Текст книги "Кристина Хофленер. Новеллы"

Наутро, проснувшись, он слышит, как под окнами фыркают и бьют копытами лошади, слышит смех, слышит свое имя. Он вскакивает с постели – завтрак он уже все равно проспал, – торопливо одевается и стремглав мчится вниз, где его встречают веселыми шутками. «Соня-засоня», – смеется графиня Э., глаза ее искрятся от смеха. Жадный взгляд задерживается на ее лице: нет, нет, это не она, уж слишком беззаботно она смеется. «Сладко спалось?» – подшучивает жена дядюшки, но ее стан кажется ему слишком воздушным. А вопрошающий взгляд мчится дальше от лица к лицу, но нигде, нигде, нигде не сияет ему навстречу ответная улыбка.

Едут на прогулку. Он жадно ловит ухом каждый звук голоса, ловит глазами каждый изгиб тела, каждое движение покачивающихся в седле всадниц, подстерегает каждый поворот головы, каждый взмах руки. За обедом он как можно ближе наклоняется к своей собеседнице, чтобы вдохнуть аромат ее губ, теплое благоухание волос, но ничто, ничто не являет ему желанного знака, не открывает даже мимолетного следа, по которому могли бы устремиться его разгоряченные мысли. День нескончаемо долог. Когда он берется за книгу, строчки переливаются через край страницы и вдруг уносят его в сад, и снова ночь, удивительная ночь, и снова жаркая цепь объятий смыкается вокруг него. И, выпустив книгу из дрожащих рук, он спешит к пруду. Но вдруг, неожиданно для себя, с испугом даже, замечает, что стоит на той же тропинке, на том же месте. За ужином его лихорадит, руки неуверенно блуждают по скатерти, словно их что-то гонит, глаза боязливо прячутся под опущенными веками. Когда остальные отодвигают, наконец-то отодвигают стулья и встают из-за стола, он с чувством несказанного облегчения покидает комнату и мчится в парк. По белой тропинке, которая, словно молочный туман, мерцает у него под ногами, ходит он взад и вперед десять, сто, тысячу раз. Зажглись ли огни в зале? Да, наконец-то зажглись и наконец-то спущены шторы в окнах второго этажа. Значит, дамы разошлись по своим комнатам. Считаные минуты остались до ее прихода, если только она придет, но теперь каждая минута до предела наполнена жгучим нетерпением. И снова взад и вперед, взад и вперед мечется он, словно его дергают за невидимые нити.

Но тут по ступеням лестницы стремительно сбегает белая фигура, чересчур стремительно, чтобы можно было узнать, кто это. Она словно луч луны, словно забытая кем-то вуаль, которая трепещет меж деревьев, гонимая ветром, она все ближе, ближе, и вот уже она бросается в объятия мальчика, и руки его жадно, мертвой хваткой, смыкаются вокруг ее разгоряченного бегом тела. Как и вчера, в тот миг, когда теплая волна неожиданно обдает его грудь, он едва не теряет сознание и жаждет только одного – чтобы темный поток страсти подхватил и унес его за собой. Но угар внезапно рассеивается, он сдерживает страстный порыв. Нет, нет, только не позволить ей одурманить себя, только не отдаться этим жадным устам, покуда он не узнает, какое имя носит это существо, чье тело прижалось к нему так тесно, что кажется, будто чужое сердце бьется в его собственной груди! Он уклоняется от поцелуя, чтобы разглядеть таинственные черты, но тени падают на ее лицо и сливаются в неверном свете с темным ореолом волос. Чересчур густо сплелись ветви деревьев, чересчур неярок свет задернутого облаками месяца. Он видит только сияние глаз – два самоцвета, оправленные в тускло поблескивающий мрамор.

Он хочет услышать хоть одно слово, хоть звук ее голоса. «Кто ты, скажи, кто ты?» – требует он. Но этот влажный мягкий рот отвечает только поцелуями, слов у него нет. Хоть бы слово исторгнуть из него, хоть бы крик боли! Он стискивает запястье незнакомки, он впивается ногтями в тело, он слышит только тяжкие вздохи напрягшейся груди, и горячее дыхание, и зной упрямо сомкнутых губ, которые лишь изредка тихо застонут – от боли или от страсти, он не знает. Его сводит с ума мысль о том, что он бессилен перед ее упрямой волей, что эта из тьмы возникшая женщина берет его, не открывая себя, что, обладая безграничной властью над ее алчущим телом, он не может овладеть ее именем. Гнев охватывает его, он уклоняется от объятий, но она, почувствовав вялость обнимающих ее рук и его тревогу, ласково, дразняще треплет его волосы. И тут, когда пальцы ее касаются его головы, он вдруг слышит, как что-то металлическое тихо звякает у его лба: брелок или монетка, подвешенная к ее браслету. Мгновенная мысль осеняет его. Будто в порыве исступленной страсти, он прижимает к себе ее кисть так, что монета глубоко впивается в его полуобнаженную руку. След останется наверняка, и, чувствуя, как горит кожа, он дает себе волю: он прижимает к себе ее тело, пьет желание с ее губ, бросается очертя голову в таинственный омут безмолвного вожделения.

А потом, когда она, точно как вчера, внезапно вскакивает и убегает прочь, он не пытается удержать ее – ему не терпится разглядеть запечатленный на его руке знак. Он мчится к себе, выкручивает фитиль тускло горящей лампы; лампа вспыхивает ярким огнем, и тогда он жадно впивается глазами в след, оставленный монетой.

След уже немного поблек, но один угол вдавлен глубоко, и отчетливо видны красные линии. Монета не круглая, она, должно быть, восьмиугольная и не очень большая, примерно с пенни, но более выпуклая, потому на руке еще сохранилась ямка, соответствующая выпуклости. Огнем горит след, который он так жадно рассматривает, и вдруг начинает болеть, как свежая рана, и только когда он опускает руку в холодную воду, жжение проходит. Брелок восьмиугольный – теперь у него не осталось ни малейших сомнений. Взгляд его светится торжеством. Завтра он все узнает.

На другое утро он является к столу одним из первых. Он застает только немолодую девицу – гостью, свою сестру и графиню Э. Других дам пока нет. Настроение у всех отменное – разговаривают, не обращая на него внимания. Тем удобнее ему наблюдать. Его взгляд торопливо скользит по узкому запястью графини: она не носит браслета. Теперь он может спокойно разговаривать с ней, но глаза его то и дело нетерпеливо обращаются к дверям. Вот сразу входят все три сестры, его кузины. Волнение снова охватывает его. У каждой под длинным рукавом можно различить очертания браслета, но они слишком быстро садятся, и как раз против него: Китти с каштановыми волосами, белокурая Марго и Элизабет, чьи волосы так светлы, что в темноте они отливают серебром, а на солнце – золотом. Все три, как всегда, сдержанны, молчаливы и неприступны. Все три застыли в своей чопорности, и эта чопорность ненавистна ему: ведь годами они лишь немного старше и несколько лет назад были его сверстницами по играм. Юная жена дядюшки еще не появлялась. Все тревожнее бьется сердце мальчика, потому что разгадка так близка, и вдруг мучительная тайна становится почти дорога ему. Но взгляд его по-прежнему с любопытством блуждает вдоль края стола, на ослепительной белизне которого руки женщин лежат спокойно или не спеша скользят, словно корабли по сверкающей глади залива. Только руки видит он, и внезапно ему кажется, что они существуют сами по себе, точно сценические персонажи, каждый со своей жизнью и своей душой. Почему так стучит в висках? Все три кузины носят браслеты, с ужасом замечает мальчик, и при мысли, что одна из этих высокомерных, внешне безупречных женщин, которые даже в детские годы держались с заносчивой неприступностью, может оказаться той незнакомкой, его охватывает смятение. Кто же из них? Китти, которую он знает не так хорошо, потому что она самая старшая, резкая Марго или младшая, Элизабет? Он даже не смеет пожелать, чтобы это оказалась одна из них. Он даже хочет в глубине души, чтобы это был кто-нибудь другой, или пусть он, по крайней мере, не знает об этом.

Но желание разгадать тайну оказывается сильнее.

– Китти, налей мне, пожалуйста, еще чаю.

Голос его звучит так, будто у него першит в горле. Он подает Китти пустую чашку, теперь ей придется поднять руку и протянуть ее за чашкой через весь стол. Вот он видит брелок, покачивающийся на цепочке, и рука его на миг замирает. Нет, это круглый зеленый камень, нежно постукивающий о фарфор. Взгляд его благодарно и нежно – как поцелуй – скользит по темным волосам Китти.

Он тяжело переводит дыхание.

– Марго, будь так добра, передай мне сахар.

Встрепенувшись, узкая рука вытягивается, берет серебряную сахарницу и передает ему. И тут он видит – рука его вздрагивает от неожиданности – там, где запястье прячется под рукав, с тонко сплетенного браслета свисает старинная серебряная монетка, восьмиугольная, величиной с пенни, должно быть, какая-нибудь семейная реликвия. Но у этой реликвии восемь острых углов, тех самых, что вчера отпечатались на его коже. Рука мальчика дрожит, он никак не может справиться со щипцами, потом наконец бросает в чашку кусок сахара, но выпить чай забывает.

Марго! Имя горит на его губах, готовое сорваться возгласом безмерного удивления, но он стискивает зубы. Она что-то говорит – каким чужим кажется ее голос, словно звучит он не за столом, а с трибуны, ровный, холодный, слегка насмешливый и такой спокойный, что мальчик чуть не содрогается перед ее вопиющей фальшью. Неужели это она – та самая женщина, чьи стоны он заглушал поцелуем, чьи влажные губы впивались в его губы, та женщина, которая, словно хищный зверь, бросалась на него в ночном мраке? Он не отрывает взгляда от ее губ. Да, и скрытность, и упрямство сродни им, этим резко очерченным губам, но не он ли знает их другими?

Он вглядывается в ее лицо, словно видит его впервые. И впервые сознает, ликующий, потрясенный, счастливый, чуть не плача от восторга, как прекрасна она в своей гордыне, как пленительна в своей таинственности. Его взгляд вожделенно прослеживает крутой излом ее бровей, погружается в холодную глубину ее серо-зеленых сердоликовых глаз, ласкает бледную, прозрачную кожу ее щек, заставляет сжатые сейчас губы мягко раскрыться для поцелуя, обегает ее светлые волосы и в стремительном падении охватывает ее стан. Нет, до этой секунды он не знал ее. Когда он встает из-за стола, колени у него подгибаются. Он упоен ее красотой точно хмельным вином.

Сестра уже окликает его снизу. Кони оседланы для утренней прогулки, они возбужденно приплясывают и в нетерпении грызут удила. Один за другим все быстро садятся по коням, и пестрая кавалькада растягивается по широкой аллее. Сперва медленной рысцой, и вялый этот аллюр никак не вяжется с бешеным бегом его крови. Но за воротами они отпускают поводья и скачут кто налево, кто направо от дороги, в луга, над которыми еще клубится легкий утренний туман. Должно быть, ночью выпала обильная роса, ибо сквозь дымку тумана тревожно поблескивают капли, и воздух упоительно прохладен, словно близ водопада. Сомкнутая группа вскоре распадается, цепь рвется на множество разноцветных звеньев, кое-кто из всадников уже углубился в лес или скрылся за холмами.

Марго скачет впереди всех. Она любит быструю езду и яростное сопротивление ветра, который треплет ее волосы, любит невыразимое ощущение стремительного галопа. Мальчик мчится за ней; он видит гордое, стройное тело, красиво изогнутое в бешеном движении, порой видит ее лицо, чуть тронутое румянцем, видит блеск ее глаз, и теперь, когда она так страстно расточает свои силы, он узнает ее. С отчаянием чувствует он, как вспыхивает в нем любовная страсть. Им овладевает неукротимое желание тут же, на месте, схватить ее, стащить с седла, стиснуть в своих объятиях, снова упиться сладостью этих ненасытных губ, грудью принять трепетное биение ее сердца. Он дает шенкеля, и лошадь его с коротким ржанием вырывается вперед. Теперь они скачут конь о конь, почти соприкасаются их колени, сталкиваясь, тихо позвякивают стремена. Теперь он должен ей сказать, просто должен. «Марго», – шепчет он. Она поворачивает к нему лицо, изломанная бровь подымается кверху. «Чего тебе, Боб?» – холодно спрашивает она. И глаза ее так же холодны и прозрачны. Дрожь пронзает его. Что он хотел сказать ей? Он не помнит. Он бормочет что-то о возвращении домой. «Ты устал?» – спрашивает она чуть презрительно, как ему кажется. «Нет, но от нас все отстали», – с трудом произносит он. Он чувствует: еще секунда, и он сделает что-нибудь совсем уж нелепое – то ли протянет к ней руки, то ли зарыдает, то ли ударит ее хлыстом, который, как наэлектризованный, подрагивает у него в руке. Он рывком осаживает лошадь, так что она взвивается на дыбы. Марго скачет дальше, стройная, гордая, недоступная.

Остальные скоро нагоняют его. Слева и справа жужжат беззаботные голоса, но и слова, и смех так же лишены для него смысла, как дробный стук копыт. Он терзается оттого, что не посмел сказать ей о своей любви, вырвать у нее признание. Желание укротить ее становится все неистовей, словно багровый туман застилает ему глаза. Почему он не сумел посмеяться над ней, как посмеялась над ним она? Он невольно все погоняет и погоняет лошадь, и от этой бешеной скачки ему становится легче. Но тут сзади кричат, что пора поворачивать. Солнце поднялось уже высоко над холмом, близится полдень. С полей тянет легким дымком, все краски стали ярче и сверкают, как расплавленное золото. Тяжкая духота гнетет землю, сонно трусят вспотевшие лошади, хрипят, и теплый пар поднимается от их спин. Кавалькада опять собралась воедино, но веселье выдохлось, и разговор почти иссяк.

Появляется и Марго. Лошадь у нее вся в мыле, белые хлопья прилипли к амазонке, узел волос вот-вот рассыплется, пряжки едва удерживают его. Мальчик смотрит как зачарованный на эти белокурые пряди, и мысль о том, что они могут рассыпаться и хлынуть бурным, неукротимым потоком, сводит его с ума. Вот уже в конце дороги завиделись сводчатые ворота, а за ними широкая аллея, ведущая к замку. Мальчик осторожно объезжает других, первым спешивается и, бросив подбежавшему слуге поводья, покидает кавалькаду. Марго едет в самом конце. Она едет медленно-медленно, устало откинувшись в седле, словно обессиленная порывом страсти. Вот такой она и должна быть, когда утолит желание, думается мальчику, вот такой она и была вчера, позавчера. Воспоминания снова горячат его. Он устремляется к ней. Задыхаясь, помогает ей спешиться. Пока он держит стремя, рука его лихорадочно стискивает нежную щиколотку. «Марго!» – шепчет, почти стонет он. Но она даже не удостаивает его взглядом и, равнодушно опершись о подставленную руку, спрыгивает на землю.

– Марго, какая ты чудесная, – опять лепечет он. Она пронзительно взглядывает на него, изломанная бровь снова взлетает кверху.

– По-моему, ты пьян, Боб. Что за вздор ты несешь?

Но, возмущенный таким притворством, теряя голову от страсти, он прижимает к себе ее руку, которую она не успела отнять, прижимает изо всех сил, словно хочет вдавить ее себе в грудь. Марго вспыхивает от гнева, отталкивает его с такой силой, что он еле удерживается на ногах, и быстро уходит прочь. Так быстро, что никто ничего не заметил, и ему самому все случившееся кажется лишь дурным сном.

И весь остаток дня он так бледен и взволнован, что белокурая графиня, мимоходом потрепав его по голове, спрашивает, не заболел ли он. И так зол, что отшвыривает пинком свою собаку, которая бросилась ему навстречу с радостным лаем. И так неловок в играх, что девушки смеются над ним. Сегодня вечером она не придет – эта мысль отравляет ему кровь, делает его угрюмым и сердитым.

Чай подают в саду. Марго сидит напротив, но не смотрит на него. Словно притягиваемый магнитом, он то и дело пытается заглянуть ей в глаза, но они бесстрастны, как холодные серые камни, и не отвечают ему. Его бесит эта жестокая игра. Когда она резко отворачивается от него, он сжимает кулаки и чувствует, что готов побить ее.

– Что с тобой, Боб? Почему ты такой бледный? – вдруг раздается у него над ухом. Это спрашивает Элизабет, младшая сестра Марго. Глаза ее светятся теплым, мягким светом, но он этого не замечает. Он чувствует, что застигнут врасплох, и огрызается:

– Не лезьте ко мне с вашими дурацкими заботами!

И тут же раскаивается, потому что Элизабет бледнеет как полотно и, отвернувшись, говорит со слезами в голосе:

– Это уж ни на что не похоже!

Все смотрят на него сердито, даже грозно, да и сам он понимает, что вел себя недостойно. Но, прежде чем он успевает извиниться, раздается голос Марго, сухой, холодный и острый, как нож:

– Боб вообще слишком дерзок для своего возраста. Мы напрасно обращаемся с ним как с джентльменом и даже просто как со взрослым мужчиной.

И это говорит Марго, та самая Марго, которая всего лишь вчера протягивала ему для поцелуя губы. Все плывет у него перед глазами, все заволакивается туманом.

– Тебе это лучше знать, – отвечает он, с особенной злобой подчеркивая слово «тебе», и выскакивает из-за стола. От резкого движения стул его падает, но он не оборачивается.

А вечером, отлично понимая, что это бессмысленно, он все же опять стоит в саду на том же месте и молит Бога, чтобы она пришла. Может быть, и это было только притворство и упрямый вызов? Нет, он ни о чем больше не станет спрашивать и мучить ее больше не станет, лишь бы она пришла, лишь бы снова ощутить прикосновение ее мягких влажных губ, от которого все вопросы замрут на его устах. Время словно уснуло, ленивым, неповоротливым зверем разлеглась перед замком ночь; часы тянутся до безумия медленно. Насмешливые голоса слышатся ему в тихом шорохе травы, словно недобрые руки, дразнят его ветви и сучья, покачиваясь, играя тенью и блестками света. Чужды и непонятны все звуки, они язвят сильней, чем тишина. Вот где-то далеко залаяла собака, вот сорвалась с небосвода звезда и упала куда-то позади замка. Ночь становится все светлей, исчертившие дорогу тени дерев все темнее, и все невнятнее тихий немолчный шелест. Потом набегают облака и снова укрывают небо блеклым и унылым мраком. И от этого одиночества больно сжимается мятущееся сердце.

Мальчик ходит взад и вперед, все нетерпеливее, все быстрей. Он то в ярости колотит по стволу дерева, то растирает между пальцами кусок коры, растирает с таким ожесточением, что выступает кровь. Нет, она не придет, он заранее знал, что она не придет, и все же не хочет этому верить; если так, значит, она больше никогда не придет, никогда. Это горчайшая минута в его жизни. И так еще по-детски он пылок, что бросается на сырой мох и впивается пальцами в землю, слезы бегут по щекам – он плачет тихо, горько, как никогда не плакал ребенком и как никогда уже не сможет плакать.

Негромкий треск сучьев обрывает приступ отчаяния. Он вскакивает, простирает незрячие руки – и снова жаркий, стремительный натиск, и снова он держит в объятиях ту, о которой мечтал столь исступленно. Рыдания сдавливают горло, все его существо бурно содрогается, он так властно прижимает к себе стройное, гибкое тело, что с чужих и немых губ срывается стон. Услыхав этот стон, он в первый раз сознает себя господином, а не игрушкой ее прихоти, как было вчера, позавчера; его охватывает желание помучить ее за ту муку, которую он терпел сотни часов, наказать ее за упрямство, за презрительные слова, сказанные сегодня при всех, за ее лицемерие. Ненависть в нем так тесно переплетается с любовью, что их объятия скорей похожи на жестокую схватку, чем на ласку. Он больно стискивает узкие запястья, и все тело ее безвольно клонится, он привлекает ее к себе могучим рывком, она не может даже шелохнуться и только глухо стонет, но по-прежнему ни единого слова. Когда он зажимает ей рот поцелуем, чтобы заглушить даже этот подавленный стон, он чувствует теплую влагу – она в кровь искусала себе губы. Так он безжалостно мучит ее, но злобная сила в нем внезапно иссякает, сменившись горячей волной страсти, и вот уже стонут оба, лицом к лицу, грудь к груди. Языки пламени лижут ночь, звезды пляшут перед глазами, мысли мешаются, кружат быстрей и быстрей, и все это носит одно лишь имя: Марго. Глухо, из сокровенных глубин души, из огненной лавины чувств рождается наконец это слово, этот короткий крик, вместивший муку трех долгих дней, в нем все: восторг и отчаяние, тоска, ненависть, гнев и любовь. Марго, Марго – в этих, этих слогах заключена для него вся музыка мира.

Словно удар тока пронизывает ее тело. Внезапно остывает жар объятия, отчаянный, резкий рывок, судорожное рыдание, и снова бурное неистовство движений, но лишь для того, чтобы вырваться, словно само его прикосновение ей ненавистно. Он изумлен, он хочет удержать ее, но она борется с ним, и он чувствует, как дрожат на ее щеках слезы гнева, как ее гибкое тело змеей извивается в его руках. Последний отчаянный толчок – и она умчалась, лишь белое сияние ее платья мелькнуло меж стволами и тут же утонуло во мраке.

Снова он стоит один, испуганный и смятенный, как в первый раз, когда жар и страсть внезапно выскользнули из его рук. Влажно мерцают звезды перед глазами, кровь толчками приливает к голове. Что это было? Он ощупью пробирается сквозь расступающийся строй деревьев в глубь сада, туда, где плещет маленький фонтан, он подставляет руку под ласковую струю, и вода, белая, серебристая вода, что-то тихо бормочет и волшебно светится под лучами медленно выплывающей из-за облаков луны. И теперь, когда взгляд его обретает ясность, ему чудится, будто теплый ветерок навеял на него с деревьев огромную неизбывную грусть. В груди закипают горячие слезы, и гораздо сильней, чем в краткие миги страстных объятий, чувствует он, как велика его любовь. Все, что было доселе – угар, трепет, ярость обладания, гнев, рожденный невыданной тайной, – все отлетело прочь; сладкой грустью напоила его любовь, любовь, почти не знающая желаний, но всесильная и всевластная.

Зачем он терзал ее? С какой несказанной щедростью одарила она его в эти три ночи! Разве тусклые сумерки не сменились для него сверкающим грозным светом, когда она открыла ему блаженство страстных ласк и бурные порывы любви? А она покинула его в гневе и слезах. Неодолимое желание нарастает в нем – желание помириться с ней, шепнуть теплое, нежное слово, тихо обнять ее, приголубить и сказать, как благодарен он ей. Да, он пойдет к ней и смиренно поведает ей, как чиста его любовь, и никогда больше не произнесет ее имени и не станет выпытывать ничего запретного.

Журчит серебристая струя, а он вспоминает слезы на ее щеках. Наверное, она сейчас одна-одинешенька в комнате, думается ему, и слышит ее лишь говорливая ночь, которая всех слушает и никого не утешает. Оказаться так далеко от нее и вместе с тем так близко! Не видеть даже бледного сияния ее волос, не слышать даже ускользающий звук ее голоса – и все же чувствовать нерасторжимые узы, протянувшиеся от души к душе, – какая это мука! И неодолимым становится желание быть подле нее, все равно – лежать ли собакой у ее дверей, просить ли милостыню под ее окном.

Осторожно выбираясь из тени деревьев, он видит свет в ее окне, на втором этаже, неяркий свет, который едва бросает желтоватый отблеск на листья разлапистого клена, чьи ветви то протянутся, словно руки, чтобы прижаться к стеклу, то отдернутся под дуновением ветерка, – громадный темный соглядатай перед маленьким освещенным окном. При одной мысли, что за этим стеклом Марго, быть может, плачет или думает о нем, его охватывает такое волнение, что он прислоняется к дереву, чтобы не упасть.

Как завороженный смотрит он наверх. На фоне темной стены чуть колышутся на беспокойном сквозняке белые шторы, то вспыхнут темным золотом в мягком свете лампы, то засеребрятся под лунным лучом, трепетно пробившимся меж резных листьев. На створке приоткрытого окна, сплетаясь в странный узор, ведут игру свет и тень. Но мальчику, который горячим взором смотрит из темноты сада вверх, кажется, будто на гладь стекла ложатся темные и таинственные письмена. Мелькание теней, серебряные блики, нежным дымком скользящие по окну, порождают в его воображении живые и яркие картины. Он видит ее, Марго, стройную и прекрасную: ее светлые непокорные волосы распущены, она ходит взад и вперед по комнате, снедаемая той же, что и он, тревогой, видит, как трепещет она в жару страсти, как рыдает в гневе. Высокие стены прозрачны для него теперь, как стекло, сквозь них он видит ее малейшее движение, видит, как дрожат ее руки, как она падает в кресло, как всматривается с немой тоской в беззвездное небо. Когда окно на мгновение светлеет, ему чудится даже, что он видит черты ее лица, видит, как она вперяет боязливый взгляд в дремлющий парк, ищет его. И не в силах устоять перед искушением, он негромко и все же настойчиво окликает ее:

– Марго! Марго!

Не скользнула ли по стеклу мимолетная светлая тень? Он почти уверен в этом. Он вслушивается. Но за окном ничто не шелохнется. Позади, то ослабевая, то усиливаясь от дуновения сонного ветра, слышится легкое дыхание дремлющих деревьев да ласковый шорох травы – теплая волна, которая тихо накатывает и отступает. Мирно дышит ночь, и безмолвно глядит сверху окно – затененная картина в серебряной раме. Неужели она не услышала его? Или больше не хочет слышать?

Он не может спокойно глядеть на эти серебристые переливы вокруг окна. Сердцу тесно в груди от желания, сердце бьется о кору дерева, и кора словно трепещет, потрясенная его необузданной страстью. Он сознает только одно: он должен тотчас видеть ее, говорить с ней; он готов выкрикнуть ее имя, пусть даже люди сбегутся, пусть проснется весь дом. Он чувствует, что сейчас должно что-то случиться, чем невероятнее, тем лучше, – как во сне, когда все легко и доступно. Еще раз подняв глаза к окну, он вдруг замечает, что дерево вытянуло одну ветку, словно перст указующий. Рука его судорожно хватается за ствол. Теперь ему ясно: он должен влезть на дерево – ствол, правда, толстоват, но кора упругая и податливая – и, подобравшись почти вплотную к окну, окликнуть ее; там, возле нее, он выскажет ей все и не спустится вниз, пока она не простит его. Он не раздумывает ни секунды, он видит только заманчиво поблескивающее окно и чувствует прикосновение кряжистого ствола, готового выдержать его тяжесть. Быстрый перехват, бросок, и вот, уцепившись обеими руками за сук, он ловко подтягивается. Вот он почти на самом верху, среди густой листвы, и листва ропщет, испуганная дерзким вторжением. До последнего листочка разбегаются волны шороха, сук, на котором он висит, клонится к окну, словно хочет предостеречь ту, что ни о чем не подозревает. Теперь мальчик видит белый потолок и в середине его золотистый круг от лампы. Дрожь бьет его: вот сейчас, спустя мгновение, он услышит тихие всхлипывания, увидит ее в слезах или в страстном томлении. При этой мысли руки у него слабеют, но лишь на миг. Он медленно перебирается на конец сука, поближе к ее окну, колени ободраны до крови, рука в ссадинах, но он спускается ниже, еще немного – и свет из окна упадет на него. Листья загораживают окно, мешают заглянуть внутрь, он поднимает руку, чтобы отвести листья, он уже достиг полосы света, весь дрожа, он подается вперед, но тут силы изменяют ему, он теряет равновесие и, сорвавшись, падает вниз.

Негромкий глухой стук, словно упал в траву тяжелый созревший плод. Там, наверху, кто-то с беспокойством выглядывает из окна, но тьма недвижна и тиха, как стоячий пруд, чьи воды смыкаются над головой утопающего. Вскоре окно наверху погасло, и снова в неверном сумеречном свете забегали по саду молчаливые тени.

Через несколько минут мальчик приходит в себя. На секунду взгляд его бессознательно устремляется ввысь, в белесое небо, откуда холодно смотрят на него редкие звезды. Он хочет встать, но, едва шевельнувшись, чувствует в правой ступне резкую, нестерпимую боль и едва удерживается от крика. Теперь он понимает, что с ним случилось. Понимает он и другое: здесь, под окном Марго, ему нельзя оставаться, нельзя ни позвать на помощь, ни двигаться без опаски. Со лба каплет кровь, наверное, он упал на камень или чурку. Но он наскоро отирает кровь рукой – лишь бы не заливало глаза.

Потом он пробует, перекатившись на левый бок, впиваясь пальцами в землю, продвинуться вперед. Когда заденешь за что-нибудь или даже просто встряхнешь сломанную ногу, боль поднимается такая, что он боится снова потерять сознание. Но все равно он ползет дальше, медленно, чуть не полчаса, до лестницы, и руки уже отнимаются от усталости. Холодный пот мешается на лбу с упорной струйкой крови. А последнее – и самое страшное – еще впереди: надо взобраться по ступенькам, и медленно-медленно, превозмогая нестерпимую боль, он одолевает лестницу. Он еле дышит, когда добирается до верху и дрожащими руками хватается за перила. Еще несколько мучительных шагов до дверей зала, откуда пробивается свет и слышны голоса. Вцепившись в дверную ручку, он подтягивается всем телом, но дверь неожиданно подается, и он с размаху влетает в ярко освещенную комнату.

Вид у него, наверное, ужасный – на лице кровь, весь перепачкан землей, и как он рухнул на пол! Недаром мужчины, как один, молниеносно выскакивают из-за стола, роняя стулья, и бросаются к нему. Мальчика осторожно переносят на диван. У него еще хватает сил пролепетать, что он скатился с лестницы, когда собирался погулять в парке, но тут перед глазами начинают плясать черные завесы, мало-помалу обволакивая его, и тогда он теряет сознание и уже ничего не помнит.

Седлают лошадь, и кто-то едет в ближайшее селение за врачом. Призрачно оживает разбуженный замок. По коридорам и переходам светлячками мелькают дрожащие огоньки, двери распахиваются, шепот, расспросы, сбегаются полусонные испуганные слуги, и наконец мальчика, все еще не очнувшегося, переносят в его комнату.

Врач находит перелом ноги и говорит, что опасности для жизни нет. Но больному придется долго лежать неподвижно с ногой в лубке. Когда мальчику сообщают об этом, он отвечает слабой улыбкой. Приговор его не пугает. Напротив, если хочешь помечтать о той, кого любишь, хорошо долго лежать одному, без шума и без людей, в светлой, высокой комнате, за окном которой шелестят вершины деревьев. Как отрадно все продумать и помечтать в тиши о ней, единственной, чтоб никакие заведенные порядки и обязанности тебе не мешали, чтобы кругом не было никого, кроме сладостных картин, которые обступают твою постель, стоит лишь на минуту сомкнуть глаза. Быть может, в любви и нет ничего прекраснее, чем эти тихие мгновения, полные смутных, легких мечтаний.

В первые дни боль еще сильна, но даже боль служила ему своеобразным источником радости. Мысль о том, что он претерпевает ее во имя Марго, во имя своей возлюбленной, поднимает его в собственных глазах, наполняет гордостью. И лучше бы – рану на лице, думает он, чтобы можно было стойко и открыто носить ее, как носит рыцарь цвета своей дамы, а всего лучше – вообще не очнуться, остаться под ее окном. И он мечтает о том, как она просыпается утром от гула взволнованных голосов, с любопытством выглядывает из окна и видит внизу бездыханное тело того, кто умер ради нее, и он видит, как она, вскрикнув, падает, он даже слышит этот пронзительный крик, видит ее отчаяние, ее скорбь, видит, как до конца безрадостных дней своих, всю свою жизнь она носит траур, грустная и молчаливая, а когда люди спрашивают о причине ее горя, губы у нее вздрагивают.