Текст книги "Львы Сицилии. Сага о Флорио"

Пряности
Ноябрь 1799 – май 1807

Будешь трудиться, будут и деньги водиться.

Сицилийская пословица

С 1796 года над Италией бушуют ветра революции, новые веяния распространяются войсками под командованием молодого и амбициозного генерала – Наполеона Бонапарта.

В 1799 году якобинцы Неаполитанского королевства восстают против бурбонской монархии, провозглашая Неаполитанскую республику. Фердинанд IV Неаполитанский и Мария Каролина Австрийская вынуждены бежать в Палермо. Они вернутся в Неаполь лишь в 1802 году; республиканский период завершится жестокими репрессиями.

В 1798 году для противостояния растущему влиянию французов ряд государств, включая Великобританию, Австрию, Россию и Неаполитанское королевство, объединяются против Франции. Но уже после поражения в битве при Маренго (14 июня 1800 года) австрийцы подписывают Люневильский мир (9 февраля 1801 года), а через год по Амьенскому мирному договору (25 марта 1802 года) Британия также заключает перемирие с французами, сумев, однако, сохранить колониальные владения. Английский флот расширяет, таким образом, свое присутствие в Средиземном море, в частности, на Сицилии.

2 декабря 1804 года Наполеон провозглашает себя императором Франции, а после решающей победы при Аустерлице (2 декабря 1805 года) объявляет низложенной династию неаполитанских Бурбонов и отправляет в Неаполь генерала Андре Массена с поручением посадить на трон своего брата, Жозефа Бонапарта, который фактически становится королем Неаполя. Фердинанд вынужден снова бежать в Палермо под защиту англичан, он продолжает править Сицилией.

Корица, перец, тмин, анис, кориандр, шафран, сумах, кассия…

Пряности используются не только для приготовления пищи, нет. Это лекарства, это косметика, это яды, это запахи и воспоминания о далеких землях, где мало кто побывал.

Чтобы попасть на прилавок, палочка корицы или корень имбиря должны пройти через десятки рук, проехать в длинном караване на спине мула или верблюда, пересечь океан, добраться до европейского порта.

Конечно, с каждым шагом их стоимость увеличивается.

Богатый человек – тот, кто может купить их, богатый – тот, кто может торговать ими. Пряности для кухни, а тем паче для медицины и парфюмерии доступны немногим избранным.

Венеция разбогатела на торговле пряностями и сборе таможенной дани. Сейчас, в начале XIX века, пряностями торгуют англичане и французы. Это из их заморских колоний прибывают корабли, груженные не только лекарственными травами, но и сахаром, чаем, кофе, какао-бобами.

Падают цены, расширяется ассортимент, открываются порты, увеличиваются поставки. В деле не только Неаполь, Ливорно или Генуя – и в Палермо продавцы пряностей объединяются в корпорацию. У них даже есть своя церковь – Сант-Андреа дельи Амальфитани, названная в честь любимого амальфийцами святого Андрея.

И растет число тех, кто может позволить себе продавать пряности.

* * *

У Иньяцио перехватывает дыхание.

Как и всегда.

Всякий раз, когда баркас приближается к порту Палермо, он чувствует трепетное волнение, словно влюбленный. Он улыбается, обнимает Паоло за плечи, и брат отвечает ему тем же.

Нет, он не оставил его в Баньяре. Он взял его с собой.

– Ты доволен? – спрашивает.

Иньяцио кивает, его глаза блестят, грудь вздымается, он вдыхает открывающееся перед ним величие города.

Он оставил Калабрию, свою семью, или, вернее, то, что от нее осталось. Но теперь глаза его наполнены небом, наполнены морем, он не боится будущего. Страх одиночества – химера.

Душа замирает от красоты: бесчисленные оттенки синевы, из которой выступают стены порта, нагретого полуденным солнцем. Устремив взгляд на горы, Иньяцио гладит обручальное кольцо матери на безымянном пальце правой руки. Он надел его, чтобы не потерять. Прикасаясь к кольцу, он чувствует, что мать где-то рядом: он слышит ее голос, она зовет его.

Город перед ним обретает зримые очертания.

Купола, облицованные майоликой, зубчатые башни, черепица. Вот и бухта Кала, где пришвартованы фелуки, бригантины, шхуны. Бухта в форме сердца, заключенного меж двумя полосками земли. За лесом корабельных мачт можно увидеть городские ворота и надстроенные над ними палаццо: Порта-Доганелла, Порта-Кальчина, Порта-Карбоне. Дома лепятся друг к другу, толкаются, будто хотят отвоевать себе немного места, чтобы хоть краешком фасада смотреть на море. Слева из-за крыш выглядывает колокольня церкви Санта-Мария ди Порто Сальво; чуть дальше вырисовываются церковь Сан-Мамилиано и узкая башня церкви Аннунциата, а затем, почти вровень со стенами – восьмигранный купол Сан-Джорджо деи Дженовези. Справа еще одна церковь, небольшая приземистая Санта-Мария ди Пьедигротта, и внушительный силуэт окруженного рвом замка Кастелламаре; чуть дальше, на одной из полосок земли, огибающих бухту, – лазарет, куда помещают на карантин заболевших моряков.

Надо всем нависает мыс Монте-Пеллегрино. За ним тянется цепочка покрытых лесом горных вершин.

Аромат поднимается от земли и парит над водой: в нем перемешаны запахи соли, фруктов, горелых дров, водорослей, песка. Паоло говорит, это запах земли. А Иньяцио думает: нет, это запах Палермо.

Из гавани доносятся звуки трудовой жизни. Аромат моря перекрывается едким зловонием: запахом навоза, пота, смолы и стоячей воды.

Ни Паоло, ни Иньяцио не замечают, что Джузеппина смотрит назад, в открытое море, словно хочет увидеть далекую Баньяру.

Она вспоминает прощание с Маттией. Для нее эта женщина не просто золовка: она – подруга, опора, помощь в первые трудные месяцы после свадьбы с Паоло.

Джузеппина надеялась, что Барбаро и Маттия приедут следом за ними в Палермо, но эта надежда враз умерла. Паоло Барбаро заявил, что предпочитает остаться в Баньяре, но будет часто наезжать в Палермо: для торговли с Севером нелишне использовать еще одну безопасную гавань. Да и жена должна заботиться о доме и детях. Джузеппина, по правде говоря, подозревала, что он стремится оградить Маттию от влияния братьев: Барбаро не очень нравились их близкие отношения, особенно ее привязанность к Иньяцио.

Одинокая слеза катится по щеке, исчезает в складках шали. Джузеппина вспоминает шелест деревьев, подбирающихся к самому морю, дорогу через Баньяру к башне короля Рожера, солнечный свет, играющий на воде, на гальке пляжа.

Там, в бухте под башней, Маттия поцеловала ее в щеку.

– Не думай, что ты одна. Я попрошу писаря отправить тебе письмо, и ты тоже пиши. Не плачь, пожалуйста.

– Это нечестно! – Джузеппина сжала кулаки. – Я не хочу!

– Сердце мое, кори меу, ничего не поделать. Мы во власти наших мужей. Держись! – Маттия обняла ее.

Джузеппина покачала головой, ей тяжело покидать свою землю. Да, с Маттией не поспоришь: женщины всегда во власти мужей, мужья решают все вопросы. И, как умеют, держат своих жен в узде.

Так и у них с Паоло.

Маттия выпустила Джузеппину из объятий и подошла к Иньяцио.

– Я знала, что рано или поздно это случится. – Она поцеловала его в лоб. – Да хранит вас Господь, и да поможет вам Мадонна, – перекрестила она его.

– Аминь, – ответил он.

Маттия вытянула руки и заключила Джузеппину с Иньяцио в объятия.

– Ты приглядывай за нашим братом Паоло. Он суров со всеми, особенно с ней. Попроси его быть добрее. Ты можешь, ты же брат, ты мужчина. Меня он не послушает, – сказала Маттия.

Вспоминая об этом, Джузеппина чувствует, как сжимается сердце. Там, в бухте, слезы признательности выступили у нее на глазах, она уткнула мокрое лицо в грубую ткань плаща золовки.

– Спасибо, сердце мое.

Маттия в ответ лишь погладила ее по голове.

Иньяцио нахмурился. Он обернулся и посмотрел на Паоло Барбаро.

– А твой муж, Маттия? Твой муж, разве он добрый, он тебя уважает? – и, понизив голос, добавил: – Ты не представляешь, как мне жаль оставлять тебя здесь одну.

– Ничего не поделать, – сестра опустила взгляд. – Он ведет себя так, как ему надлежит себя вести.

Вот и весь сказ. Ее слова – как шорох костра из сухой травы.

Джузеппина уловила в ее голосе то, о чем и сама давно знала: Барбаро был с Маттией груб, обижал ее. Их брак заключен семьями ради денег, как и их с Паоло брак.

Где им, мужчинам, понять, что у них одно на двоих разбитое сердце.

Виктория вырывает ее из воспоминаний, зовет.

– Смотрите, тетя, смотрите! Мы приплыли! – Восторженный взгляд девочки устремлен вперед. Мысль о новом большом городе – не то что Баньяра – еще до отъезда наполняла ее радостью.

– Там будет хорошо, вот увидите, тетушка, – сказала она накануне.

– Что ты понимаешь, мала еще, – поморщившись, возразила Джузеппина. – Это не наша деревня…

– Вот именно! – не унималась Виктория. – Это город, настоящий город!

Джузеппина покачала головой: жалость, обида и гнев душили ее.

Девочка вскакивает на ноги, показывает куда-то вдаль. Паоло кивает, Иньяцио машет руками.

К ним подплывает лодка, чтобы проводить к причалу. Небольшая толпа зевак на берегу наблюдает за их швартовкой. Барбаро ловит конец троса, наматывает его на битенг. Из толпы выступает человек и машет им рукой.

– Эмидио!

Паоло и Барбаро спрыгивают на землю, здороваются с ним тепло и уважительно. Иньяцио слышит, как они негромко переговариваются. Он устанавливает сходни, чтобы помочь невестке сойти на берег. Джузеппина, задержавшись на палубе, крепко прижимает к себе ребенка, словно желая защитить его от опасности. Иньяцио поддерживает ее под руки и объясняет:

– Это Эмидио Барбаро, двоюродный брат Паоло Барбаро. Он помог купить нам лавку.

Виктория прыгает на землю, подбегает к Паоло. Сердитым жестом он приказывает ей помолчать.

Джузеппина замечает на лице мужа странное, едва заметное напряжение, словно пошатнулась его обычная уверенность, непреклонная решимость, которая так часто ее раздражает. Через секунду лицо Паоло снова становится упрямым и суровым. Строгий, настороженный взгляд. Если Паоло нервничает, он всегда умело скрывает это.

Джузеппина пожимает плечами. Ей все равно. Она обращается к Иньяцио шепотом, чтобы никто их не услышал.

– Я его знаю. Когда была жива его мать, он приезжал в Баньяру, – и, смягчив тон, бормочет: – Спасибо. – Склонив голову, смотрит ему не в лицо, а куда-то в шею.

Иньяцио, помедлив, идет за невесткой.

Он сходит на одетый камнем берег.

Один взгляд – и Палермо проникает глубоко в душу.

Вот он и в городе.

Охватившее его тогда ощущение тепла и чуда он будет с грустью вспоминать спустя много лет, когда по-настоящему узнает этот город.

* * *

Паоло зовет Иньяцио, чтобы тот помог ему погрузить вещи на телегу, которую раздобыл Эмидио Барбаро.

– Я нашел вам жилье рядом с вашими земляками из Баньяры, их здесь, в Палермо, много. Вам будет хорошо.

– Дом большой? – Паоло бросает на телегу плетеную корзину с глиняной посудой. Тарелки глухо бьются друг о друга, одна из них точно треснула. Затем два носильщика ставят на телегу коррьолу, сундук с приданым Джузеппины.

– Три комнаты на первом этаже. – Эмидио морщится. – Конечно, они не такие просторные, как в вашем доме в Калабрии. Я узнал про этот дом от одного нашего земляка, а тот – от своего кузена, который недавно вернулся в Шиллу. Главное, дом совсем рядом с вашей лавкой!

Джузеппина смотрит себе под ноги и молчит.

Все уже решено.

Гнев бушует, ревет внутри нее. Она пытается склеить обломки сердца, соединяет их кое-как, и эти осколки впиваются в горло, причиняя невозможную боль.

Где угодно хотела бы она оказаться сейчас. Хоть в аду. Только не здесь!

Паоло и Барбаро остаются разгружать нехитрые пожитки. Эмидио через въездные ворота Порта-Кальчина ведет Джузеппину и Иньяцио к их новому жилищу.

Звуки города обрушиваются на Джузеппину со всех сторон, они звучат грубо, безрадостно.

Воздух гнилой. И улицы все грязные, она сразу отметила. Палермо – жалкая дыра.

Впереди нее идет племянница, громко смеется, прыгает и кружится. Чему она радуется? – угрюмо думает Джузеппина, шаркая башмаками по грязной мостовой. Правду говорят: у кого нет за душой ни гроша, тому терять нечего. Виктория может только получить что-нибудь от жизни.

Действительно, девочка мечтает, мечтает о будущем, о том дне, когда она перестанет чувствовать себя сиротой, которую пригрели из милости. У нее будут деньги и, если повезет, муж, не из родственников. Больше свободы, другая судьба, не та, что была уготована ей в небольшом городке, зажатом между горами и морем.

Джузеппина чувствует себя обделенной, ущербной.

За воротами дорогу обступают лавки и склады, выходящие в переулки, к ним тесно прижаты дома, похожие на лачуги. Джузеппина видит знакомые лица. Не отвечает на их приветствия.

Ей стыдно.

Она знает их, она хорошо их знает. Эти люди уехали из Баньяры несколько лет назад. Побирушки, клеймила их бабушка. Жалкие бедняки, не хотят оставаться в своих краях, добавлял дядя, упрекая их в том, что они уезжают на заработки в чужие земли или посылают своих жен работать прислугой в чужие дома. Ведь Сицилия – это другая земля, отдельный мир, который не имеет ничего общего с континентом.

Она чувствует, как бурлит внутри нее гнев: она, Джузеппина Саффьотти, не нищая, ее не гонит нужда за куском хлеба. У нее есть земля, есть дом, есть приданое.

Чем дальше в глубь улиц, тем тяжелее становится у нее на сердце. Она не поспевает за остальными. Не хочет.

Они выходят на небольшую площадь. Слева стоит церковь с колоннами.

– Это Санта-Мария ла Нова, – поясняет Эмидио Джузеппине. – А это церковь Сан-Джакомо. Благочестивый найдет здесь себе место по душе, – добавляет он примирительно.

Она благодарит его, крестится на церковь, но мысли ее далеко. Она вспоминает о том, чтó ей пришлось оставить. Смотрит под ноги, на камни мостовой, на темный базальт, где в грязных лужах валяются остатки фруктов и овощей. Нет ветра, который унес бы прочь запах гниения, запах смерти.

В конце площади они останавливаются. Кое-кто из прохожих замедляет шаг, украдкой бросает на них взгляд; те, кто посмелее, здороваются с Эмидио, рассматривают их самих и нехитрый скарб, оценивают одежду, жесты, буравят любопытными взглядами жизнь новых переселенцев.

Уходите все прочь! – хотела бы закричать Джузеппина. – Убирайтесь!

– Вот мы и пришли, – объявляет Эмидио.

Деревянная дверь. Рядом корзины с фруктами, овощами и картофелем.

Эмидио подходит ближе, пинает одну из корзин. Он упер руки в бока и говорит так, словно читает указ на площади.

– Мастер Филиппо, я жду, когда вы это уберете! Прибыли новые жильцы из Баньяры.

Сгорбленный старик-зеленщик с водянистым глазом выходит из лавки, держась за стены.

– Ладно вам… Вот он я! – Он поднимает голову, вторым – живым – глазом скользит по Иньяцио и останавливается на Джузеппине.

– Эх, вижу, вы не торопитесь! Я просил убрать все это еще утром, – упрекает его Эмидио.

Старик шаркает к корзинам, тащит одну. Иньяцио хочет ему помочь. Эмидио кладет руку ему на плечо.

– Мастер Филиппо сильнее нас с тобой, вместе взятых.

В его словах чувствуется какой-то скрытый смысл.

Это первый урок, который Иньяцио усвоит: в Палермо обрывок фразы может значить больше, чем целое высказывание.

Кряхтя и тяжело вздыхая, зеленщик освобождает проход. На брусчатке остаются листья, апельсиновая кожура.

Достаточно одного взгляда Эмидио, чтобы все было убрано.

Наконец-то можно войти.

Джузеппина осматривается. Сразу понятно, что в доме никто не жил месяца два, а то и больше. Кухня с очагом прямо тут, у порога. Дымоход работает плохо: стена почернела, плитки майолики щербатые, испачканы копотью. Стол и один табурет; никаких стульев. Створки деревянных шкафов разбухли от влаги. На потолочных балках паутина, пол грязный, песок скрипит под ногами.

И темно.

Очень темно.

Гнев сменяется отвращением, горькая тошнота подступает к горлу.

И это дом? Мой дом?

Она заходит в спальню, куда прошли Эмидио и Иньяцио. Комната узкая, как коридор: слабый свет проникает из зарешеченного окна, выходящего во внутренний двор. С улицы доносится журчание фонтана.

Две другие комнаты размером чуть больше кладовки. Даже дверей нет, вместо них – занавески.

Джузеппина прижимает к груди Винченцо, смотрит по сторонам и не верит своим глазам. Но все так: грязь, нищета.

Просыпается Винченцо. Он голоден.

Джузеппина возвращается на кухню. Теперь она одна: Иньяцио с Эмидио ушли. Она чувствует, как подкашиваются ноги, и тяжело опускается на табурет, чтобы не рухнуть на пол.

Солнце садится, скоро темнота накроет Палермо, и эта лачуга превратится в склеп.

Когда возвращается Иньяцио, она так и сидит, безучастная ко всему. Ребенок хнычет.

Только тогда она принимается разбирать вещи.

– Помочь? – спрашивает Иньяцио. – Скоро придет Паоло с корзинами и коррьолой. – Иньяцио невыносимо видеть выражение ужаса на лице Джузеппины. Он хотел бы отвлечь ее, хотел бы…

– Постой, – голос у нее срывается, она поднимает голову. – Разве не могли мы найти что-то получше, не такое убогое? – спрашивает она на одном дыхании, ровно, без злости.

– Здесь, в Палермо, нет. Город… это город. Все дорого. Это не наша деревня, – пытается объяснить Иньяцио, но понимает, что слова – пустое.

Она смотрит перед собой невидящим взглядом.

– Хуже, чем сарай. Лачуга. Куда привез меня твой брат?

* * *

Рассвело. Пустынна площадь Сан-Джакомо, на которую выходит путия – лавка Флорио и Барбаро.

Входная дверь скрипит. Паоло заходит внутрь. Затхлый воздух бьет ему в нос.

Иньяцио, идущий следом за братом, тяжело вздыхает. Прилавок раздулся от сырости. Бальзамарии, сосуды для специй и аптекарские банки исчезли.

Братья недоуменно переглядываются, у обоих закипает в груди досада.

– Почем мне знать, что вы приедете сюда насовсем, – шмыгая носом, оправдывается мальчишка-подмастерье, передавший им ключи. – Дон Боттари болен, сами знаете… Неделю как не встает с постели.

Иньяцио думает, что Боттари, скорее всего, не очень-то интересуется лавкой. Видно, что запустение здесь царит давно.

– Дай мне метлу, – говорит Паоло мальчишке. – Иди принеси ведра с водой.

Он берет метлу, начинает подметать пол. Его движения выдают еле сдерживаемый гнев. Не такой он оставлял лавку, когда в последний раз приезжал в Палермо.

Иньяцио, поколебавшись, идет в комнату за занавеской.

Грязь. Беспорядок. Повсюду валяются какие-то бумаги. Старые стулья, потрескавшиеся ступки, сломанные пестики.

Иньяцио охватывает отчаяние: они ошиблись, зря рискнули всем, что у них было. По ритмичным звукам метлы он понимает: Паоло чувствует то же самое.

Шорк, шорк.

Это шорканье – как пощечина. Все пошло не так, как они ожидали. Все.

Иньяцио собирает бумаги, вытряхивает джутовый мешок, чтобы сложить туда мусор. Большой таракан падает ему под ноги.

Шорк, шорк.

Сердце – маленький камушек, который можно сжать в кулаке. Отбрасывает таракана носком ботинка.

* * *

В полдень уборка окончена. На пороге Паоло – босой, рукава рубашки засучены – вытирает разгоряченное лицо.

В лавке пахнет мылом. Мальчик протирает полки и оставшиеся альбарелло – аптекарские сосуды, расставляя их, как велит Паоло.

– А, выходит, правда! Открылись, значит.

Паоло оборачивается.

На пороге средних лет мужчина, у него светлые голубые глаза, кажется, будто они выцвели на солнце. Глубокие залысины оставляют открытым высокий лоб. На нем костюм из добротного сукна и пластрон с золотым зажимом.

Позади него – девушка с жемчужными сережками, в накидке, отделанной атласом, под руку с молодым человеком.

– Что, Доменико Боттари сдал лавку в аренду? – спрашивает молодой.

Паоло переводит на него взгляд. У юноши громкий, уверенный голос, лицо усыпано веснушками.

– Я владею этой лавкой вместе с моим братом и зятем. – Паоло протягивает для приветствия руку, предварительно вытерев ее о штаны, подвернутые на щиколотках.

– Вы – хозяева? – лицо юноши кривится в насмешке. – Хозяева сами полы моют?

– Еще один калабриец! – восклицает девушка. – Сколько их тут? Как смешно они говорят, нараспев!

– Что вы намерены делать? Тоже торговать пряностями? – пожилой господин не обращает внимания на замечание девушки.

Может, это дочь? Возможно, думает Паоло, они похожи, и очень!

Молодой подходит к нему, смотрит изучающе.

– Или будете торговать незнамо чем? У кого товар будете брать?

– Думаю, у вас связи с калабрийцами и неаполитанцами. У них будете закупать пряности? – снова спрашивает пожилой.

– Я… мы… – Паоло хотел бы остановить эту канонаду вопросов. Он смотрит по сторонам, ищет Иньяцио, но тот ушел к плотнику за досками, чтобы починить полки и покосившиеся стулья.

На углу рядом с лавкой появляется подмастерье. В руках у него ведро, он смотрит на этих двоих с благоговением. Паоло зовет его, но понимает, что нет, тот не подойдет.

Пожилой подходит к дверям.

– Разрешите? – входит, не дожидаясь ответа. – При Боттари лавка худо-бедно торговала, но с некоторых пор… – Одним беглым взглядом он оценивает ситуацию. – Вам придется поработать, прежде чем вы сможете продать что-то путное. Если не знаете, у кого покупать и как продавать, не продержитесь и дня. Бьюсь об заклад, проработаете с Рождества до Святого Стефана[2]2
  С 25 по 26 декабря. (Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, – прим. переводчиков.)


[Закрыть]. – Пожилой господин потирает руки.

Паоло прислоняет метлу к стене, опускает засученные рукава. Теперь его голос не столь дружелюбен.

– Правда ваша. Но нам достанет и средств, и сил.

– Удача тоже не помешает. – Юноша проходит в лавку следом за пожилым господином. Рассматривает полки, подсчитывает альбарелло, читает надписи на бальзамариях. – С этим мусором далеко не уедете. Это вам не Калабрия. Это Палермо, столица Сицилии, здесь не место голодранцам. – Он берет бальзамарий, проводит пальцем по трещине на сосуде. – Уж не думаете ли вы, что вам пригодится этот хлам?

– Мы знаем, где брать товар. Мы – торговцы пряностями, у нас есть свое судно. Мой зять будет подвозить нам товар каждый месяц. Устроимся сами и все тут устроим. – Паоло невольно оправдывается перед этими людьми, которые над ним насмехаются, хотят поставить его в глупое положение.

– А! Так вы обычные торговцы, не фармацевты!

Молодой человек толкает локтем пожилого и говорит, не удосужившись перейти на шепот:

– А что я вам говорил? Мне показалось странным… В гильдию фармацевтов не поступало запросов, и в гильдию лекарей тоже. Лавочники они.

– Да. Ты прав, – отвечает пожилой.

Паоло хотел бы выгнать их прочь: пришли, любопытствуют, задирают…

– С вашего позволения, мне нужно закончить работу. – Он указывает им на дверь. – Всего хорошего.

Старик перекатывается с носка на пятку. Бросает на Паоло насмешливый взгляд и, щелкнув каблуками, выходит из лавки, не прощаясь.

* * *

Вернувшийся Иньяцио застает Паоло с напряженным лицом и дрожащими руками. Он переставляет с места на место бальзамарии и альбарелло, угрюмо смотрит на них, качает головой.

– Что тут было? – спрашивает Иньяцио. Что-то явно произошло в его отсутствие. Брат расстроен.

– Зашли три добрых человека. Двое мужчин и девушка. Набросились с вопросами. Кто такие, чем занимаетесь, как ведете торговлю…

– Любопытные люди, значит. – Иньяцио берет одну из досок, которую принес от плотника, чтобы починить скамьи и шкафы, прилаживает гвоздь, начинает забивать. – Чего хотели?

– Не знаю. Я даже не знаю, кто они. По всему видать, важные птицы.

Иньяцио останавливается. Раздражение в голосе брата – не просто неприязнь, это замешательство, может быть, даже страх. Он нахмурился.

– Паоло, кто это? Что им от нас надо?

– Подмастерье, которого прислал Боттари, рассказал. Бедняга был так напуган, что даже не подошел к нам. – Брат положил руку на плечо Иньяцио. – Приходил Канцонери. Канцонери и его зять, Кармело Сагуто, он очень нагло себя вел.

Иньяцио кладет молоток на прилавок.

– Тот самый Канцонери? Поставщик пряностей, снабжающий королевскую армию?

– И местную знать. Да, это был он.

– Зачем он приходил?

Паоло обводит руками лавку. На стенах и на полу колышутся полутени усталого осеннего дня.

– Сказать, что у нас ничего не получится. Он так считает. – В голосе брата отчаяние, проникающее Иньяцио в самое сердце, ненавистное чувство.

Он берет молоток, хватает гвоздь.

– Пусть себе говорит!

Удар молотка.

Как будто Иньяцио хочет вернуть брату надежду, которую тот дал ему тогда, в Баньяре, когда сказал, что хочет уехать.

– Пусть говорят, что хотят, Паоло. Мы здесь не затем, чтоб голодать, мы не сбежим ночью в Калабрию, как какие-нибудь нищие. – Его голос тверд, в нем кипят гнев, гордость, негодование. Еще гвоздь, еще удар. – Мы решили жить здесь – здесь и останемся.

* * *

За Канцонери потянулись и другие аптекари и фармацевты. Любопытствовали, ходили вокруг да около, заглядывали в окна, посылали своих служек – посмотреть.

Лица враждебные, насмешливые или сочувствующие. Один из них, некий Гули, по-дружески посоветовал братьям не хитрить, ибо в Палермо им это с рук не сойдет.

Палермо присматривается к ним, к Флорио. Внимательно присматривается. И не делает скидок. Что касается клиентов, то их мало.

Хотя пряностей сейчас вдоволь, причем отличного качества.

Поэтому, когда спустя какое-то время скрипнула входная дверь, Паоло и Иньяцио не верят своим глазам.

Входит женщина. В платке и переднике. Держит в руке клочок бумаги. Протягивает его Паоло: он стоит ближе.

– Я не знаю, что там написано, – объясняет она. – У мужа болит живот и сильная лихорадка. Велено купить вот это, но денег совсем мало, в аптеку пойти не могу. Я была у Гули, но он сказал, на эти гроши ничего не купишь. Вы можете мне помочь?

Братья переглянулись.

– «Лекарство от запоров», – читает Паоло. – Посмотрим, что у нас есть. Рута душистая, цветы мальвы… – он называет травы.

Иньяцио тянется к полкам, снимает аптекарские сосуды. Травы отправляются в ступку, Паоло выслушивает женщину.

– Четыре дня как муж мучается, не может встать с постели, – говорит она. – Не знаю, что и делать. – Она с тревогой смотрит в сторону Иньяцио, работающего пестиком. Неужели они смогут вылечить его? – Не знаю, куда и податься! Пришлось заложить серьги, чтобы заплатить доктору.

– У вашего мужа жар? Сильный? – Паоло трет подбородок.

– Места себе не находит, ворочается в постели…

– Ему плохо, бедняге… Конечно, если сильный жар… – Иньяцио показывает на большую банку у себя за спиной. Паоло все понимает.

Щепоть темной коры падает в ступку.

Женщина недоверчиво смотрит на Иньяцио.

– Что это?

– Это хина. Кора дерева, которое растет в Перу, ее используют для лечения лихорадки, – терпеливо объясняет Паоло.

Женщина волнуется, шарит по карманам. Иньяцио слышит звон пересчитываемых монет.

– В этот раз не надо платить, не беспокойтесь, – говорит он.

Она не верит своим ушам. Достает деньги, кладет на прилавок несколько тари[3]3
  Грано, тари́ и унция (онца) – сицилийские монеты того времени. Грано – медная монета, составляющая двадцатую часть одного тари́. Тари́ – серебряная монета, составляла тридцатую часть унции (онца). (Прим. автора.)


[Закрыть].

– Но другие…

Паоло накрывает своей рукой ее руку.

– Другие – это другие, они делают так, как считают нужным. Мы – Флорио.

Так все и начинается.

* * *

Идут недели одна за другой. Приближается Рождество.

Однажды, когда колокола только пробили полдень, в лавку приходит Джузеппина. Муж и деверь откладывают в сторону банки и аптекарские весы.

– Я принесла вам обед, – говорит Джузеппина. У нее с собой корзина с хлебом, сыром, оливками. Иньяцио ставит перед ней стул, предлагает сесть, но она отрицательно мотает головой: – Мне пора. Там Виктория одна с Винченцо.

Паоло берет ее за руку:

– Не убегай.

Он просит странно мягким тоном, и она осторожно садится рядом с мужем, который протягивает ей кусок хлеба, смоченный в оливковом масле.

– Я уже поела.

Он сжимает ее руку:

– И что? Возьми еще.

Джузеппина соглашается. Но глаз не поднимает.

Иньяцио медленно жует. Смотрит на брата и невестку.

Шутят. Или, вернее, Паоло шутит. Джузеппина берет кусочки, которыми он ее угощает, но лицо у нее напряжено.

В дверь стучат.

– Кто еще там, поесть спокойно не дадут… – Паоло вытирает рот рукавом и идет в лавку. Иньяцио дожевывает последний кусочек сыра и тоже встает.

Джузеппина хватает его за рукав:

– Иньяцио!

Голос у Джузеппины суровый, ему даже кажется, это брат его окликает.

– Что?

– Мне нужна твоя помощь. Я… – Из соседней комнаты доносится звон бальзамариев. – Я хочу отправить письмо Маттии. Ты поможешь написать?

Иньяцио оборачивается:

– А разве Паоло не может тебе помочь?

– Я просила его. – Рука Джузеппины, лежащая на столе, сжимается в кулак. – Он ответил, что у него нет времени, а тут еще я со своими просьбами. Но я знаю, он просто не хочет, а когда я сказала ему об этом, он разозлился. Маттия не знает, как у нас дела, как мы устроились… Раньше мы с ней каждый день виделись в церкви. А сейчас я даже не знаю, жива ли она, я просто хочу ей написать…

Иньяцио вздыхает. Эти двое, как вода и масло: можно налить в одну чашку, но они не смешаются.

Она говорит тихо. Берет его за руку, сжимает его ладонь.

– Я не знаю, к кому обратиться. Мне и поговорить здесь не с кем, не хочу рассказывать человеку постороннему о своих делах. Хотя бы ты, помоги мне.

Иньяцио молчит, думает. Нужно ответить: нет. Пусть обращается к писарю. Он не хочет знать, почему у нее такое несчастное лицо или почему она отталкивает Паоло.

Знать не хочет, но все равно знает: он видит и слышит их каждый день, даже если они не ругаются громко. Есть вещи, которые слышишь не ушами – их ощущаешь душой. А он любит их обоих, хоть и оказался между ними.

И тогда он, кроткий брат, терпеливый и добрый, чувствует, как внутри шевелится змея, ядовитая гадюка. Иньяцио умеет ее сдерживать, побивать камнями, он не имеет права ее выпускать. Он не может учить Паоло, как тому обращаться с женой.

Джузеппина почти кричит:

– Пожалуйста! Я прошу тебя!

Иньяцио знает, что не должен вмешиваться. Он должен уйти, сказать ей, чтобы она еще раз поговорила с Паоло.

Пальцы его руки сами собой переплетаются с ее пальцами.

И тогда он резко отдергивает руку, отвечает, повернувшись к Джузеппине спиной:

– Хорошо. А теперь уходи.

* * *

Когда Паоло спрашивает, зачем он берет домой бумагу и чернила, Иньяцио все объясняет. Видит, как у брата темнеет лицо.

– Молодец. А вот я не хочу выслушивать ее упреки еще и в письме.

За ужином все немногословны, едят ложками из большого блюда в центре стола. В конце нехитрой трапезы – виноград, немного сухофруктов. Виктория ходит по комнате с Винченцо на руках. Баюкает.

 
Спи, мой сыночек,
храни тебя Бог,
баю-бай.
Выйдет на небо луна,
в колыбельку заглянет,
ветер соленый морской
тебе песню споет.
 

Джузеппина вытирает руки о фартук. Подходит к Виктории, целует ее.

– Идите спать. У меня есть еще дела. – Она опускается на скамью, убирает с лица прядь волос. – Ну что?

– Возьму бумагу.

Иньяцио идет в комнату, которую делит с Викторией, ищет чернила. Прислушивается к тому, что происходит на кухне.

– Почему ты не спросила меня? – говорит Паоло.

– Ты сказал, что у тебя нет времени. – В голосе Джузеппины звучит горечь.

– Ну да. – Скрип стула. – Тогда пойду спать.

Иньяцио спешит на кухню, останавливает брата.