой дивились огромным лиловым бутонам тюльпановых цветов на голых ветках деревьев.

Работа шла в трех уже нам знакомых помещениях КНЕСа. «Амадеус» делит одно из них с экспериментом «Физали». Командовал «Физали» (Медузой) говоривший на странно звучащем, но понятном французам языке инженер из ИМБП В. Кажаринов. Остальные по его режиссерской указке составляли серию мезансцен. Среди них сновал неугомонный Симон и красивая Катерина, не похожая на обычных француженок ни волнующей фигурой, ни красивым и скромным лицом. Здесь была еще одна французская девушка – техник, коренастенькая, улыбчатая, колдовавшая с мониторами, и у ног её вечно стояла бутылка с минеральной водой из Эвиана.

Катерина упорно работала. Временами её подзывали к телефону, и по лицу её можно было догадаться, что это не по работе и не служебные разговоры, а кто-то, звоня, отвлекает и развлекает её. И она чуточку смущается, хотя подобный разговор обычен для красивой женщины, живущей в атмосфере внимания.

В обед мы дружно шагали в столовую КНЕСа. Иногда попадали в безлюдье, а чаще выстаиваем в очереди, поднимающейся по лестнице с первого этажа с кафетерием на второй.

Уставив поднос едой, полив еду острым соусом, рассаживались за длинными столами, а переводчик Мишель Шереметьев покупал неизменную бутылку вина. В столовой КНЕСа вино продавалось свободно, несколько сортов. Оно стояло на отдельном прилавке, рядом с острым соусом и неострым кетчупом, и никого при нём не было. Просто рядом с бутылками стояли этикетки с ценами, и получалось винное самообслуживание. Тут же на огромном блюде лежали маринованные овощи: огурчики, цветная капуста, морковь. Их приходилось прихватывать деревянными щипцами и добавлять по желанию к блюдам, и желание остренького возрастало по мере нашего пребывания здесь.

Окончив обед, собирались внизу и пили кофе. Прямо при сходе с лестницы висела огромная доска объявлений с множеством влекущих плакатов. Начинались каникулы – «ваканс», которые принято проводить с детьми, ездить в горы кататься на лыжах, которые здесь, слава Богу, недалеко, или к морю, которое тоже в нескольких часах езды, или ещё Бог знает куда, но об этом знали влекущие объявления. Многим, впрочем, на этот раз каникулы и не светили, хотя другие умудрялись успевать и в том, и в сём – поучаствовать в сдаче аппаратуры, а затем укатить, оставив её.

«ЭРА» в программу этого посещения не входила, хотя в первый же день и Обри, и Ко появились в комнате КИСа, потом исчезли, чтобы объявиться в последний день с результатами выполненного эксперимента. В просторном салоне самолета-лаборатории проводилось раскрытие конструкции «ЭРА». Самолёт в это время выполнял горку, наступала полуминутная «невесомость», и проходило раскрытие. Конструкция заученно раскрывалась, но возникающий вес опасно раскачивал её. Приборы тщательно фиксировали эволюции «ЭРЫ», и мы внимательно рассматривали её «кардиограмму».

Каждое утро мы окунались в очарование ранней весны, любовались тонкими, вытянувшимися вдоль дороги в КИС деревцами в фиолетоворозовом пуху раннего цветения и зелёной, не знающей укусов стужи, травой газонов. Два флага встречали нас на повороте центральной аллеи. А затем КИС с его всесезонной обстановкой и возвращение в город на знакомую, сияющую витринами Эльзас-Лорен, с толчеей в послерабочие часы у автобусной остановки, возле скверика с информационным табло и памятником Жоресу.

И опять в воскресенье шумела базарная толпа вокруг древнего Сен-Сернена. Вариантом Блошиного рынка (игрушки, обувь и старые краны) и всего, что скопилось в чуланах – вороха одежды, книги на выбор за 5 франков и опять одежда, миновавшая каскады снижения цены, где-то вылежавшаяся, и новые выставленные, развешанные, разложенные на продажу вещи, очень разные, на всякий вкус, находящиеся в изобилии. А рядом манили поджаренные сосиски в булочках и вкусно пахло. Чуть дальше, на бульварах, развертывалась улично-магазинная торговля, и одежда была развешана и разложена на лотках. На другой стороне завлекал овощной рынок. В то время как в крытом городском рынке обнаружилось множество точек, торгующих разливным вином, и по углам гужевалась публика, стоял шум, как в наших бывших пристанционных «шалманах» и «шарабанчиках». А хозяйка поднимала руки кверху, где были закреплены перевернутые бутылки с вином. Под потолком находились и особые краны пива, и, бочковое, охлажденное, оно наполняло бокалы здешних любителей неиссякающей струей.

На обратном пути в Париже мы жили сутки в гостинице «Терминус Нор» (конечная северная остановка). Прибыв, бросили в гостиницу вещи и отправились на свидание с Парижем. Рядом на углу находилось хорошее кафе с дарами моря. Сесть за столик нам не позволили наши скудные средства, но был, оказывается, и более дешевый путь, и мы им воспользовались. Там, где готовили морские блюда у витрины кафе с дарами моря, мы попросили открыть нам устрицы и уложить в колотый лед. Это было дешевле, и так со льдом и устрицами мы поднялись к себе в номер и устроили дегустацию. Мушкетер из нашей делегации – Валентин Попов, попробовав первую, от второй отказался, оставляя её в мою пользу. Вероятно, отказ его был не столько несогласием с французской кухней, а просто он видел мой неуёмный интерес. Мы быстро съели эту нежную, выращенную в глубинах моря сырую массу, и запили её сухим французским вином, и, посчитав себя вступившими в настоящую французскую жизнь, отправились по особенному маршруту, который должен был кратчайшим путем открыть глазам новичка – Валентина Попова – столицу Франции.

Сначала мы, сев на метро, очутились в подземном ярусе «царства троглодитов», потом поднялись на поверхность и отправились в Нотр-Дам. День клонился к концу. Был сырой, тусклый, весенний день, и колеса стенных витражей голубели в соборном полумраке зала. Месса только что кончилась, и служки за деревянными дверцами снимали церковные одежды. Выходя, мы снова прошли мимо жаркого пламени теснящихся свечей, а выйдя, свернули направо на набережную Турнель, и, спустившись к реке, посмотрели на собор с тыла. А дальше всё по Турнель к истоку улицы кардинала Лемуана, а может, и к её устью, где эта улица выбегает к мосту на остров Сен-Луи с его белым каменным обелиском.

Мы шли по набережной, останавливались, спрашивали и получали удовольствие, справляясь о пути только у красивых француженок, а они нам ласково и вежливо объясняли, и хотя в объяснениях нами улавливалась только малая часть, сам процесс доставлял куда больше удовольствия, чем полученные сведения.

А потом мы шли по улице кардинала Лемуана, по её ординарной части, отличавшейся разве что тем, что приходилось карабкаться на холм, и по ней мы добрались до площади Контрэскарп, где начиналась торговая улица Муфтар, «чудесная улица Муфтар». Стесненная выставленными наружу прилавками, витринами магазинчиков и кафе, она, изгибаясь, неуклонно стремилась вниз к бульвару Port-Royal, змеясь, как речка или как след горнолыжника, и по узости своей не допуская машин, и мы шагали по ней крупным шагом и жадно смотрели по сторонам, впитывая необычность её и красоту. Какой-то мальчишка-араб, свойски нам подмигнув, продал нам бананы с лотка.

Затем мы путались в сети переулков в районе улиц Гей-Люссака и Клода Бернара, консультировались с целой стаей подростков, которые много шумели, смеялись и перемигивались, а в результате не могли ничего объяснить и посоветовали спросить в магазине.

Мы вышли на площадь Дени в конце Сен-Мишель и, постояв минутку у Нея, вошли в кафе «Клозери-де-Лила», знакомого и по «Празднику, который всегда с тобой», и по «Фиесте». Кафе было полным, занятые столики у стен; парочки щебетали, склонившись друг к другу и утоляя жажду вином, пивом, соком. У стойки всё было занято, спиною к нам стоял мужчина в черном и беседовал со старой дамой. Обернувшись, он оказался метрдотелем с ярким красным цветком в петлице.

– Здесь были разные известные люди, – сказал он нам, – и космонавт Филипенко (наверно, Филипченко было трудным для французского языка), а за вот этим столиком или вот здесь у стойки сидел Хемингуэй.

И мы на том самом месте выпили по бокалу холодного пива, и, выйдя на вечерний Монпарнас, постояли ещё у памятника Нею, как некогда стоял здесь Хемингуэй. По-прежнему у поворота на улицу Нотр-Дамде-Шан зеленели конские каштаны и взмахивал саблей Ней. И, торопясь дальше, мы снова спустились в метро и покатили на правый берег Сены в район Пасси к «Радио Франции» и к отелю Нико. И там, побродив порядком по уличным развязкам, мы очутились, наконец, на мосту Гренель, и рядом с ним стояла, отвернувшись от нас, французская статуя Свободы. По-настоящему разглядеть ее можно разве что только с реки. С моста же видна чуть ссутулившаяся спина, и она выглядит старомодно в ниспадающей одежде и кажется брошенной в этом пустынном месте Парижа, на клочке земли среди реки.

Мы взглянули с моста на левый берег, где поднимались небоскрёбы. Они светились разноцветьем окон и были особенно красивы в эти вечерние часы. Через подъездные пути, по эстакадам и акведукам мы выбирались на светящийся силуэт Эйфелевой башни, пока не очутились под ней, у её опор-ног, олицетворявших силу и мощь.