Текст книги "Что знают мои кости. Когда небо падает на тебя, сделай из него одеяло"

Глава 13

В 1995–1997 годах сотрудник службы здравоохранения Кайзер Перманент раздал 17 000 пациентов анкеты, чтобы они оценили степень травматичности своего детства. Склонны ли были родители к ментальному или физическому насилию? Не пренебрегали ли они родительскими обязанностями? Были ли разведены? Употребляли ли наркотики или алкоголь? Это исследование назвали «Исследование Неблагоприятного Детского Опыта» (НДО)¹. После заполнения анкеты пациенты получали оценку НДО от 0 до 10. Чем выше была оценка, тем более травматичным было детство пациента.

Результаты исследования оказались на удивление однозначными. Чем более травматичным было детство человека, тем хуже оказывалось его здоровье во взрослой жизни. Причем риск заболеваний исчисляется не несколькими процентами. Люди с высокой оценкой НДО в три раза чаще страдают заболеваниями печени, у них в два раза чаще развиваются онкологические и сердечные заболевания, в четыре раза чаще возникает эмфизема². Они в семь с половиной раз чаще становятся алкоголиками, в четыре с половиной раза чаще страдают от депрессии и в целых двенадцать раз чаще пытаются покончить с собой³.

Психологи установили, что стресс токсичен в буквальном смысле слова. Гормоны стресса, кортизол и адреналин, полезны лишь в умеренных количествах: без щедрой дозы кортизола вам вряд ли удастся утром подняться с постели. Но в повышенных количествах они становятся токсичными и могут менять структуру мозга. Стресс и депрессия изматывают организм. А детские травмы влияют на теломеры.

Теломеры – это маленькие «шапочки» на концах цепочек ДНК, которые не позволяют цепочке разрушаться. По мере старения теломеры становятся все короче и короче. Когда они исчезают, ДНК начинает разрушаться, что повышает вероятность развития онкологических и других заболеваний. Теломеры напрямую связаны с продолжительностью жизни. Исследования показали, что у людей, страдающих детскими травмами, теломеры значительно короче⁴.

И наконец, те же исследования показали, что оценка НДО в 6 и более баллов на двадцать лет сокращает продолжительность жизни. Средняя продолжительность жизни таких людей составляет всего 60 лет⁵.

Я набрала 6 баллов.

Мне тридцать лет – и я прожила уже половину жизни.

Это исследование я изучала в 2018 году. Важно понимать, что через два года, в 2020‑м, один из организаторов исследования НДО, Роберт Ф. Анда, опубликовал статью и выпустил видеоролик в YouTube, где заявил, что НДО – это слишком грубый способ оценки детской травмы⁶. Этот показатель был весьма полезен в эпидемиологическом плане – люди поняли влияние детской травмы на общественное здоровье. Но Анда заверил, что ни продолжительность жизни, ни состояние здоровья предсказывать с помощью этой оценки не следует. Вариативность этого показателя чрезвычайно высока. Например, человек с НДО равной 1, но частым повтором травмы, может оказаться столь же травматизированным, как и тот, кто набрал 6 баллов из-за значительно большего количества травматических событий, которые случались с ним гораздо реже. Как показано в таблице, наложений очень много. Да, конечно, люди с высокой оценкой НДО подвергаются значительно более высокому риску. Но баллы – это не однозначная и окончательная оценка.

Отношение между гипотетическим биомаркером накопления влияния стресса и баллами НДО

Ось ординат: Биомаркер накопления влияния стресса

Ось абсцисс: Баллы НДО

Баллы НДО не учитывают также такие факторы, как доступ к ценным ресурсам: наличие у ребенка взрослых, которые обеспечивают ему безопасность и любовь, или психотерапевтов, которые обучали его управлению стрессом. Этот показатель не учитывает гендерных различий, так как ПТСР у мужчин и женщин проявляется по-разному. В своей статье Анда писал о том, что использование НДО для скрининга весьма рискованно, поскольку этот показатель «может стигматизировать или привести к дискриминации… вызвать у клиента тревожность по поводу физиологической токсичности стресса и привести к неверной оценке индивидуального риска»⁷.

Прочитав это в 2020 году, я испытала невероятное облегчение, но в 2018‑м, в отсутствие подобного контекста, я ощущала ту самую стигматизацию и чувствовала себя чертовски встревоженной. Я была буквально одержима неминуемой смертью, как человек, которому вынесли смертный приговор. Ей-богу, я пережила экзистенциальный кризис в миниатюре. Была на взводе, напугана и рассержена. Да что там – я была просто в ярости. У меня украли годы будущей жизни. Годы, которые я могла провести, любуясь Мачу-Пикчу, воспитывая внуков или рисуя кубистские портреты куриц.

Но о печальном состоянии моего организма мне сказали не только баллы НДО. Я читала все новые материалы о биологическом влиянии травмы, изучала таблицы, графики и диаграммы, и все это убеждало меня в том, что мой мозг безнадежно поврежден.

Сканирование мозга показывает, что мозг пациентов, которые в детстве перенесли серьезную психологическую травму, выглядит иначе, чем у обычных людей⁸. У таких пациентов увеличена мозжечковая миндалина – а ведь именно этот участок связан с чувством страха. И в этом есть смысл. Но этим отличия не ограничиваются: у тех, кто пережил эмоциональное насилие, участки мозга, связанные с самосознанием и самооценкой, значительно меньше.

Женщины, пережившие в детстве сексуальное насилие, отличались более мелкой соматосенсорной корой – то есть у них уменьшена та часть мозга, которая фиксирует ощущения тела. У тех, на кого кричали в детстве, изменена реакция на звуки. Травмы приводят к уменьшению тех частей мозга, которые обрабатывают семантику, эмоции и воспоминания, восприятие эмоций других людей, внимание и речь. Хронический ночной недосып может повлиять на пластичность мозга и уровень внимания, что повышает риск возникновения эмоциональных проблем во взрослой жизни. И самое страшное для меня: насилие над детьми часто приводит к уменьшению толщины префронтальной коры, того участка мозга, который связан со стабильностью, принятием решений, сложным мышлением, логикой и здравым смыслом.

У мозга есть обходные пути. Есть люди без мозжечковой миндалины, которые не чувствуют страха. Есть люди с ослабленной префронтальной корой, которые отличаются логическим складом мышления. Многие участки мозга можно компенсировать, и их функции возьмут на себя другие. Но, когда я оценивала собранную информацию, результаты казались мне ужасающими.

Особенно пугала меня непосредственная связь толщины префронтальной коры с показателем IQ. Даже если меня нельзя назвать классной, доброй, общительной, меня грела мысль, что я, по крайней мере, эффективна. И интеллигентна. Но изученная литература показывала, что, сколь бы умна я ни была, это не идет ни в какое сравнение с тем, какой я могла бы быть, если бы всего этого со мной не случилось. И у меня снова возникали вопросы. Может быть, мои предложения не принимали именно по этой причине? И поэтому начальник меня не уважал? Поэтому мне приходилось выполнять черную работу на заднем плане?

Мне приходилось заботиться о собственных родителях, и это давало мне иллюзию контроля – я была твердо убеждена: если буду достаточно бдительна, катастрофу удастся предотвратить. Но состояние моего здоровья показывало: я ошибалась. Именно бдительность меня и погубила.

Когда я работала в «Этой американской жизни», один из моих коллег, Дэвид Кестенбаум, сделал материал о том, существует ли в реальности свобода воли. Он рассказывал о друге, который катался на коньках, упал, ударился головой и на время потерял память. Очнувшись на носилках, он спросил, что случилось. Жена ответила: «Ты упал и ударился головой». На что он сказал: «Не так мне хотелось уйти со льда». Но через минуту он полностью забыл об этом разговоре. Он снова спросил, что случилось. Жена ответила, а он снова и снова повторял свою шутку: «Не так мне хотелось уйти со льда». «Не так мне хотелось уйти со льда». «Не так мне хотелось уйти со льда». Очень типичный симптом потери краткосрочной памяти. Пациенты снова и снова повторяют те же истории, шутки и вопросы, причем теми же словами и с той же интонацией, как заезженная пластинка.

Надо признать, что наш мозг по своей операционной траектории мало чем отличается от большинства клеток: стимул, реакция. Мозг – механический объект, запрограммированный определенным образом: на определенный стимул всегда будет одна и та же реакция. Дэвид рассуждал о том, как это открытие подтверждается теорией квантовой механики и теорией вероятности – в наших схемах просто нет места для случайности, для результатов, отличных от того, что диктует программа. Он взял интервью у невролога Роберта Сапольски, который написал об этом целую книгу «Поведение». Сапольски объяснил Дэвиду процесс движения мышцы: «Мышца совершает действие. Нейрон моторной коры головного мозга отдал ей команду на данное действие. Нейрон же возбудился, потому что за несколько миллисекунд до этого получил сигнал от множества других нейронов. А эти нейроны пришли в действие, потому что получили сигналы еще за несколько миллисекунд до этого. И так далее и тому подобное. Покажите мне в этой цепочке хоть один нейрон, который ни с того, ни с сего решил совершить действие, которое не объясняется законами физической вселенной, ионами, каналами и всем таким. Покажите мне хотя бы один нейрон, который обладал бы каким‑либо клеточным подобием свободы воли. Такого нейрона не существует»⁹.

Прочитав всяческие материалы о своем мозге, я переслушала программу Дэвида. Она вполне согласовывалась с прочитанным: мой мозг – это предсказуемый компьютер, запрограммированный моим детским опытом. Он не отклоняется от программы. Стимул – реакция. Стимул – реакция. Если стимул Х, то реакция Y. Каждый раз.

Была лишь одна проблема: если у других детей были добрые и любящие программисты, которые дарили своим чадам любовь и доброту, мне достались программисты злые. Моя программа была вирусной.

Первым моим желанием было просто ликвидировать вирус. Целиком и полностью удалить ужасную программу из системы. Короче говоря, на ум пришли прежние решения: угарный газ и снотворное. Но это тоже имело бы свои последствия. Мои прежние усилия по исцелению мне не помогли, но удержали меня в этом мире, эмоционально и профессионально вплели в сеть жизни. У меня появились друзья, которым я была небезразлична. Я стала для многих наставницей. А еще у меня был Джоуи. Если я отсеку себя от паутины, после меня останется зияющая дыра, которая причинит боль окружающим. А главной моей целью было никому не причинять боли.

Похоже, я взялась за невыполнимую миссию. Ну и задача – бороться против самой судьбы.

Глава 14

Если экзистенциальное затруднение заключалось в том, что я оказалась заперта в порочном цикле стимул – реакция и изменить реакции невозможно… может быть, можно изменить стимулы. Может, мне удастся взломать собственный мозг.

Уход с работы стал важнейшим первым шагом. Я избавилась от стрессового стимула – замечаний начальника, а вместе с этим и от сопутствующих проблемных реакций. Мне больше не нужно было вытаскивать коллег из кабинетов, чтобы покурить и пожаловаться на судьбу. Не нужно было каждый вечер жаловаться Джоуи на начальника. Я перестала постоянно думать о том, что я – худший на свете радиопродюсер. Итак, мне удалось кое-чего достичь.

Затем я позвонила неврологу и психологу Лайзе Фелдман Баррет, автору книги «Как рождаются эмоции». Она рассказала, что наш организм обладает ограниченным количеством метаболических ресурсов. Нам необходимо определенное количество воды, питания и сна, чтобы мы могли мыслить, познавать новое, вырабатывать нужные гормоны. Если же мы этого лишены, организм начинает работать «в условиях дефицита».

Но мы редко осознаем этот дефицит. Мы же не в Sims, где на небольшой планке в нижней части экрана можно увидеть уровни голода, отдыха и скуки. Баррет сказала, что, когда у нас начинается обезвоживание, мы не всегда чувствуем жажду – чаще всего возникает утомление. Когда возникает боль в животе, организм не сразу понимает, менструальная ли это боль, боль ли в кишечнике или позывы к дефекации. Порой мы довольно долго вообще не осознаем, что у нас болит живот. И это случается не только со страдающими ПТСР. Это совершенно нормальная, повседневная телесная диссоциация. Когда у нас плохое настроение, это далеко не всегда связано с конкретным триггером. Возможно, все дело в метаболическом дефиците. Наш организм может кричать: «МНЕ НУЖНЫ РАЗВЛЕЧЕНИЯ», а мы проецируем свое раздражение на несчастного потного соседа по лифту, который слишком громко дышит.

Но Баррет сказала, что ПТСР значительно усиливает такие реакции. Это состояние влияет на разные системы организма, выводы их из равновесия. Учащается сердцебиение. Легкие начинают работать быстрее. Телесный бюджет полностью расстраивается. И тогда наши реакции на возникший дефицит оказываются несоразмерными.

Когда я спросила, что мне делать, чтобы стать хорошим человеком, она ответила: «Вы должны достаточно спать, заниматься физическими упражнениями и питаться здоровой пищей». Я усомнилась, что этого будет достаточно, но она возразила: «Вы и сами знаете, что вам нужно принять ответственность за свою жизнь в той мере, насколько это для вас возможно. Иногда достаточно всего лишь попытки. Попытка порой бывает важнее успеха». Баррет усмехнулась и добавила: «Типичные слова еврейской мамы!»

Итак, вот первый шаг по взлому моего мозга: обеспечение его кислородом и питательными веществами. Я села на агрессивную диету с обилием пасты с нутом и цветной капусты. Загрузила в смартфон приложение, которое показывало все фитнес-клубы по городу – пилатес, бокс, высокоинтенсивная интервальная тренировка, – и стала заниматься трижды в неделю. В моих сумках появились орехи и сухофрукты. Я постоянно прикладывалась к огромной бутылке с водой. Перестала пить и курить. Каждый день я спала не меньше восьми часов и носила фитнес-браслет, чтобы следить за нагрузкой и отдыхом.

Все это отчасти помогло. Я ощутила прилив физических сил. Ноги у меня укрепились. Физические упражнения на время улучшали настроение. Но психической энергии хронически не хватало. Я могла подняться по лестнице с тяжелыми сумками, но очень часто не могла заставить себя подняться с дивана, чтобы отправить электронное письмо.

Как‑то весенним днем я шла к метро по аллее бело-розовых цветущих вишен, и вдруг меня охватила тревога. Я была уверена, что что‑то забыла. Может, я не выключила плиту? Или должна была кому‑то позвонить? Или пропускаю визит к врачу? Тревога была настолько сильной, что я уже решила развернуться и пойти домой. Но хотя я не знала, что меня встревожило и почему, одно я знала точно: этот ужас исходит не из моего тела. Я обеспечила себе достаточно отдыха, стала питаться здоровой пищей и в достаточном количестве. Похоже, тревога возникла из темных закоулков моего разума.

«Что ж, — подумала я, – похоже, пора набраться смелости, заглянуть внутрь и найти источник».

Глава 15

В превосходной книге Гретхен Шмелцер «Путь через травму» на пятой же странице я прочла: «Кто‑то из вас обратится к терапевту: психиатру, психологу, социальному работнику, консультанту или священнику. Кто‑то предпочтет ту или иную форму групповой терапии. Но я хочу с самого начала сказать вам: чтобы исцелиться, вам придется просить помощи. Знаю, вы попытаетесь опровергнуть этот аргумент – постараетесь найти способ сделать все самостоятельно. Но прошу вас поверить мне. Если бы такой способ существовал, я бы его нашла. Никто не старался найти его сильнее, чем я»¹.

Узнав свой диагноз, я тоже принялась искать способ исцелиться самостоятельно.

Поняв, что же означало комплексное ПТСР, я обозлилась на Саманту. Почему она не сказала мне раньше?! Она не должна была это скрывать. Мой диагноз должен был стоять в центре разговоров о моем психическом здоровье – всегда.

Я написала Саманте, высказала свою обиду и спросила, почему она не сказала мне о комплексном ПТСР сразу же. Та ответила, что говорила об этом на первом же сеансе – но это было восемь лет назад. Тогда эти сеансы казались мне странными и необычными. Я просто упустила это короткое слово: сложное. А когда я спросила, почему оно больше никогда не всплывало, Саманта ответила, что, когда я находилась в депрессивном состоянии, она не хотела еще больше отягощать меня тяжелым диагнозом. В моменты, когда мне становилось легче, ей не хотелось омрачать мою радость. Она защищала меня – хотя, возможно, это было неправильно, пусть даже она действовала из любви.

Я поблагодарила Саманту за объяснения и за многолетнюю поддержку. Но сколь бы велика ни была моя благодарность, я знала, что больше не смогу с ней видеться. Такое умолчание граничило с обманом. Мне нужно было найти нового специалиста.

Я знала, что хороший терапевт сможет направить меня к исцелению – Саманта много лет мне очень помогала. И я знала, что у нужного специалиста я наконец почувствую себя в безопасности.

Но мне страшно не хотелось искать нового человека. Того, кому можно доверить свои самые безумные и глубокие страхи, это непростая задача. Бюрократический же идиотизм американской системы здравоохранения превращает эту задачу в настоящую пытку.

Если вы принадлежите среднему классу, ваши действия таковы. Вы звоните в страховую компанию, чтобы получить скромный список терапевтов, услуги которых входят в вашу страховку. Большинство из этих специалистов – лицензированные клинические социальные работники или лицензированные консультанты по психическому здоровью. Они могут быть отличными и очень полезными специалистами, но зачастую у них меньше опыта и образования, чем, скажем, у психологов и психотерапевтов. Копнув глубже, вы узнаете, что некоторые из этих специалистов не принимают вашу страховку, а у других на вас просто нет времени. И даже если у них время есть, они могут быть не заинтересованы в том, чтобы принимать именно вас. Как показало одно исследование, шансы на запись на прием у чернокожего с низким уровнем доходов на 80 процентов ниже, чем у белого представителя среднего класса². И даже если специалист говорит вам, что гнев – это полезная и вполне адекватная эмоция переживания травмы, боже вас упаси проявить эту эмоцию в телефонном разговоре. От профессионалов я слышала, что терапевты не любят раздраженных клиентов, просто потому что их боятся.

Специалисты предпочитают принимать клиентов группы ЯВИС (YAVIS) – Молодых, Привлекательных, Общительных, Интеллигентных и Успешных³. Они любят людей разговорчивых, интересующихся своим внутренним миром и стремящихся его обустроить, тех, кто уже прочел в The New Yorker статьи о психологии и хорошо знаком с терминами метапознание и сопряженность. А что делать, если вы – типичный Джо и предпочитаете вместо этого смотреть ситкомы по телевизору?

Но, предположим, вам повезло, и вы нашли лицензированного клинического психолога, у которого есть время. Конечно же, он белый (в США 86 процентов психологов белые), что не всегда устраивает людей иной расовой принадлежности. Но оставим это: для страховой компании вы обязаны получить официальный диагноз. Вы уверены, что у вас комплексное ПТСР, но он не может поставить такой диагноз, потому что его нет в официальном справочнике. А страховая компания оплачивает лечение лишь тех состояний, которые в нем перечислены. Большинство видов страховки предусматривает лишь шесть месяцев терапии тревожного состояния, десять месяцев лечения депрессии, и после этого вы обязаны почувствовать себя лучше. Еще одно следствие отсутствия комплексного ПТСР в справочнике: психолог просто не умеет лечить это состояние. Он не верит, что это реальный диагноз. Он будет предлагать вам опросные листы, чтобы выявить то, с чем он может справиться, – может быть, биполярное расстройство или маниакально-депрессивный психоз. Это не вселяет уверенности, и вы уходите.

Порывшись в интернете, вы находите цветного психолога-женщину, которая специализируется по лечению сложной травмы. На ее сайте написаны слова, которые вам близки, – похоже, она может понять вас. Но она не работает со страховкой. (Психиатры реже всех медиков работают со страховыми компаниями – лишь 45 процентов⁴. И чаще всего на это соглашаются не самые лучшие специалисты.) Винить ее нельзя. Из интернета вы знаете, что страховые компании уже 20 лет не пересматривали ставки возмещения психотерапевтам, хотя арендная плата и другие административные расходы за это время значительно возросли. Если специалисты будут полагаться только на страховые компании, они станут получать в среднем не более 50 000 долларов в год. Это неплохо, но не для настоящего врача. Поэтому замечательная дама-терапевт сообщает, что она берет 250 долларов за 45‑минутный сеанс. Если вы будете посещать ее раз в неделю, это ударит по вашему кошельку. «Сколько я готова заплатить, чтобы стать счастливой? – спрашиваете вы себя. – Стоит ли платить за это 1000 долларов в месяц? Стоит ли влезать в долги, чтобы стать счастливой?» За эти деньги можно каждый месяц устраивать себе роскошный уикэнд в Майами – может быть, это тоже сделает вас счастливой.

Вы возвращаетесь к психологу, который не верит в ваш диагноз, поскольку это единственный реальный выход. Он ставит вам диагноз «серьезное депрессивное расстройство». Вы работаете с ним несколько месяцев, но вам не становится лучше. Вы начинаете думать, что это ваша вина – что вам невозможно помочь. Вы слишком пострадали, и этого уже не исправить. Бросив курс, вы считаете себя неудачницей.

Или, предположим, вы неожиданно получили в наследство несколько тысяч долларов и можете найти себе любого терапевта. Но даже в этом случае поиски не становятся легче. Вы можете отвергнуть прекрасного, компетентного специалиста, потому что вам не нравится его лицо. Или он кажется вам слишком суровым. Или он пришлет вам рассылку, где будут упомянуты имена всех других клиентов, и вы перестанете ему доверять. Все это веские основания, чтобы отказаться от услуг этого терапевта. Вы хотите найти человека, которому сможете доверять, с которым будете на одной волне. Это как свидания (только без спиртного, секса и веселья). Поиск специалиста может занять время. И даже если вы найдете идеального партнера, сам процесс может оказаться настолько деморализующим, что вы усомнитесь, стоило ли оно того.

В колледже я побывала у пары плохих психологов. Мужчина с галстуком-бабочкой попытался всю вину переложить на меня. Женщина же при каждом моем слове вздыхала так, словно слушала диккенсовскую трагедию. Психиатр попытался посадить меня на «прозак». Я процитировала «О дивный новый мир»: «Я хочу познать страсть! Хочу испытать сильное чувство!» Психиатр ответил: «Я считаю страсть проявлением химического дисбаланса».

А потом, к счастью для себя, я нашла Саманту. Теперь же мне нужен был кто‑то новый.

Найти хорошего специалиста в тридцать оказалось не легче, чем в девятнадцать. Я вбила в интернете «психотерапевт комплексное ПТСР Нью-Йорк» и отправилась к первому же человеку из списка. Он обещал вылечить любого за три месяца. И брал 200 долларов в час – но ведь сеансов должно было быть всего двенадцать, так что можно было согласиться. У нас прошел лишь один сеанс. Целый час он меня практически не слушал. Говорил вдвое больше, чем я, и перебивал меня при каждом ключевом слове. Он набрасывался на меня с энтузиазмом лабрадора, бегающего за палкой: «О да, понимаю! Вы ищете в своем бойфренде стабильность: это означает, что вы созависимы! Вы чрезмерно зависимы! Но ведь при вашей встрече ему тоже было нелегко, и вы ему помогли? А это означает, что вас тянет лишь к хаосу и страдальцам!» Я не выдержала бы даже трех месяцев! Я не хотела, чтобы каждый сеанс превращался в «Свою игру», где психиатр станет отвечать на мои вопросы, даже их не выслушав. Я заплатила ему кучу денег и следующие два месяца пыталась восстановиться после его «лечения». В спокойные моменты я орала на себя: «ТЫ ЗАВИСИМА! НАВЯЗЧИВА! ТЫ ЛЮБИШЬ ЛИШЬ ХАОС!»

Но и у другого специалиста я выдержала только один сеанс – по противоположной причине: она была слишком тихой. Почти не реагировала на мои слова, а лишь спрашивала: «Итак, что же вы почувствовали?» Слишком скучно. То же самое я могла делать дома совершенно бесплатно.

Третья женщина-психолог показалась мне вполне компетентной, но в тот же день она по ошибке позвонила мне и оставила длинное сообщение. Сообщение предназначалось ее ребенку: «Нет, мамочка тебе ничего не даст, пока ты не уберешься в комнате. Нет, ты должен ходить в туалет без мамочки». Ребенок победил. Я больше ей не перезвонила – это было несправедливо, но я не могла войти в ее кабинет и притвориться, что не слышала, как она нудно обсуждает туалетные проблемы своего ребенка.

Читая собранную литературу, я поняла, что традиционная разговорная терапия может оказаться неэффективной при комплексном ПТСР. В книге «Тело помнит все» Бессел ван дер Колк пишет о неэффективности разговорной терапии для тех, для кого «почти невозможно облечь травматичные события в слова». Некоторые слишком диссоциируются и дистанцируются от травматического опыта, чтобы разговорная терапия была эффективна. Они не могут осознать свои чувства, не говоря уже о том, чтобы рассказать о них. У других же они находятся в столь активном состоянии, что им трудно будить тяжелые воспоминания, а каждый такой акт становится новой травмой. Одно исследование показало, что у 10 процентов пациентов, вынужденных говорить о своей травме, симптомы усугубляются.

От 40 до 60 процентов пациентов бросают терапию, причем большинство после первых же двух сеансов. Статистика показывает, что даже искусная и четко направленная разговорная терапия для комплексного ПТСР неэффективна. В качестве лечения чаще всего используется когнитивная поведенческая терапия (КПТ), при которой пациенты отучаются от негативных паттернов поведения и пытаются научиться стратегически позитивным паттернам. Но статистика успеха ужасает. В ходе одного исследования курс лечения проходили 74 пациента, и улучшение отметили лишь восемь – без лечения лучше стало четверым⁶.

И все же моя подруга Лейси, страдавшая комплексным ПТСР, говорила, что ее терапевт очень ей помог. Он помог реструктурировать ее жизнь, определить границы и научиться заботиться о себе.

Это снова напомнило мне о свиданиях. Свидания – худшее, что есть в мире, совершенно пустая трата времени, пока не найдешь своего человека. И тогда все усилия и слезы оказываются оправданными, верно?

Я искренне надеялась, что все будет не впустую.