Текст книги "Русский Харьков"

Харьковский дворик Зинаиды Серебряковой

Серебрякову не назовешь забытым художником, хотя ее персональных выставок на родине действительно было мало. Между мирискуснической выставкой в Москве 1910 г. и выставками 1965–1966 гг., когда ее картины вернулись на родину и более 20 полотен приобрел Русский музей, – огромный промежуток.

Зинаида Евгеньевна Серебрякова (1884, Нескучное – 1967, Париж) – одно из ярких имен, репрезентующих Харьковщину в мире – как биографически, так и своим творчеством, его уровнем и содержанием. Ведь здешняя земля, а именно имение Нескучное, его людские образы и пейзажи, изобильно представлены в произведениях Серебряковой.

В Харькове есть старый дворик, хранящий память о знаменитой землячке; цела и деревянная терраска, на которой Серебрякова провела несколько лет жизни со своей семьей. Ее художница арендовала для жилья в 1919–1920 гг. Это дом по улице Краснооктябрьской, 25. В дореволюционные времена улица называлась Конторской.

Из имения Нескучное, из-под Харькова, которое сожгла какая-то банда, – в «скучный» и, кажется, уже тогда готовый развалиться дом на улице Конторской Серебрякова переехала, остановившись в трех комнатах, вместе с матерью Екатериной Николаевной Лансере и четырьмя детьми. Муж художницы, инженер-путеец Борис Серебряков, отбыл искать работу вроде бы в Оренбург. (С Борисом Зина Лансере познакомилась в имении Нескучное. Детская дружба выросла в большое чувство. Несмотря на кровное родство – он был ее двоюродным братом, на разницу вероисповедания – он был православный, она – лютеранка, в 1905 г. они все-таки поженились.) Б. Серебряков, добираясь в Харьков, заразился в поезде сыпным тифом и, по возвращении, «сгорел» за четыре дня. Был похоронен близ храма в честь Казанской иконы Божией Матери на Лысой горе в Харькове. Прожив по кончине супруга в Харькове еще два нищих года, Зинаида уехала в Петербург, а затем в 1924-м в Париж, до конца дней сохранив верность покойному супругу.

З. Серебрякову, родившуюся в знаменитой творческой семье Бенуа – Лансере, сравнивали с Боттичелли и Ренуаром. Дед Николай Бенуа был архитектором, дядя Александр Бенуа – выдающимся художником, мать Екатерина Николаевна – художником-графиком, отец Евгений Лансере – скульптором, мастером малой пластики. Зинаида родилась в 1884-м, отец умер от туберкулеза в 1886 г., потому воспитывалась в семье деда. Она была одной из первых российских женщин-художниц, известность получившей еще в молодости своими работами, написанными в семейном имении Нескучное под Харьковом.

Серебрякова почти что стала академиком Императорской академии художеств – впервые за 160 лет существования к этому титулу представили женщину. Однако присвоить не успели – помешала революция.

Авторитетный критик и художник А. Бенуа писал о своей племяннице: «Ныне она поразила русскую публику таким прекрасным даром, такой «улыбкой во весь рот», что нельзя не благодарить ее… Автопортрет Серебряковой несомненно самая… радостная вещь… Здесь полная непосредственность и простота, истинный художественный темперамент, что-то звонкое, молодое, смеющееся, солнечное и ясное, что-то абсолютно художественное…»

* * *

В Харькове есть люди, всячески поддерживающие в городской культурной среде память о Серебряковой, устанавливающие памятные доски, разрабатывающие проект виртуального музея «Зинаида Серебрякова на Харьковщине», проводящие музыкальные вечера в дворике на Конторской, приглашающие потомков художницы на встречи с харьковчанами, говоря по-русски, харьковцами.

Нынешние харьковские доброхоты, собравшиеся в «Неформальное общество друзей З. Серебряковой» (инициатор – культуролог Михаил Красиков), не только всячески популяризируют творчество землячки, но и составляют коллективные обращения к городской топонимической комиссии с обоснованным просьбой-предложением о присвоении улице Краснооктябрьской имени Зинаиды Серебряковой. Несколько десятков подписей были собраны также под письмом, ходатайствующим об установлении на старом доме (принадлежавшем в ту пору художнику Костенко, впоследствии уехавшему в Петербург) серебряковской мемориальной доски.

Но мемориальная доска – дело долгоиграющее, «программа-максимум», а для начала на углу дома со стороны улицы энтузиасты открыли доску, даже две, выполненные в современных материалах. Это баннеры, один – с фрагментом знаменитого автопортрета «За туалетом», с выставки купленного В. Третьяковым и принесшего известность художнице. Второй – большая репродукция картины «На террасе в Харькове» (1919), созданной в этом доме. Харьковский дом оказался увековеченным, в первую очередь повезло старенькой веранде, сохранившейся и теперь почти такой, какой и была сто лет назад. Живы и три комнатушки, и деревянная лестница, ведущая к ним. На знаменитой террасе написано несколько картин Серебряковой. Терраса запечатлена также в работе того же года «Карточный домик». Есть все основания для создания в этом доме мемориального музея, картинной галереи и художественной студии имени З. Серебряковой, и было даже получено согласие властей рассмотреть этот вопрос. Но увы…

Что сказать об этом красно-кирпичном старом доме? Верно замечено: сегодня его угол, граничащий с двором, безвкусно и неуважительно обложен современным кирпичом, навешена пластиковая дверь, тут открыта некая таинственная конторка. Мы ленивы и нелюбопытны, если не сказать, манкуртизированы: ни в конторке, ни в смежном доме ничего ни о какой Серебряковой до проведения памятных вечеров слыхом не слыхивали. Но теперь полумаргинальные соседи с этой старой-престарой улочки Харькова именно что «выползают» послушать продолжительные сентябрьские серебряковские вечера, посмотреть на большом экране сотни репродукций картин художницы и фотографии семьи Серебряковой – Лансере – Бенуа.

На вечере «На террасе в Харькове 100 лет спустя», который состоялся 19 сентября 2011 г., в день смерти художницы, здесь, во дворике, осененном мягким сентябрьским серебряковским светом, можно было услышать певческий ансамбль Трехсвятительского храма (руководитель Марина Михайлова), исполнивший Гимн Божией Матери «Достойно есть» картолино-кахетинского распева, увидеть внука известного императорского фотографа Алексея Иваницкого. Алексей Александрович Иваницкий рассказывал о знакомстве его известного деда с художницей; Серебрякова бывала на хуторе Заячьем в Змиевском уезде Харьковской губернии, где располагалась дача Иваницких. Звучали и русские песни (в частности, про «бел-горюч каме́нь»), по всей вероятности, певшиеся в Нескучном, в ХІХ – начале XX в. входившем в Белгородский уезд Курской губернии, а ныне числящемся в Харьковском районе Харьковской области.

Студенты театрального факультета (кафедра мастерства актера) Харьковской государственной академии культуры подарили слушателям литературную композицию по письмам Зинаиды Серебряковой и ее матери Екатерины Лансере, написанным в доме на Конторской, 25, а также по воспоминаниям Галины Тесленко, работавшей вместе с художницей в Археологическом музее Харьковского университета и часто бывавшей в ее квартире.

* * *

Процитируем М. Красикова: «Страшные социальные катаклизмы – Гражданская война и Вторая мировая – кажется, постарались, чтоб от пребывания в Нескучном Лансере – Бенуа – Серебряковых не осталось и следа. Большой усадебный дом в Нескучном, где родилась Зинаида Серебрякова, как и более скромный домик на хуторе Серебряковом, где был создан шедевр «За туалетом» (1909), были разграблены и сожжены заезжими бандитами и местными «активистами» ещё в 1919–1920-х. Нескучанскую Петропавловскую церковь взорвали и до половины разобрали фашисты, чтоб вымостить дорогу для танков. Остальную часть здания местные жители растащили уже после освобождения села. Захоронения возле храма были уничтожены тогда же. Склеп, в котором покоился Евгений Александрович Лансере, отец Зинаиды Серебряковой, прекрасный скульптор, был сломан, а гроб просто выброшен. Говорят, пацаны тогда в футбол играли чьим-то черепом. И наверняка пугали им девчат. Единственное, что осталось из усадебных сооружений, – колодец, в нижней части которого просматривается сруб столетней давности; вода из источника, что течет рядом, необычайно вкусна и известна и за пределами Нескучного. Наверное, не случайность то, что она богата ионами серебра.

Сохранились очертания бывшей купальни семьи Лансере на реке Муромке. Недалеко от того места, где находился хутор, нами обнаружена липовая аллея, с двух сторон окаймлявшая серебряковский сад. Весьма живописен мостик (бревно и ветхие перильца) через речку, соединявший усадьбу Лансере и хутор Серебряковых. По подобному мостику Зина бегала к Боре, своему двоюродному братцу, еще девчушкой. Вот, пожалуй, и все следы человеческой деятельности здесь 100 лет назад».

Однако природа этих мест, запечатленная Серебряковой во многих полотнах, практически не изменилась. Гуляя с альбомом репродукций картин художницы в руках и всматриваясь в окрестности, можно с точностью до метра определить место, где век назад стоял этюдник Зинаиды Серебряковой. Поэтому еще в 1990-х началась борьба за то, чтобы территории вокруг Нескучного были объявлены заповедными. Удалось (главным образом усилиями Ирины Слеты, руководителя объединения творческой интеллигенции «Круг») взять под охрану государства лишь саму усадьбу, о чем свидетельствует установленный к 110-летию со дня смерти Е.А. Лансере, 4 апреля 1996 г., кенотаф – железный крест с оградой (автор – В.Я. Курило, сотрудник «Харьковреставрации»), примерно в том месте, где находился склеп.

В том же году был проведен и конкурс проектов возрождения усадьбы.

Как сказал о Нескучном один харьковский фотограф, «…неожиданно ловлю себя на мысли, что где-то я это уже видел. Живописные пологие холмы, покрытые разнотравьем, искрящаяся на солнце небольшая речушка с кустами боярышника или краснотала по едва уловимым в траве берегам, лошадь, пасущаяся среди свежескошенного сена. Живопись Серебряковой! …Именно здесь бродила с мольбертом юная Зинаида Лансере, и ей почти ничего не приходилось искать или придумывать – все было на поверхности. Вот разноцветное стадо коров «плывет» в утреннем розовом тумане, и я снимаю его прямо против солнца; легкая паутина, летающая и тающая в зарослях золотистого камыша…»

19 апреля 1997 г. в клубе Нескучного была создана экспозиция, посвященная пребыванию Лансере – Бенуа – Серебряковых на Харьковщине, дополненная и обновленная в сентябре 2014 г. В школе соседнего села Веселое, где учатся нескучанские дети, а также в библиотеке Веселого были оформлены памятные уголки, посвященные знаменитым землякам.

В новейшее время в Нескучном проводились пленэры. Первый состоялся в 2012 г. Участниками его были 30 художников и фотографов, главным образом – студенты и выпускники Харьковской государственной академии дизайна и искусств. Результаты пленэра были показаны в залах Харьковского художественного музея, Пархомовского художественного музея имени А.Ф. Лунева, Музея знаменитых харьковчан имени К.И. Шульженко, харьковского Дома актера и ряде других учреждений культуры.

Летом 2014 г. в три этапа прошел второй – уже международный – «Нескучный пленэр» (три однодневных выезда групп по 40, 80 и 60 человек и недельное пребывание в Нескучном 15 человек). В пленэре приняли участие художники и фотографы не только Харькова, но и Москвы, Сум, Запорожья, Николаева и ряда других городов. 19 сентября в клубе села Нескучного и в школе села Веселого были открыты выставки «Нескучный пленэр – 2014», переехавшие оттуда 20 ноября в харьковскую галерею «Искусство Слобожанщины».

* * *

А на один из памятных серебряковских вечеров в Харьковский художественный музей, в 2011 г., в день рождения знаменитой художницы, прибыли московские гости – внучатая племянница З. Серебряковой Екатерина Евгеньевна Лансере и ее сын Павел Сергеевич Павлинов, рассказавший переполненному залу о судьбах и творчестве своих знаменитых родственников и их потомков.

В 2013 г. там же прошли вечера памяти Екатерины Николаевны Лансере, матери художницы, и Евгения Александровича Лансере, отца Зинаиды. 165-летию со дня рождения Е.А. Лансере была посвящена и первая международная научная конференция «Серебряковские чтения» в сентябре 2013 г. Ее участниками стали потомок рода по линии Бенуа Владимир Фролов (Санкт-Петербург) и П. Павлинов, известные искусствоведы Москвы и Харькова.

В конце 2013 г. общество выпустило благодаря Инне Акмен два изящных мини-альбома «Харьков Зинаиды Серебряковой». В первый выпуск вошли репродукции работ художницы, хранящиеся в Харьковском художественном музее и Харьковском музее частных коллекций (еще раньше вышел подготовленный доброхотами комплект открыток, включавший работы художницы, находящиеся только в Харьковском художественном музее). Второй выпуск составили репродукции хранящихся в харьковских музеях произведений Николая Леонтьевича Бенуа, Альберта Николаевича Бенуа, Александра Николаевича Бенуа, Евгения Александровича Лансере, Екатерины Николаевны Лансере и Евгения Евгеньевича Лансере, причем значительная часть работ ранее никогда не репродуцировалась. В список третьего выпуска вошли произведения, созданные З. Серебряковой в Харькове, и портреты харьковцев – Г. Тесленко, Е. Никольской, В. Дукельского, Г. Петникова, Р. Басковой и других.

В том же году в Нескучном энтузиастами Общества друзей Серебряковой были обнаружены фотографии людей, знавших З. Серебрякову и побывавших в молодости ее моделями; поиск родственников нескучан, работавших у Лансере-Серебряковых, не был окончен.

II

Борис Слуцкий: «Я вырос на большом базаре в Харькове…»

Слуцкий – в ряду выдающихся русских поэтов, чье личностное становление пришлось на четыре страшных года Великой Отечественной войны. Он прошел всю войну.

«Давайте выпьем, мертвые, / За здравие живых!» – напишет он непостижимое – в послевоенном 1952 году, в стихотворении «Голос друга», посвященном памяти Михаила Кульчицкого, погибшего в 1943-м на Луганщине в ходе развития Сталинградской операции. Друзья вместе ходили в литературную студию знаменитого харьковского Дворца пионеров, первого в СССР (несколько его кружков посещал до войны и мой отец, потом переживший подростком двухлетнюю оккупацию Харькова), после оба – по очереди – уезжали в столицу Советского Союза учиться. «Высоко он голову носил, высоко́-высо́ко» – еще и так написал Слуцкий о Кульчицком, который тоже добровольцем ушел на фронт.

Некоторые поэты с Великой войны так и не вернулись или быстро, как предсказали сами, умерли от ран: симбирец Николай Майоров, киевляне Павел Коган и Семен Гудзенко и многие другие. Они ушли из жизни молодыми, подарив нам фронтовые шедевры, но так, в сущности, и не выписавшись. Почти сразу после войны умерли Шубин и Гудзенко. Однако провидение оставило в живых для русской поэзии – в послевоенные годы – целую поэтическую плеяду: А. Тарковского, С. Липкина, Д. Самойлова, Ю. Левитанского, А. Межирова. И даже в этом ярком ряду Борис Слуцкий особенен и заметен.

Тяжело раненный под Москвой, он потом воевал на Западном, Юго-Западном, Степном и 3-м Украинском фронтах – на Украине, в Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии. С июня 1941 г. – рядовой 60-й стрелковой бригады, затем служил секретарем и военным следователем в дивизионной прокуратуре, инструктором (с осени 1942 г.), старшим инструктором политотдела 57-й армии (с апреля 1943 г.). Но, даже будучи политработником, продолжал сам ходить в разведку. По воспоминаниям племянницы О.Е. Фризен, еще он работал рупористом. Это когда на нейтральную полосу приезжает грузовик, с которого начинается вещание в сторону немцев с призывом сдаваться. Любое свое выступление Слуцкий заканчивал словами: «Да здравствует Гёте! Да здравствует немецкий народ!» Это было опасно. Могли подстрелить с любой стороны.

В августе 1946 г. поэт был признан инвалидом II группы и уволен из армии в звании майора. 1946–1948 годы провёл в основном в госпиталях. Награждён орденами Красной Звезды, Отечественной войны I и II степеней, медалями «За оборону Москвы», «За освобождение Белграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и др.

Первые стихи опубликовал в 1941 г., а первую книгу стихов «Память» выпустил в 1957-м.

Годы и годы спустя, в 2012 г., поэт Олег Чухонцев опубликует свои воспоминания «В сторону Слуцкого. Восемь подаренных книг»: «Память» – вероятно, лучшая, может быть, единственная, по-настоящему слуцкая книга Бориса Слуцкого, изданная при жизни. Такой концентрации магического вещества и содержательного трагизма нет ни в одной из последующих. Ей трудно подобрать аналог даже в нашей военной прозе (о стихах не говорю), разве что из смежного вида искусств. <…> Илья Эренбург, написавший первую статью о «Памяти», сравнивший автора с Некрасовым и сыгравший большую, если не главную, роль в признании поэта, – даже он поначалу был убежден, что сила «Кельнской ямы» документального (анонимного) свойства. А это была прежде всего – новая поэтика. Хриплое клокотание после Освенцима и Кёльнской ямы. Страшная и обыденная жизнь и смерть, страшно обыденная и обыденно страшная; разговорная речь с вкрапленьями профессионального и бытового жаргона; небрежный (как бы) или иронический тон высказывания и тут же рядом – речь ораторская, поддержанная высокой архаикой вплоть до церковнославянизмов – такой резко-индивидуальный речевой сплав горнего и дольнего пронизывал всю книгу, и можно было открыть ее на любой странице и читать снова как заново. О демократизме и не говорю – тут Эренбург целиком прав: никакой позы избранничества, никакого щегольства усталостью от культуры. Все по делу, по личному выбору и судьбе».

Уроженец Славянска, Борис Слуцкий с трехлетнего возраста, с 1922 г., жил в Харькове, который покинул в 1937-м, отправившись на учебу в Москву – сразу в два вуза: юридический и одновременно Литературный имени Горького, незадолго до того созданный.

Переводил из мировой поэзии. Вместе с несколькими поэтами-шестидесятниками был снят Марленом Хуциевым в фильме «Застава Ильича» («Мне двадцать лет») – в известном эпизоде «Вечер в Политехническом музее».

Писал и публиковал много, наследие Слуцкого велико. Что удивительно, во множестве оставленные им сочинения написаны ровно, кажется, почти без провалов. Так и хочется сказать – шедевр за шедевром. Значительная часть наследия Слуцкого – как его неподцензурных стихов, так и мемуарной прозы – была напечатана в СССР лишь после 1987 г.

Харькову этот выдающийся русский поэт дорог не тем, разумеется, что его двоюродный брат Меир Амит стал израильским военным и государственным деятелем и с 1963 по 1968 г. возглавлял военную разведку и Моссад, а тем, что вырос в этом городе, немало написал о нем хороших стихов и внес значительный вклад в русскую поэзию.

Сегодня важно помнить стихотворение Слуцкого «Как говорили на Конном базаре»:

 
…Русский язык (а базар был уверен,
Что он московскому говору верен)
От Украины себя отрезал,
И принадлежность к хохлам отрицал.
Русский базара был странный язык,
Я до сих пор от него не отвык.
Все, что там елось, пилось, одевалось,
По-украински всегда называлось.
Все, что касалось культуры, науки,
Всякие фигли, и мигли, и штуки —
Это всегда называлось по-русски
С «г» фрикативным в виде нагрузки.
Ежели что говорилось от сердца,
Хохма еврейская шла вместо перца.
В ругани вора, ракла, хулигана,
Вдруг проступало реченье цыгана.
Брызгал и лил из того же источника,
Вмиг торжествуя над всем языком,
Древний, как слово Данила Заточника,
Мат,
Именуемый здесь матерком…
 

Имя русского писателя XII–XIII столетий Даниила Заточника выскакивает в финале этой реплики неизбежно – словно заточка из рукава «вора, ракла, хулигана». Ракло́ – особенное улично-базарное (но уже Благовещенского базара, «Благбаза») харьковское словцо, дореволюционное, означающее воспитанника бурсы, носившей имя святого Ираклия.

Вспомним афористичные, жесткие строки 1999 г. молодого поэта Бориса Рыжего (1974–2001):

 
До пупа сорвав обноски,
с нар полезли фраера,
на спине Иосиф Бродский
напортачен у бугра.
Начинаются разборки
за понятья, за наколки.
Разрываю сальный ворот:
душу мне не береди.
Профиль Слуцкого наколот
на седеющей груди.
 

Сдается мне, что поэт старшего поколения Дмитрий Сухарев, на протяжении многих лет устраивавший в Москве вечера поэзии поэтов-фронтовиков, на которых читал и пел их стихи в сопровождении бардов, хотел бы тоже быть автором этих строк молодого Рыжего. Поскольку не раз высказывал в стихах свое отношение к Слуцкому как к Учителю: «К поэту С. питаю интерес» (1972), «Рыжий остров» («Физики запели Слуцкого…», 1975), «Подражание Слуцкому» (2001) и других. Есть у Д. Сухарева и стихи высочайшего трагизма, блистательные, написанные на кончину любимого поэта, – «Минское шоссе» (1986):

 
Ради будничного дела, дела скучного,
Ради срочного прощания с Москвой
Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,
Положили у дороги кольцевой.
…
А у гроба что ни скажется, то к лучшему,
Не ехидны панихидные слова.
И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,
Не болит его седая голова.
…
И стоим, как ополченье, недоучены,
Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.
А по небу ходят тучи, а под тучами
Черный снег лежит по крышам и дворам.
 
 
Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.
 

Это тоже зимний уход из земного мира, как и декабрьский уход харьковца Чичибабина в 1994-м, но у Слуцкого не начало, а излёт зимы – конец тусклого тульского февраля 1986-го.

Стихи Сухарева впечатляющи, и, как водится у мастера, последние две строки – стрелы навылет. Вместе с ним и теми, кто стоял у гроба Бориса Абрамовича, мы словно выходим под затянутый тучами небосвод, исполненные трагического расставания.

Илье Эренбургу Слуцкий посвятил своё самое популярное стихотворение «Лошади в океане» («Лошади умеют плавать, / Но – не хорошо. Недалеко…»), 1950 г.

Из военной лирики Слуцкого – «Песня»:

 
Ползет обрубок по асфальту,
какой-то шар,
какой-то ком.
Поет он чем-то вроде альта,
простуженнейшим голоском.
 
 
Что он поет,
к кому взывает
и обращается к кому,
покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.
…..
Поет калека, что эпоха
такая новая пришла,
что никому не будет плохо,
и не оставят в мире зла,
 
 
и обижать не будут снохи,
и больше пенсию дадут,
и все отрубленные ноги
сами собою прирастут.
 

Поэт и публицист Андрей Дмитриев (Харьков) замечает: «Он был на фронте политруком. И опыт политработника, как ни странно, оказал благотворное влияние на лирику Слуцкого. В его стихе появились и отрывистость приказа, и та предельная лапидарность, которая вырабатывается у человека, успевающего сказать все самое важное – за несколько секунд до разрыва снаряда… А неожиданный сплав «протокольной» стилистики с поэтическими просторечиями дал потрясающие результаты. Слуцкий приобщил к русской лирике такие лексические пласты, которые до того были несовместимы с поэзией».

Эти строки из поры страшной военной работы Слуцкого:

 
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.
 
 
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
 
 
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.
 

Процитируем замечания поэта и литературоведа Льва Лосева: «Лирика повседневности, поэтические ресурсы просторечия, умение открывать метафизическую подоплеку в простом и обыденном… <…> Слуцкий открыл свободное пространство между выдохшимися стиховыми формами XIX века и камерным чистым экспериментаторством. Оказывается, достаточно только чуть-чуть варьировать классические размеры – и стих, не разваливаясь, приобретает гибкость. Слуцкий показал, что далеко еще не исчерпаны ресурсы богатых, но не броских, не отвлекающих без нужды внимание на себя рифм. В частности, таковы глагольные рифмы, когда в <…> литературных кружках предостерегали против всех глагольных рифм скопом как бедных, грамматических. Вообще притворяющийся почти прозой стих Слуцкого насквозь пронизан скрепляющими его ткань поэтическими приемами – аллитерациями, ассонансами, анафорами, парономазиями (сближением слов по звучанию), каламбурами и прочим».

Кстати, когда заходила речь о Слуцком, Бродский читал по памяти «Музыку над базаром»: «Я вырос на большом базаре, в Харькове, где только урны чистыми стояли, поскольку люди торопливо харкали и никогда до урн не доставали…» Будущий нобелиант сказал в 1985 г.: «Слуцкий почти в одиночку изменил тональность послевоенной русской поэзии. <…> Ему свойственна жесткая, трагичная и равнодушная интонация. Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота говорить о том, как они выжили, или о том, где они после этого оказались».

А вот снова Чухонцев, на этот раз о стилистике Бориса Слуцкого: «Стих не расслаблен, а точен. Мускулист и умен. Вот уж буквально – преткновенная гармония. Что до ритмов – не только замыленная силлаботоника, а тактовик и дольник, местами фразовик, а из жанров – ода и баллада, которые чем дальше, тем больше вытесняются у него фактурными фресками и спонтанными монологами (рубленые слоганы бывшего политрука), складываясь в некий – это уже за рамками книги – лирический дневник социально ориентированного героя, т. е. в собственно лиро-эпос, где автор выступает скорее в качестве очевидца, чем судьи. Притом что нравственный императив присутствует весьма ощутимо, до назидательности, но это в природе лирического высказывания, одического особенно, а у Слуцкого нейтрального текста нет вообще».

После смерти жены Татьяны в 1977 г. Слуцкий ушел в глубочайшую депрессию, потерял всяческий интерес к жизни и не выдал более ни строки.

«Написал Слуцкий действительно много, пугающе много, – продолжает Чухонцев, – как какой-то безостановочный агрегат по производству стихопродукции, и только часть была напечатана при жизни. Поражает не плодовитость даже, а интенсивность творчества, а если вычесть из его литстажа годы войны, скитаний по госпиталям и последнюю немоту, поражаешься еще больше. «Сколько у вас ненапечатанных стихов?» – спросил он меня однажды, в начале семидесятых. «Не знаю, – замялся я с ответом, – не считал». «У меня полторы тыщи». Я тогда подумал, что он имеет в виду полторы тысячи строк. А когда его не стало и хлынул поток публикаций – и каких! – до меня дошло…»

Скончался поэт 23 февраля 1986 г. Его прах зарыт рядом с урной супруги на Пятницком кладбище. С 2015 г. в Туле и Тульской области проводится Всероссийский литературный фестиваль фронтовой поэзии имени Б.А. Слуцкого.

О. Чухонцев приводит наугад несколько языковых оборотов и формул Слуцкого, отличающихся особой афористичностью:

«Мы все ходили под богом. / У бога под самым боком».

«– Хуже всех на фронте пехоте! / – Нет! Страшнее саперам».

«Давайте после драки / Помашем кулаками».

«Когда русская проза ушла в лагеря…»

«Вождь был как дождь – надолго обложной».

«Семь с половиной дураков смотрели “Восемь с половиной”».

«Отягощенный родственными чувствами, / Я к тете шел, / чтоб дядю повидать…»

«Как только стали пенсию давать, / откуда-то взялась в России старость».

«Широко известен в узких кругах, / Как модерн, старомоден».

Он пережил всё: войну, и личное горе, и немоту при жизни, и забвение после смерти. Прошло четверть века со дня его ухода, и спорное стало очевидным. Он был трагическим поэтом позднесоветской цивилизации (потомки подыщут эпитет), абсолютно самобытным и новым, первым в своей генерации. <…> И главное – он дал законные права этому ущербному и ангажированному времени на сочувственное внимание, мусор новояза и канцелярита, язык газеты и улицы сделав материалом поэзии, связал концы и начала. Так считает поэт Чухонцев.

Рано или поздно в Харькове появится памятник одному из выдающихся русских поэтов второй половины XX в. Борису Абрамовичу Слуцкому. Как лауреат Харьковской муниципальной премии имени Б. Слуцкого поддерживаю и всячески возглашаю эту идею поэта А. Дмитриева, лауреата Харьковской муниципальной премии имени Б. Чичибабина.