Текст книги "Русский Харьков"

Красный сон Григория Поженяна

На всю жизнь мне врезались в память слова, которые читал за кадром приглушённый голос в советском кинофильме: «В красном сне, / В красном сне, / В красном сне / Бегут солдаты – / Те, с которыми когда-то / Был убит я на войне…» Слова были всеобщими, касались словно всех нас, и меня, рождённого через четырнадцать лет после окончания Великой Отечественной. Это были поэтические строки моего земляка-харьковца, поэта-фронтовика Григория Поженяна.

Ёмкость строчки «был убит я на войне» я довыяснил позже, узнав о поразительном факте биографии поэта. Уже в послевоенные годы Поженян, приехав в Одессу, обнаружил на улице Пастера, 27, на стене бывшей комендатуры, мемориальную доску в память о расстрелянных немцами защитниках города. Среди тринадцати героев восьмым значилось его имя. Дело в том, что его разведотряд, отступая из Одессы, разделился на группы; Поженяну и двум бойцам удалось прорваться через окружение, а оставшиеся попали в плен и были расстреляны.

С Одессой, испытывавшей водный дефицит не только в годы войны, у Поженяна связаны два эпизода. Первый – собственно военный. Когда немцы захватили село Беляевка, откуда в Одессу поступала вода, Поженян с группой разведчиков-морпехов пробился к водонапорной башне, уничтожил фашистскую охрану и напоил город (впоследствии эти события легли в основу его сценария фильма «Жажда», 1959, главную роль сыграл Вячеслав Тихонов).

В послевоенные годы, узнав, что хотят расправиться с председателем исполкома горсовета Одессы за то, что тот на средства, отпущенные на пятилетку, привёл в порядок Пушкинскую улицу, Поженян опубликовал в «Правде» статью в его поддержку, чем и спас. Как рассказывают, после публикации поэт получил из Одессы телеграмму: «Приглашаю снимать вторую серию фильма «Жажда». Вы опять дали Одессе воду».

«Разведчик-диверсант» – такова была военная специальность Григория Поженяна, морского пехотинца, сына «врага народа». Его наградной «иконостас» был внушителен – по два ордена Отечественной войны I степени и Красной Звезды, один – Красного Знамени, медали «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа», «За оборону Заполярья», «За освобождение Белграда», «За боевые заслуги». Имелись и награды мирных лет, за достижения на литературном поприще, – «За заслуги перед Отечеством» III степени, «Знак Почёта».

Дважды (!) представляли Поженяна к званию Героя Советского Союза, но награды он не получил; рассказывают, что велел выбросить за борт десантного катера струсившего замполита и пополоскать для профилактики в воде, а обиженный потом пожаловался на него в Военный совет.

Сохранились воспоминания адмирала Ф.С. Октябрьского (Иванова): «Более хулиганистого и рискованного офицера у себя на флотах я не встречал! Форменный бандит!»

В 2002 г. Поженян подвёл итог своей жизни в краткой автобиографии: «Я родился 20 сентября 1922 г. в Харькове. Отец – директор Института научно-исследовательских сооружений, мать – врач Харьковской клиники профессора Синельникова. Окончил 6-ю среднюю школу. Ушёл служить срочную службу на Черноморский флот. Воевать начал в первый день войны в 1-м особом диверсионном отряде. Первый взорванный мост – Варваровка, в городе Николаеве. Последний – в Белграде. Был дважды ранен и один раз контужен. Начал войну краснофлотцем, закончил капитан-лейтенантом. Издано 30 книг, 50 песен». Поэт также перечислил боевые награды, и всё…

Писать стихи он начал в войну. В стихотворении «Севастопольская хроника» расскажет: «…Я ранен был. / Я был убит под Одессой». И ещё: «В семнадцать – / прощание с домом, / в девятнадцать – две тонких нашивки курсанта, / а потом трёхчасовая вспышка десанта, – / и сестра в изголовье с бутылочкой брома».

Натуру не переделаешь. «Хулиганистость и рискованность» Поженян пронёс через всю жизнь – слава Богу, долгую.

Такая яркая личность, конечно, была окружена ореолом былей, легенд, анекдотов. Журналист Д. Мамлеев рассказывал, что Поженяна дважды отчисляли из Литинститута (поступил в 1946 г., окончил через 6 лет). Первый раз – по политическим мотивам. Его вызвали в партком института и как фронтовика попросили выступить на собрании против «космополита» Павла Антокольского, творческого наставника Поженяна. Студент явился на собрание в морском кителе, с полным комплектом боевых наград и с трибуны объявил, что ему приказали выступить против Антокольского. «Я, – сказал Поженян, – нёс книгу этого поэта на груди, когда шёл в бой. Если бы в меня попала пуля, она прострелила бы и его книгу. На фронте погиб сын Антокольского, он не может защитить своего отца. За него это сделаю я. Я не боюсь. Меня тоже убивали на фронте. Вы хотели, чтобы я осудил своего учителя? Следите за моей рукой» – и показал неприличный жест…

Кроме того, по этому же, кажется, поводу он выбросил секретаря институтской комсомольской организации из окна второго этажа – на клумбу с портретом Сталина, выложенным из георгинов. И когда ректор Ф. Гладков произнёс слова «чтобы ноги вашей не было у меня в кабинете», Поженян вышел из кабинета на руках.

Второе исключение из вуза было «огнестрельным». Поженяна привлекли к суду за хранение именного браунинга (ну, стрельнул в запальчивости в потолок, с кем не бывает!), на котором была пластинка с гравировкой «Угольку». Поэту пришлось в суде доказывать, что Уголёк – его фронтовое прозвище, а браунинг был вручён десантнику Военным советом Черноморского флота. Студента-литинститутца спасла специальная телеграмма вице-адмирала И.И. Азарова, который подтвердил, что пистолет принадлежит Поженяну.

В «перерывах» между учёбой в институте и после его окончания Поженян работал «верхолазом, котельщиком и моряком», за семь лет побывал во всех морях.

Г. Поженян как режиссёр-постановщик и сценарист снял на Одесской киностудии в 1966 г. военную кинодраму об обороне Севастополя «Прощай!» – с артистами В. Заманским, О. Стриженовым, И. Переверзевым, Ж. Прохоренко и другими. Музыку к фильму написал Микаэл Таривердиев.

Вообще у Таривердиева есть цикл «Семь песен-речитативов на стихи Г. Поженяна». В него включены тексты «Дельфины», «Мне хотелось бы…», «Скоро ты будешь взрослым…», «Сосны», «Я такое дерево…», «Я принял решение…», «Вот так улетают птицы…». Цикл очень интересно исполняла Елена Камбурова. На одном из сайтов поклонник этих сочинений воскликнул: «Жители России-матушки делятся на тех, кто слышал этот цикл, и тех, кто не слышал. Присоединяйтесь к слышавшим!» Правильный призыв.

Человек, отважно проливавший кровь за Родину, имел право писать о любви к ней.

Обильно присутствует в творчестве Поженяна, что и понятно, море – столь возлюбленное сухопутным коренастым харьковским пареньком, призванным на флот.

Из стихотворения «Ветер с моря» (1947), давшего название его первой книге (1955):

 
…Немцев было восемь. Наших – трое.
Немцы шли на малом. Мы – на полном.
Немцы шли за ветром. Мы – сквозь волны.
С ними был их бог. А с нами – сила.
Он им не помог. А нас носила
яростная злоба над волнами.
С немцами был бог. А море – с нами.
Море с нами – значит, каждым валом
нас волна собою прикрывала…
 

Знаменитое военное стихотворение о разных цветах моря поэт начинает так:

 
Есть у моря свои законы,
есть у моря свои повадки.
Море может быть то зелёным
с белым гребнем на резкой складке…
 

И заканчивает:

 
И пока просыпались горны
утром пасмурным и суровым,
море виделось мне то чёрным,
то – от красных огней – багровым.
 

В море, по рассказам, он потом познакомился и со своей супругой Еленой: она плыла к берегу, а он с товарищем – в море. «Какое красивое лицо плывёт навстречу!» – воскликнул поэт и влюбился.

Стихотворения Поженяна последних лет не утрачивают горькой актуальности:

 
Ах, как я кричал когда-то:
– Вашу мать… концы и кранцы…
Бродят по военкомату
одноногие афганцы.
Их суровые медали
однозвучны и негромки.
Их клевать не перестали
похоронки… похоронки…
…
Но куда что подевалось,
будь я проклят, в самом деле.
Глупые – навоевались.
Умные – разбогатели.
 

Порой он подписывался на армянский манер – Григор Поженян. Уместно вспомнить блистательную пародию Левитанского на Евтушенко, которой остались наверняка довольны все – автор, сделавший удачную работу, и пародируемый, поскольку это узнаваемо и ярко, и упомянутый, поскольку это написано с тёплой улыбкой, с любовью к коллеге-фронтовику:

 
Я не люблю ходить на именины.
О как они надменно имениты!
О именитость наших именин!
А Поженян – представьте – армянин!
Но ты нужна мне, милая Армения,
и маленькая звёздочка армейская…
 

В антологии «Десять веков русской поэзии», в преамбуле к подборке стихов своего друга Поженяна, Евтушенко вспомнил, как, сидя с ним в ресторане «Арагви», Поженян «продемонстрировал официантам, задрав над столом свой видавший виды ботинок, зияющий полным отсутствием подошвы».

В стихотворении «В День Победы с Поженяном» (1995), начинающемся строками «Пить в День Победы с Поженяном – / какое пиршество и честь…», Евтушенко скажет:

 
И он, с одесским вечным блеском,
живой убитый Поженян,
подъемлет в семьдесят с довеском
полным-полнехонький стакан.
…
Как въелись в кожу порошинки,
а поскреби ладонь – на дне
жива шершавинка от финки,
зазубрившейся на войне.
…
Победу пели наши склянки,
но отвоёванный наш Крым
презентовал Хрущёв по пьянке
собратьям нашим дорогим.
 
 
Нас время грубое гранило,
обворовало нас, глумясь,
и столько раз нас хоронило,
и уронило прямо в грязь.
 
 
Но мы разбились только краем.
Мы на пиру среди чумы,
и снова гранями играем
полным-полнёхонькие мы.
 
 
И мы, России два поэта,
нелепо верные сыны,
не посрамим тебя, Победа
так осрамившейся страны.
 

У Поженяна есть стихи, которые стали любимыми народом песнями: «…Мы с тобой два берега у одной реки», «Песня о друге» («Если радость на всех одна – на всех и беда одна»), «Маки» («На Федюнинских холмах – тишина. Над Малаховым курганом – сны…»).

Был и такой «поворот» в жизни сценариста Григория Поженяна: в 1972 г. – совместно с Василием Аксёновым и Овидием Горчаковым – он написал роман-пародию на шпионский американизированный боевик «Джин Грин – неприкасаемый», под псевдонимом Гривадий Горпожакс, составленным из слогов имен и фамилий авторов.

Дважды Героем «живой убитый Поженян» не стал, зато через много лет сделал другой дубль, лауреатский: удостоившись Государственной премии РСФСР имени Горького (1986), за поэтический сборник «Погоня» (1983), и Государственной премии Российской Федерации (1995).

К нему, больному, 78-летнему, на дачу в Переделкине ворвались некие подонки и нанесли тяжёлые травмы. Он перенёс сложнейшую операцию трепанации черепа и несколько лет восстанавливал здоровье, но полностью не удалось.

 
…Печи стынут без огня,
церкви старятся без звонниц.
Укрываясь от бессонниц,
сны покинули меня.
Ночь – длиннее. День – короче.
Дни состарятся в года.
А куда уходят ночи?
Не уходят никуда.
 

Скончался Григорий Поженян за полчаса до начала своего 83-го дня рождения. Случилось это 19 сентября 2005 г. Поэт лежал в больнице, и там его навестил старый друг – фронтовик и кинорежиссёр Пётр Тодоровский, оператор поженяновского фильма «Жажда». В палате они спели свою песню «А надо, чтоб кто-то кого-то любил».

Последним желанием Поженяна было, чтобы его похоронили в Переделкине, недалеко от могилы Пастернака. Когда началась постыдная волокита, пишет Е. Евтушенко, «почитатели поэта явочным порядком исполнили его просьбу. Так он и после своей смерти отстоял последнюю пядь родной земли».

 
Возмездья озноб у победной черты,
не полдень реванша, а день правоты.
И песня, что я ли, не я ль допою, —
то песня солдат, уцелевших в бою.
От имени тех, кто в болотах, во ржи
остались. А нам повелели: скажи!
 

Поженян сказал, что мог, что должен был сказать. И шесть десятилетий спустя ушёл под сень той памятной одесской доски, на которой увековечено его имя рядом с погибшими однополчанами.

«И теперь я по праву люблю Россию…»

На 100-летие поэта Михаила Кульчицкого

Гадалка предсказала его матери, что у неё родится сын, который прославится и «будет у воды». Так и случилось: он погиб почти у Волги, а имя его написано золотыми буквами на 10-м знамени в Мемориале Славы Мамаева кургана. Неизымаемо оно и из истории русской советской литературы 1930–1940-x, из того самого ряда «талантов, красавцев, поэтов», что ушли в вечность молодыми: киевлянин Павел Коган (1918–1942), симбирский крестьянин, а затем житель города Иванова Николай Майоров (1919–1942), уроженец Хингана Иосиф Уткин (1903–1944), херсонец-беспризорник-харьковец Арон Копштейн, погибший в 1940-м на финской войне, как и воронежец Николай Отрада (Турочкин).

Михаил Кульчицкий родился 22 августа 1919 г. в Харькове, который тогда занимала Добровольческая армия. Поэты и просто любители русской словесности в Чичибабин-центре обычно вспоминали поэта-земляка в этот день, в канун 23 августа, дня освобождения Харькова от немецко-фашистских захватчиков и окончания Курской битвы, когда отмечается и День города, коему в 2024 г. исполняется 370 лет.

В феврале 1939 г. Кульчицкий написал в стихотворении «Мой город»:

 
Я люблю родной мой город Харьков —
Сильный, как пожатие руки.
….
И когда повеет в даль ночную
От границы орудийный дым —
За него, и за страну родную,
Жизнь, коль надо будет, отдадим.
 

23-летний Михаил Кульчицкий погиб 19 января 1943 г. под селом Трембачево Луганской области, в ходе развития Сталинградской битвы.

У Кульчицкого наиболее часто вспоминают знаменитое, написанное за три недели до гибели и помеченное автором «26 декабря 1942 г., Хлебниково – Москва»:

 
Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
звучит вот так: «Налейте нам!»
И, зная топографию,
он топает по гравию.
Война – совсем не фейерверк,
а просто – трудная работа,
когда,
черна от пота,
вверх
скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промёрзших ног
наворачивается на чёботы
весом хлеба в месячный паёк.
На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.
 

Однокурсник Кульчицкого по Литинституту Сергей Наровчатов заметил в 1960-х гг.: «Наше поколение не выдвинуло великого поэта, оно само по себе – все вместе – выдающийся поэт с поразительной биографией. И у нас есть свои герои, свои мученики, свои святые».

Кульчицкий, несомненно, – один из героев и мучеников своего поколения. Исследователи напоминают, что И. Сельвинский, Н. Асеев, С. Кирсанов, П. Антокольский пророчили ему будущее эпического поэта масштаба Маяковского, да и сам Кульчицкий верил в своё предназначение и про то писал родителям в Харьков 1 декабря 1940 г.: «Пахнет тем, что нам удастся пройти в печать и переделать в поэзии всё по-своему. Сторонников у нас всё больше, как и врагов. Может быть, я стану очень большим из поэтов, потому что поэзия теперь в болоте, а я стараюсь писать как могу лучше».

Кульчицкий обладал живым языковым чутьём, любил малороссийские реченья: «О как я русских девушек прохаю говорить любимым губы в губы задыхающееся «кохаю» и понятнейшее слово – «любый».

Харьковский филолог М. Красиков рассказывает, что ещё школьником Кульчицкий составил картотеку 85 основных стихотворных размеров, беря примеры из любимого Лермонтова или же сочиняя их; упражнения ради «переводил» Жуковского на язык Маяковского и наоборот. С детства одним из его любимейших поэтов был Велимир Хлебников; мальчишку волновало, что Председатель Земного Шара бродил по харьковским улицам! В стихотворении о Хлебникове Кульчицкий воспроизвёл известную легенду о том, как поэт сжёг свои стихи, чтоб ребёнок мог согреться этим теплом.

Огромный гроссбух, в котором были десятки тысяч строк, написанных Кульчицким в 1940–1942 гг., канул в огне войны. «Мы не знаем, каких высот достиг бы Кульчицкий в поэзии. Но он был «творянином» (любимое хлебниковское словцо), успевшим сотворить самое главное – себя. Сотворить столь талантливо, что нельзя не ощутить реального тепла, прикасаясь к его поэзии, его судьбе» (М. Красиков).

Бабушка поэта по отцу Евгения Фёдоровна Цвейгер была певицей и актрисой. Играла в харьковском театре Сарматова, а после революции – в Народном театре (Театр Дома рабочих металлистов). Состояла в родстве с поэтом Фетом. «Бабушка посещала его в Орловской губернии, – поделилась в своих воспоминаниях сестра М. Кульчицкого Ольга Валентиновна, – но дружбы у них как-то не получилось… Окончила Одесскую консерваторию по классу вокала, полюбила Михаила Васильевича, деда моего, за которого и вышла замуж. Дед был казацкого рода, хотя корни тянутся из Польши. А прадед наш – храбрый казак Василий воевал с турками и принимал участие в освоении Кавказа. Из военных походов он привёз себе жену – грузинскую княжну. Жили они с тремя сыновьями в Киеве. Один из них, Михаил, и был нашим дедом».

Сам же поэт в стихотворении «Дословная родословная» писал:

 
Моё родословное древо другое —
Я темнейший грузинский
Князь
…..
Я немного скрывал это
Все года,
Что я актрисою-бабушкой немец.
Но я не тогда,
А теперь и всегда
Считаю себя лишь по внуку:
Шарземец.
 

К словам Ольги и Михаила Кульчицких можно добавить лишь то, – рассказывает харьковский публицист Д. Губин, – что они происходили из дворян Херсонской губернии. А также главное – рассказ о судьбе их любимого отца Валентина Михайловича (1880–1942), героя Русско-японской войны и Первой мировой. 3 июня 1900 г. Валентин Кульчицкий вступил в армию «рядовым на правах вольноопределяющегося 2-го разряда». За одну из разведок во время Русско-японской войны в ноябре 1905 г. он получил первую боевую награду – Георгиевский крест 4-й степени. К концу службы был кавалером полных четырёх Георгиев – орденов, которыми награждали за исключительную личную храбрость. Затем был произведен в офицеры и дослужился до ротмистра. В Первую мировую войну Кульчицкому довелось служить под командованием генерала Брусилова. На фронте Валентин Михайлович начал вести дневник, страницы которого вошли в изданные им позже рассказы о войне. В. Кульчицкий – также автор двух поэтических сборников. «Отклики души в минуты вдохновения» изданы в 1906-м в Твери, а «Росинки поэзии» – в 1912-м в Харькове. В 1917 г. Валентин Михайлович женился на Дарье Яструбинской, сироте, переехавшей из Славянска.

Б. Слуцкий вспоминал: «Давным-давно в Харькове на Грековской улице в темноватой, уставленной старинной мебелью квартире Кульчицких Миша показывал мне несколько тоненьких книжиц отца. Среди них были стихи – они, кстати говоря, описаны в известном библиографическом томе Тарасенкова (Русские поэты XX века: 1900–1955). Было и несколько брошюр об армии, о морали военного человека, офицера, гвардейца. Мы с удивлением вычитали из брошюр полемику с Короленко: В.М. Кульчицкий отстаивал необходимость в офицерской среде дуэлей. В.Г. Короленко зло и убедительно его оспаривал».

Но главной книгой В.М. Кульчицкого, как считала Ольга Валентиновна, стали «Советы молодому офицеру», в которой в виде афоризмов были изложены «даже сейчас, а может быть, именно сейчас неустаревшие истины и правила поведения на службе и в быту». Выдержав несколько переизданий, книга стала основой принятого в армии кодекса чести офицера. Её цитировала газета «Красная звезда» в конце 1943 г.

После революции отец будущего поэта Кульчицкого получил юридическое образование и работал юрисконсультом.

Сегодня о поэте в Харькове напоминают мемориальная доска на доме, где он жил (улица Грековская, 9/ переулок Ващенковский, 2), а также имя на мемориальных досках, посвященных погибшим в войну в местном отделении Союза писателей и в 30-й школе, где Кульчицкий заканчивал старшие классы десятилетки.

Мемориальная доска на доме, где вырос поэт, была установлена в 1989 г. В церемонии открытия доски принял участие поэт Е. Евтушенко. Памятную доску на Грековской охотники за цветными металлами похищали трижды (как и в канун столетия поэта), однако всякий раз она восстанавливается.

Литературовед Лев Аннинский отмечал, что в 1933 г. отец М. Кульчицкого был арестован «за сокрытие дворянского происхождения, каковое (сокрытие) объяснил следователям так: революция отменила сословия, и он просто не придал значения странным пунктам анкеты. При всей внешней верноподданности такой довод отдавал тонкой издёвкой, и арестанта отправили на Беломорканал, а затем в ссылку, куда к нему на свидание допустили со временем и сына. Сын вывез из поездки поэтически изваянный карельский пейзаж, стихотворение появилось в журнале «Пионер», и это стало первой публикацией Михаила Кульчицкого».

Освободили Валентина Михайловича в 1936 г. «за отсутствием состава преступления», но проживать в больших городах ему не разрешалось. Он снял комнату в Белгороде, в 80 км. Однако в 1937 г. вернулся в Харьков и снова работал юрисконсультом, до самой войны. По свидетельству Петра Горелика, друга поэта, «арест отца помешал Михаилу поступить после школы в военное училище».

Вскоре после открытия харьковского Дворца пионеров, первого в СССР, Михаил стал посещать литературный кружок, руководимый Григорием Гельфандбейном, который спустя многие десятилетия будет рассказывать нам, молодым харьковским поэтам 1980-х, как общался в Харькове ещё с Хлебниковым и Петниковым. В знаменитом Дворце пионеров Кульчицкий близко сошёлся со Слуцким.

Поработав после окончания школы чертёжником на тракторном заводе, Кульчицкий поступил в Харьковский государственный университет, а затем перевёлся в Литинститут имени Горького в Москву, где они вместе со Слуцким учились на семинаре Сельвинского.

Эти «мальчики Державы», как очень точно назвал свой литературоведческий цикл о поэтах Л. Аннинский, были, безусловно, людьми пламенно советскими:

 
И пусть тогда
на язык людей
всепонятный —
как слава,
всепонятый снова,
попадёт
моё
русское до костей,
моё
советское до корней,
моё украинское тихое слово…
 

Или вот:

 
Как в девятнадцатом —
от Украины – к Сибири
проползли,
пробежали,
пропАдали вы —
от Польши к Японии
нам родину ширить…
 

Показательна и такая реплика:

 
Мы запретим декретом Совнаркома
Кропать о Родине продажные стишки.
 

В 1941 г. Михаил ушёл на фронт рядовым в один из истребительных батальонов. Он всё же стал офицером – окончив по ускоренной программе Московское пулемётно-минометное училище. В звании младшего лейтенанта 26 декабря 1942 г. был направлен на Сталинградский фронт. Да-да, в тот самый день и написано выше приведенное знаменитое стихотворение «Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник…».

Семья в это время находилась в оккупированном Харькове. 25 августа 1942 г. Валентин Михайлович попал в немецкую облаву, а затем в тюрьму, где подвергался истязаниям и заболел тифом. Скончался 10 декабря, о чём сын-поэт так и не узнал.

«С такими лицами в наше время погибают», – вспоминал о Кульчицком поэт-фронтовик Давид Самойлов (по паспорту Кауфман), автор статьи «Кульчицкий и пятеро». (Почему пятеро, критик находит ответ у Николая Глазкова: «А рядом мир литинститутский, где люди прыгали из окон и где котировались Слуцкий, Кульчицкий, Кауфман и Коган».)

Долго ходили слухи, что Кульчицкий всё ж не погиб. Его друг Слуцкий, служивший в военной прокуратуре, даже наводил справки в Смерше. Потом он напишет: «И я, как собака, вою / Над бедной твоей головою…»

«Сам Кульчицкий настроен иначе, – пишет Л. Аннинский. – Ему весело! Поднявшись дежурить на крышу во время немецкого налёта, он выбрасывает в ящик с песком зажигалки и – пляшет! «Я самый счастливый человек на свете» – эту его фразу запоминают мемуаристы. Надо соединить это самоощущение с самой ранней фразой в его поэтическом архиве, в 15 лет написанной: «Не моя ли каштановая голова поднялась над чёрной войной?» – тогда трагедия обнажит свою логику, не вместимую ни во что, кроме великих стихов».

Ещё в 1989 г. харьковская общественность добивалась увековечения памяти Кульчицкого в названии одной из улиц. Тот же доброхот М. Красиков, к слову, подготовивший совместно с сестрой поэта О.В. Кульчицкой к изданию сборник Михаила Кульчицкого «Вместо счастья. Стихотворения. Поэмы. Воспоминания о поэте» (Харьков: Прапор, 1991) с оформлением белгородского графика Станислава Косенкова, почти сразу ставший библиографической редкостью, писал к девяностолетию поэта: «Двадцать лет спустя мы предлагаем вновь вернуться к этому вопросу».

И вот, решением горсовета в 2012 г. улица Кульчицкого появилась!

Верится, что когда-то Харьков дождётся и памятников друзьям-поэтам, молодым фронтовикам Великой Отечественной Кульчицкому и Слуцкому.