Текст книги "Узнать, хранить, не умереть"

Глава II

Павел Максимович шел по набережной Мойки к Почтамтскому мосту. Шел, энергично отмахивая свободной рукой, неся в другой трость. Впереди маячил Юсуповский дворец, позади – Исаакиевский собор. Чайки кружили над водной гладью, почти касаясь ее крыльями, потом взмывали, чтобы, сделав круг, устремиться к Неве. Уваров направлялся к дому, в котором в свое время жил Огюст Монферран. Павел Максимович представил, что вот по этим же гранитным плитам вдоль набережной хаживал на работу к Исаакию великий француз, возвращался, чтобы отобедать, и снова мерял ногами тротуар, идя назад на Сенатскую площадь. А теперь в этом доме Следственный комитет. Ему позвонили вчера, и хотя приглашение неформальное, без почтового уведомления, уклониться от встречи было нельзя, да он и не хотел. Приглашение в казенный дом было ему непонятно. Точнее, он не мог понять подоплеки. В том, что она, подоплека, есть, он не сомневался. Ночные его размышления над несколькими сценариями возможного развития событий ничего не дали. Павел Максимович не терпел незнания, порождавшего невозможность управлять ходом происходящего, поэтому он шагал к бывшему особняку зодчего решительно и энергично, следуя своему правилу, что всякая драка лучше неопределенности.

На проходной его поджидал пропуск, и Павел Максимович без задержек поднялся по парадной лестнице в широкий коридор с рядом окон по одной стороне, лепниной под потолком и с неработающим камином. Найдя нужную дверь, он постучал и потянул ручку на себя.

Вошел и невольно остановился – так был мал и тесен небольшой кабинет. Убогая казенная мебель, узенький стол, тесно прижатые к нему стулья – вот и весь интерьер. У самого окна сидела хозяйка кабинета – женщина лет пятидесяти с волевым лицом, которое странным образом вопреки холодным безучастным глазам было миловидным и даже красивым. При виде Уварова она оторвалась от бумаг на столе и посмотрела на вошедшего, при этом уголки её рта дрогнули в улыбке.

– Проходи, Паша! Я смотрю, ты молодцом – почти не хромаешь. Или это протез?

Павел Максимович подошел к столу и, бережно согнув ногу в колене, сел.

– Ты бы предпочла меня видеть в инвалидном кресле, Оля? – он откинулся на спинку стула.

Оля, Ольга Николаевна Пристёгина. Уваров никогда не имел романтических увлечений, не был влюблен, не был женат. Неопределенный статус его семейного положения не приветствовался начальством. Именно этот факт в известной степени помешал ему в продвижении по службе. Впрочем, он и не стремился к карьере, на вершине которой блистает небесным светом «паркетный генерал». Связи с женщинами у него были, как же без этого, но их продолжительность ограничивалась днями отпуска или сроком командировки в «тыл». Павел Максимович не был «убежденным холостяком» – он вообще не мыслил о себе в категориях «холостяк», «женатик», «муж», «отец», связываемых обычно с мужской сущностью. Ему бы, вероятно, подошло определение «воин-странник». Хотя Уваров, возьмись он размышлять на эту тему, заметил бы, что любого состоявшегося мужчину невозможно втиснуть в уже кем‐то приготовленный ящик, сколоченный из определений и стандартов, которые при ближайшем рассмотрении оказываются упрощениями.

С Олей они познакомились в горах, в тренировочном лагере. На склонах лежал снег, в нем утопали голые стволы деревьев, и черные прутья кустов торчали, словно обломки копий погребенных под снегом воинов. Снег был рыхлый, вязкий. В него проваливались по пояс те, кто по учебному заданию совершал марш-бросок на господствующий над долиной выступ скалы. Группа пересекала лавинный участок, где снеговой покров был плотный, как асфальт, когда один из бойцов, решив упростить выполнение задачи, выбрался на наст и, нарушая строй, легко побежал наискосок к близкой уже цели – груде камней на пологом выступе. Когда все добрались до предполагаемого места развертывания, Уваров приказал нарушителю вернуться в лагерь и заново пройти весь маршрут по целине. Боец спрыгнул в глубокий снег и двинулся обратно. Ещё долго можно было видеть ползущую по нетронутому снегу черную фигуру и тянущийся за ним глубокий след. Бойцы, выполнив учебные стрельбы по мишеням, уже в сумерках отправились в обратный путь, а Уваров остался ждать бойца. Тот не возвращался. Длинные черные тени на снегу слились с наползавшей снизу темнотой. Уваров включил тепловизор и двинулся навстречу потерявшемуся бойцу. Через пару километров он обнаружил неподвижно лежащее на снегу тело. Боец был жив, но без сознания. С трудом приведя его в чувство, Уваров, потащил парнишку, где волоком, где на себе. Временами он останавливался и склонялся над ним, стараясь уловить теплое дыхание. Тогда в ночной тишине он слышал едва различимое бормотание: «Я летолюб, я летофил, я лета наркоман…»

Парень выжил, но требовалась его экстренная эвакуация в госпиталь. К середине следующего дня послышался пульсирующий хлопающий звук, и вскоре над лагерем завис вертолет. С этим вертолетом прилетела Оля – Ольга Пристёгина, помощник военного прокурора, старший лейтенант юстиции. Прилетела, чтобы провести прокурорскую проверку несчастного случая. Другими словами, она прибыла за скальпом майора Уварова. Вертолет улетел сразу, как только взяли на борт носилки с солдатиком и захлопнулся люк.

Помощник военного прокурора, ожидавшая, что её дождутся, не бросят посреди снега и гор, несколько растерянно посмотрела на майора Уварова и… осталась в лагере на несколько дней – до следующего вертолета. Её появление в полевых условиях в горах разъяснилось быстро – она лишь неделю как была назначена на должность, и тут такая удача! Воинское преступление! Возможность проявить себя и показать во всем блеске свои хватку и профпригодность.

Снежный покров на склонах уже начал незаметно подтаивать под теплеющим солнцем, обнажая невзрачную задохнувшуюся растительность. От месива из влажной грязи, каменеющего к ночи, стали исходить острые весенние запахи, а черное небо с холодно блистающими звездами в сочетании с тяжелым запахом мужского пота из палаток удивительным образом складывалось в волнение неясных ожиданий и грёз. Такая вот весна в горах встретила старшего лейтенанта юстиции. Известно, что романтичность – это не про ночные улицы Вероны, где Ромео стоит под балконом Джульетты, романтичность – про состояние души. Только этим можно объяснить, что формальное дознание, исполняемое помощником прокурора, необычайно быстро перетекло в долгие разговоры с майором Уваровым, которые, в свою очередь, стали происходить не только в штабной палатке, но и во время неторопливых прогулок по расположению лагеря.

Майор не мог не заметить, что младший по званию выходит за рамки уставных отношений, но по причине своего поверхностного отношения к женщинам, а в Оле он с самой первой минуты их знакомства видел только женщину, Уваров не противился этому и даже слегка провоцировал. Накануне отлета Оля, глядя в ярко-синие глаза Уварова, думала: как же так? Отчего он не делает ей предложения? Как же так? Ведь всё ясно, всё так очевидно – мы не можем друг без друга!

Оля улетела. Уваров иногда вспоминал её, и тогда легкая улыбка скользила по его лицу. Потом были командировка, ранение. В тот раз – проникающее ранение грудной клетки. Операцию он перенес легко, словно весеннюю простуду. В ожидании снятия швов слонялся по коридорам корпуса, допоздна бродил по аллеям чахлого больничного парка и размышлял над планом побега. Наконец ему окончательно приелся сонный распорядок госпитальной жизни, и он уже было засобирался бежать, не дожидаясь снятия швов, как внезапно на пороге палаты появилась Оля. Она приехала за ним. Ничего не объясняя, Оля усадила его в машину и отвезла в соседний город к себе на служебную квартиру. Полагающийся после ранения отпуск Уваров провел у неё. Поправившись, уехал к себе в часть, возвращаясь к ней на выходные. Так прошло несколько месяцев, пока он внезапно не исчез, не предупредив. Оля терпеливо ждала, и он действительно объявился снова – худой, с обветренным лицом и едва зажившими пятнами после солнечных ожогов на лбу и щеках. У него опять было несколько дней отдыха. Оля по утрам уходила на службу, оставляя его спящим на узкой кровати. Кровать была ему мала, и она подставляла под ноги пуфик. Пуфик имел обыкновение отъезжать от кровати, и тогда стопы Уварова висели в воздухе. Но он спал, не замечая этого и не беспокоясь ни о чем.

Однажды под утро Уваров проснулся, как от толчка. Так бывало, когда спрятанный внутри недремлющий дозорный чуял опасность. Комната была залита серым светом. Оля лежала рядом, не спала, смотрела в потолок.

– Случилось что? – окликнул он её.

– Нет. Ещё нет. – Она повернулась к нему и приподнялась на локте. – Я хочу от тебя ребёнка. Молчи, не перебивай! Я хочу родить тебе, нам родить!

– Не нужно, Оля… в смысле, не сейчас, – Уваров широко зевнул и тут же извинился: – Прости.

– А когда? – она начинала сердиться. – Я не говорю, что прямо сейчас! Я говорю, что нам нужен ребенок.

– Не нужен. Профессия у меня такая, что ребенок может родиться сразу сиротой.

– Если у тебя будет ребенок, ты будешь думать о нем, когда полезешь под пули!

Уваров внимательно посмотрел на неё. Да, он ошибся. Ошибся не в ней, не в Оле, а в том, что позволил себе быть с ней рядом так долго. Теперь ещё вот это. Думать о ребенке. Не о том, как убить врага, а о ребенке. Так ни одно задание не выполнишь.

Он не ответил. Оля тоже замолчала. Она внезапно почувствовала, что подошла к некой грани в их отношениях, грани, за которой может оказаться пустота. И она отступила. Поняла, что разговорами-ультиматумами-слезами не добьется своего, почувствовала, что нужно терпеливо ждать. Может быть, даже отпустить его, не привязывать и не навязываться – пусть поиграет ещё в солдатики. В конце концов, Паша для оперативной работы уже немолод, и наверняка его скоро переведут куда‐нибудь, где они создадут семью и будут счастливы. В общем, не удерживать, отпустить, чтобы дать ему шанс вернуться.

Перед его отъездом Оля сказала:

– Когда надумаешь вернуться насовсем, позвони.

Уваров не позвонил. Было не до того. Рухнуло всё, во что он верил, кому он верил. Предательство, измена среди, как он считал, надежных и преданных. И самое страшное – вся необъятная, огромная страна катилась в пропасть, на ходу разваливаясь на части. Россия, как тектонический монолит, плита, на которой держится мир, вдруг пошла трещинами, разломами и стремительно уходила у него из-под ног. Рядом не осталось никого, кому можно было доверять. Теперь в каждом он видел врага. Уваров стал замкнутым, настороженным и скрытным. Психологически, в душе, безотчетно он перешел на нелегальное положение и, по сути, вел двойную жизнь. Внешне по-прежнему был деловит, деятелен, предприимчив, но внутри сосредотачивался и ежеминутно «пробивался к своим». Искал сражающихся одиночек, оценивал, отсеивал и снова искал. Нелегал в родной стране, которую он не собирался никому отдавать. Как только Уваров осознал изменения, произошедшие с ним, свою новую ипостась, он сразу успокоился и стал планомерно строить организацию и запасаться новым видом ресурса, сил и средств – финансами. В дни внутреннего перелома ему было не до молодой женщины, нацеленной на замужество. Временами она мелькала мимолетным воспоминанием – слепок с прошлого, как посмертная маска, – и пропадала, не оставляя следа.

– Давно на гражданке? – спросил Уваров, разглядывая хорошо знакомые черты лица.

– Как родила.

Пристёгина взяла из стопки на столе папку, лежавшую сверху.

– Рад за тебя, – Павел Максимович равнодушно кивнул и, помолчав, спросил: – Мальчик, девочка?

– Сначала девочка, потом мальчик, – она раскрыла папку, достала какой‐то документ и протянула его Уварову.

Это был протокол о задержании подозреваемого Уварова Павла Максимовича. Уваров внимательно прочёл протокол и, дочитав до конца, небрежно бросил на стол.

– Тебе зачем это? Знаешь ведь, я тут ни при чём.

Пристегина придвинула бумагу к себе и сняла трубку внутреннего телефона:

– Майор, зайдите.

Через пару минут открылась дверь, и в кабинет вошел Ромашин. Он подошел к столу и сел сбоку от Пристёгиной напротив Павла Максимовича.

– Вы мне солгали, Павел Максимович, – начал Ромашин, как будто продолжая прерванную беседу, – в тот вечер вы приехали к Шлыкову, чтобы его убить.

Уваров равнодушно посмотрел на майора.

– Следите за языком, майор, – лениво растягивая слова, возразил он, понимая, что весь предыдущий разговор с Ольгой был релаксацией, она расслабляла его, чтобы сейчас нанести удар. Понятное дело, они рассчитывали на внезапность, стариковскую чувствительность и стариковскую же потерю концентрации. Ладно, посмотрим, что у них там в рукаве?

– С ледите за языком, майор, – повторил он и, одаривая Пристегину любезной улыбкой, продолжил:

– А вы, Ольга Витальевна, обучили бы майора психологическим ловушкам, а то у него, похоже, единственный способ дознания – брать на испуг.

Ромашин посмотрел на Пристёгину, и ему показалось, что по её лицу тоже скользнула улыбка. Его вдруг посетила мысль, что Пристёгина с Уваровым заодно и сейчас разыгрывают перед ним какой‐то «договорняк». Утром они обсуждали тактику допроса, и этот заход в лоб был её придумкой. Он на мгновение растерялся. Правда, ненадолго. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы собраться, и он продолжил.

– У нас есть видеозапись с вечеринки, после которой умер Шлыков. На ней вы, Павел Максимович, передаете прямо в руки Шлыкова, мы полагаем, отравляющее вещество.

Ромашин с тревогой отметил, что Уваров расслабленно откинулся на спинку стула и прикрыл веки.

«Черт бы его побрал! – разозлился Ромашин. – Что я сделал не так, что он вдруг успокоился? Сейчас заснет, как крокодил, сожравший антилопу!»

Следовать запнулся, прокашлялся и продолжил:

– В результате контакта Шлыков получает смертельную дозу токсина. Нам достоверно известен химический состав вещества. Такой яд использовался при специальных операциях. Есть достаточно сведений, которые свидетельствуют, что вы принимали участие в такого рода операциях и имели возможность получить доступ к боевому отравляющему веществу.

– Я так понимаю, вам нечего мне предъявить… – перебил его Уваров.

– У тебя у одного из всех присутствовавших, – вмешалась Пристёгина, – был доступ к боевым токсинам.

– Всего лишь предположения, – мягко заметил Павел Максимович.

Ромашин замолчал. Потом достал мобильник и включил видеозапись, сделанную с квадрокоптера в день убийства.

На экране засветилось изображение вечеринки. Угасают всполохи салюта. Камера идет резко вниз, туда, где, беспрестанно двигаясь, веселятся гости. После неясного мельтешения теней на экране неожиданно и отчетливо появляется Владлен Сергеевич, а рядом с ним – медленно ступающий по газону старик. Он идет, тяжело опираясь на палку. Лицо в тени, но в старике легко угадывается Уваров. На переднем плане по-прежнему клубится множество теней – мужчины и женщины в вечерних нарядах, за ними на открытом пространстве газона удаляются, уменьшаясь в размерах, два силуэта.

Они отчетливо видны на фоне угасающего неба. В какой‐то момент два человека останавливаются, но после неясных движений двигаются дальше и вскоре совсем пропадают из виду.

– Вы появились на вечеринке, несмотря на то, что вас не было в числе приглашенных. В этом нет ничего предосудительного – вы ведь знакомы. Вы являетесь клиентом компании «Трастинвест», где Владлен Сергеевич был директором. Однако вы оказались там не для увеселения. По всей видимости, имелась серьезная причина для встречи. Не рассчитываю на вашу откровенность, поэтому предположу, что это касалось «Трастинвеста».

Он взглянул на Уварова в надежде уловить его реакцию на увиденное и продолжил:

– Обратите внимание вот на это! Видите? Там, вдалеке, на заднем плане вы останавливаетесь. Какая‐то заминка, вероятно, пустяк. Не находите это любопытным?

Уваров промолчал, и Ромашину ничего не оставалось, как продолжать свои комментарии:

– Мне тоже показалось это интересным, и я обработал изображение. Взгляните.

Ромашин запустил новую видеозапись. На экране появилось увеличенное изображение двух фигур. Несмотря на «зерно», можно узнать Владлен Сергеевича и Уварова. Они направляются к причалу. На воде возле деревянного настила покачивается лодка. Не дойдя до причала с десяток метров, они останавливаются. Уваров неловко роняет трость. Владлен Сергеевич, наклонившись, её поднимает и, кивнув, быстро уходит в сторону коттеджа. Уваров несколько минут стоит на месте, наклоняется, подбирает что‐то с земли и идет к лодке. Садится, включает мотор. Лодка уплывает. Видеозапись заканчивается.

Ромашин спрятал телефон и посмотрел на Уварова. Павел Максимович равнодушно молчал.

– Экспертиза определила, – заговорил Ромашин, – что смерть Шлыкова наступила от смертельной концентрации фосфорорганического соединения в крови. Такое соединение до недавнего времени относили к боевым химическим веществам. Специалисты посчитали, что токсин попал через кожные покровы – через кожу ладоней. Я предполагаю, что отравитель рассчитывал на более длительный период проникновения яда, и смерть наступит утром или даже на следующий день, чтобы было сложно связать её с событиями накануне. Но Шлыков умер намного раньше. Убийца не знал о привычке погибшего надевать перчатки при вождении автомобиля. Перчатки сработали, как ускоритель, и подстегнули всасывание токсина в кровь. Поэтому смерть наступила гораздо раньше, чем рассчитывал убийца.

Ромашин замолчал. Всё это время он смотрел на Уварова, но лицо Павла Максимовича оставалось непроницаемым.

– Я знаю, Павел Максимович, – сказал буднично следователь и откинулся в кресле, – это вы убили Шлыкова. Вероятно, вы под каким‐то предлогом всучили прямо в руки погибшему что‐то, обработанное отравляющим веществом. Например, стакан или какую‐то иную вещь. Ваша трость не в счет, иначе вы бы и сами отравились.

Он всё время следил за выражением лица собеседника, и в какой‐то момент ему показалось, что по лицу убийцы скользнула тень.

– Знаете, что я не могу понять? Зачем было убивать Шлыкова? – он резко наклонился к Уварову. – У вас с ним были ровные отношения. Деловые. Масса свидетелей подтвердят это. Личной неприязни взяться было неоткуда. Зачем?

* * *

Владлен шёл позади и все время приноравливался к его тяжелому шагу. Павел Максимович с утра уже ходил с тростью – нога ныла невыносимо. Такое бывало не часто, но если уж случалось, то никакие обезболивающие не помогали. Он знал, что нужно просто перетерпеть. Вот и сейчас ходьба давалась с трудом – в колене перекатывался раскаленный шар, который при каждом неловком движении превращался в огненное пушечное ядро. Трость, на которую он рассчитывал в борьбе с огненным шаром, беспомощно утопала в газоне, предательски оскальзывалась и теряла опору. Раздражение, вызванное болью и подкрепленное досадой от новости, которую сообщил ему Владлен, вырывалась наружу старческим брюзжанием.

– Скажи, Владлен, почему так? Вот раньше были правила! Если ты инструктор райкома, у тебя жердочка одной высоты. Инструктор ЦК – повыше. Никто не спорил. Была гармония. А сейчас? Наглые все, без идеалов и принципов! Они думают, что бессмертные?

Владлен позади кому‐то отвечал, как показалось Уварову, отрывисто и испуганно:

– Мне сейчас неудобно… Да, всё, как говорили…

Павел Максимович остановился, чтобы дать боли утихнуть.

– Владлен, этот пацан, когда он тебе докладывал о двенадцатизначном коде, он что, прямо вот так все цифры назвал?

Хранитель отключил телефон и вытер пот со лба.

– Не то слово! Он их даже на доске записал, показать, что он их помнит.

– Этой, как её… начальницы охраны в кабинете не было?

– Майи? Нет-нет! Она ждала в приёмной.

– Хорошо! Хорошо, что никого больше не было. Ты же понимаешь, зачистка касается всех.

– Только мы вдвоем… Хотя… Жена зашла. Но она быстро ушла, я уверен, она ничего не поняла, о чем мы говорили.

– Анна? – Павел Максимович неожиданно ускорил шаг, направляясь к причалу.

– Нет-нет! Она не в счет! Всё было так быстро… Павел Максимович, извините, мне надо вернуться в дом. Мы уже дошли, вы справитесь с лодкой? Простите, что…

Неожиданно Уваров оступился и, теряя равновесие, схватил Владлена за плечо свободной рукой, нелепо взмахнул другой, пальцы разжались, трость отлетела в сторону и шлепнулась в траву. Шлыков бросился подбирать трость, наскоро обтёр её и подал Уварову. В ответ тот протянул пачку влажных салфеток, показывая на испачканные грязью пальцы.

– На вот, приведи себя в порядок, – и взял трость.

Владлен, выхватив из пачки пару салфеток, на ходу тщательно протер руки и почти бегом направился к коттеджу. Павел Максимович взглядом проводил Шлыкова, пока тот не скрылся из виду. Достал из брючного кармана прозрачные резиновые перчатки и, не торопясь, надел. Аккуратно собрал брошенные на траву салфетки, засунул их вместе со вскрытой пачкой в пластиковый пакет и, тяжело ступая и опираясь на трость, направился к лодке…

* * *

Ромашин смотрел на сидящего напротив старика. Тот молчал, думая о чем‐то своем.

Ольга внимательно следила за выражением лица Павла Максимовича и понимала, что маска равнодушия и отсутствие какой‐либо реакции свидетельствует лишь о том, что он не скажет ни слова по поводу обвинения. Она отвела взгляд и буднично сказала:

– Тебе придется пройти психофизиологическую проверку. Ты можешь отказаться, конечно, но…

– Полиграф? – кивнул Уваров и задумался.

– Ты можешь отказаться, – продолжила Пристегина, – но тогда я задержу тебя на дольше. Сообщаю, чтобы потом разговоров не было, – я вправе удерживать тебя в СИЗО до восемнадцати месяцев. Поэтому полиграф – прекрасный выбор!

Уваров продолжал молчать, отвернувшись. Пристегина сидела, глядя на него, и лист бумаги подрагивал в её руке. Наконец Павел Максимович взглянул ей в глаза.

– Тебе не позавидуешь, – в его голосе звучало сочувствие, – у тебя ничего не выйдет. Тебе нечего мне предъявить, опять же…

– Не умничай, Уваров! Полтора года на нарах, а там посмотрим.

Потом она кивнула Ромашину:

– Майор, в ИВС его. Пока, а потом переведем в СИЗО.

Ромашин поднялся из-за стола и вышел.

– Шустрый мальчик, – Уваров проводил взглядом майора и продолжил, – я вижу, ты это всерьёз. Ну что ж, попробуй. – Он придвинулся к Ольге: – Скажи, Оля, это месть? Ты мстишь за то, что я не вернулся? Я бы хотел понять. Месть тебя оправдывает. Продажность – нет. Давай как на духу!

Пристёгина решительно встала и нажала кнопку на столе. В дверях появился дежурный и увел Уварова в коридор. Выйдя из-за стола, Пристёгина прошлась по кабинету. Вернулась к столу, взяла телефон и позвонила.

– Я задержу его на сорок восемь часов. Большего от меня не ждите. Всё!

Она дала отбой и, постояв в раздумье, вышла из кабинета. Перейдя в соседнее крыло, подошла к одному из кабинетов и толкнула дверь. В пустой комнате у стены сидел Уваров. Пристёгина присела рядом, достала из портмоне фотографию и протянула Уварову. На фотографии девочка-подросток, смеясь, бежит рядом с велосипедом, на котором, едва удерживая равновесие и вцепившись в руль, сидит мальчишка лет пяти.

– Надя и Пашка. Надя – твоя дочь, Павел Максимович.

Уваров подержал фотографию лишние несколько секунд и вернул Пристёгиной.

– Что ты хочешь, Оля?

– Расскажи, что произошло с Колчиным? Тогда тебя обвинили в доведении до самоубийства. Или ты его убил? Я должна знать, что сказать Надюше, когда она станет совсем взрослой.

– Придерживайся прежней версии, – устало произнес Уваров, – кто я? Космонавт, капитан дальнего плавания?

– Нет, ты офицер сил специальных операций. Погиб. Место гибели не известно.

Павел Максимович взял её за руку, всё ещё державшую фотографию, мельком взглянул на детей на снимке.

– Бесполезно, – он отпустил её руку, – ничего не поймёт. Мужские дела, честь офицера… нет, не поймёт.

Он замешкался, потом тряхнул головой:

– Хотя… Ладно.

Уваров внимательно посмотрел на неё – поверит ему или нет? Так ли уж для нее важно, что произошло девять лет назад в кабинете отдела службы обеспечения? Мужские разборки, честь офицера, все дела… Думал ли он в этот момент о неведомой ему дочери, о том, важно ли для неё, кем был её отец? Нет, не думал. Ему было всё равно. Информацию о дочери он принял спокойно, как данность, без сантиментов.

Перед глазами возникло лицо Женьки Колчина – располневшее, с тяжелыми складками на шее. Испуганные глаза, которые, пока Уваров яростно бросал ему в лицо обидные слова, все больше и больше заливало черной, смертной тоской. Полное лицо дрожало, складки на шее колыхались, покрывались пот́ ом. Женька суетливо достал платок из кармана и стал судорожно вытирать шею, лицо. Откуда‐то выскочил генерал и стал кричать, брызгая слюной, на него, на Уварова. Мелкие капли летели и генералу на его опрятную рубашку, на галстук и проступали россыпью темных пятен. Уваров некоторое время удивленно слушал лампасные вопли, разглядывая пятна на генеральском галстуке, потом, не взглянув на Женьку, развернулся и вышел из кабинета. Он брёл по коридору, навстречу ему шли клерки в погонах, и лица их были одновременно высокомерные и слегка удивленные. Потом Павел Максимович стоял у окна и незряче смотрел на поток машин. Ярость сменилась горечью, болью. Потерять друга в бою легче, чем встретить его таким – опустившимся до мелкой кражи, из-за которой гибнут свои же. И не важно, помнил их Женька или нет. Не важно это! Просто так получилось, что этот «хапок» привел к смерти его побратимов, пацанов, с которыми он воевал, с которыми не раз повторял: «Своих не бросаем!»

– …отчитался перед начальством, после командировки в Сирию, – Уваров уже минуты две как рассказывал, – и поехал в министерство. Это уже после… после тебя было, в смысле… лет девять назад. Поехал в министерство. Должок у меня был перед погибшими моими пацанами. В Сирии я потерял двух бойцов… Потерял из-за экипировки. Берцы были левые, через двести метров – одни лохмотья. В общем, из-за этого двоих мы потеряли. Вернулся, пошел в управление тыла, чтоб сказать им… Тоже не важно, что хотел сказать, а там Евгений… Свой, в общем, из наших! Командует экипировкой. Говорю ему, помнишь Валеру Сыча. Сыч – это позывной. Помнишь, говорю, Армана? Помнишь арту двадцать седьмого августа в Афгане? Ему, Женьке, тогда ноги вдрызг посекло, как сито… А они его вытащили! Своих не бросаем… Вспомнил, ясный перец, вспомнил! Вот я и говорю ему, деньги, что ты украл на этих берцах, хоть часть денег потрать на молебен за упокой их душ, закажи молебен, гадёныш! Он в истерику! Тут ещё генерал какой‐то орать начал, я и ушел. Евгений, говорят, бухал всю ночь, а под утро возьми и сигани из окна. Слабак. Дочку сиротой оставил.

Он замолчал. Оля сидела, раздумывая.

– Нет, Наденьке этого не нужно знать. А с вами, Павел Максимович, лучше оставить всё как есть… Погиб, и всё!

Она встала и направилась к дверям.

– Мне тут сидеть? – спросил Уваров.

– Сейчас за тобой придут. Отвезут в изолятор.

– У меня полно дел, Оля. Не занимайся ерундой!

Она открыла двери и полуобернулась в проеме:

– Ты молодец, что чужую дочку забрал к себе.