Текст книги "Атлас памяти"

Кто под чем, я под дождём

Безумное чаепитие – это когда приходит добрый дядя, назовем его Дэн, улыбается как маска Гая Фокса или изувера из «Пилы», и говорит: закройте глаза, и подсыпает что-то всем в чашки, а потом все пьют и угадывают, кто под чем.

Я помню, как играли одной зимой. Сложнее всего было в пять утра выпроводить их из квартиры, которая, разумеется, была не моя. Хозяин квартиры был психически болен. Его заставляли падать на колени перед барыгой и молиться ему, на него выливали жидкость для мытья плиты, палёный вискарь и прокисший сок. Помню красные лица и зрачки, в которых можно было сажать картошку. Редкостная дрянь, выпавшая мне в чашку в прямом смысле как снег на голову, надолго во мне не задержалась, как и пресловутая компания. Хор, который разноголосо и монотонно твердит чушь, сугроб из дряни на кухонном столе, вавилонские башни из окурков и дадаистический гогот долго не давали мне уснуть.

Или проснуться?

Или, всё-таки, не мне?

Реклама шоколадных батончиков

Набрать, допустим, 53 балла, столько же, сколько человек в списке выше, и остаться за захлопнувшейся перед твоим носом дверью.

Наконец накопив на изящное золотое кольцо, приехать к любимой и успеть ровно в тот момент, когда её уже окольцовывает другой. Кольцо необязательно должно быть золотым или вообще должно быть.

Позвонить бабушке, которой давно не звонил, было некогда, потом, опять она про свои головные болида сердечные сборы – и хорошо ещё, если услышишь просто гудки, а не чужой холодный голос либо рыдания родственников, которые там, с ней.

Опоздать на самолёт, выйдя за три часа до началарегистрации и тупо встряв в пробку у собственного же дома.

Заказать портмоне из натуральной кожи по интернету, после уезда курьера чиркнуть по нему ногтем и оставить борозду. Блеск. Не подаришь, не вернёшь, нищие у метро все коррумпированы, самому ни к чему, а выбрасывать жалко.

Выйти за хлебом, поскользнуться, упасть, и слава богам, если «очнуться и гипс».

Вот это всё страшно.

Чему я искренне желаю быть скоропостижными, так это истинам, а не разношёрстным, разнокалиберным и разновсяким смертям и смертькам, большим и малым.

Из этого списка мне довелось узнать вкус всего. Блин, шоколадные батончики уже давно не те, как в детстве, они отвратительны, но гораздо вкуснее всего вышеперечисленного.

Какой-то неудачный рекламный пост батончиков получился.

Про фигню

Когда ты приходишь в магазин фигни, фигня тебе подмигивает, намекает, что хочет на ручки, и нравится. Фигня сверкает. Фигня кажется совсем новенькой. Пыль? Ай, да это бетонная пыльца со склада, неважно, обтираемо. Ты хочешь фигню себе. Ты жаждешь ее. О, фигня. Под фигней может подразумеваться новогодний шарик с блесткопадом, ручка с телепузиком, выцветший магнитик со Спасом-на-Лимфе, альбом Дали с золотым тиснением или шоколадка «для розовой дуры».

Когда ты разгребаешь фигню в подсобке, ты кряхтишь, материшься, негодуешь, мечтаешь о перекуре и обеде, вбиваешь в базу, смахиваешь пыль с фигни, провалявшейся на складе чуть ли не с твоего рождения, тщательно маскируешь её синяки под глазами и рваные раны, и торжественно приклеиваешь стикер «new!». Стикеру, разумеется, тоже лет-дцать, ну ладно, годик-другой, и пылился он с собратьями под столом у босса. Вместе с невнятной кипой прошлогодних календариков, гороскопов, Донцовой и разграфлённых ежедневников. Вместе этот детский сад всё равно выглядит не смешнее, чем твоя зарплата. Ведь ты – торговец фигнёй.

Проработав год-два и дослужившись до эксперта фигнеторговли, ты, конечно, был бы рад рассказать многим покупателям, сколько летты с коллегами играл вожделенной ими фигнёй в футбол. Но всё это фигня. Теперь их очередь ею страдать, а твоя – наслаждаться.

С людьми, в общем-то, аналогично. При условии, что они фиговенько себя ведут и сами какие-то фиговые.

Мораль: импульсивные покупки и связи – полная фигня.

Что я могу рассказать о дне

Сколько дней, событий, людей я не вспомню никогда?

Что я могу рассказать о дне, где идешь гулять с человеком куда-то в лес и лес помнишь, в деталях, и скамейку, и угол падения солнца, и светлое, которое пил один, и вишневый, который пила другая.

Что я могу рассказать о дне, который четвертый из тех, что ты лежишь на полу в депрессии, во хмелю да в передозе, несешь бред и кидаешь другу ключи в окно, потому что открыть дверь нет сил, и смотришь Интернов, поставив в ванну стул с ноутбуком. Друг удостоверяется, что труповозку вызывать не нужно, молча кладет на стол мешок с продуктами и уходит.

Что я могу рассказать о дне, в котором беседы не могут тебя наполнить. Есть дебильный ржач, шутки ниже пояса, дорожки из сахарной пудры на кофейном столике, наполеоновские планы и год без любви. Ещё – влажная жара и амнезия.

Что я могу рассказать о случайной ночи с незнакомым человеком? О присланной аудиозаписи, равной трем минутам двадцати секундам бессмысленной информации? О беге, в котором финальную черту и вопящий стадион ты выдумал сам, а подножку и сломанную ногу – нет?

Что я могу рассказать о дне рождения, на который пришли все, кроме именинника?

Что я могу рассказать о дне, в самом деле.

Да вообще всё. Без купюр, обиняков и обсценной лексики.

Оно – всегда двойное. И всегда пробитое.

Будущего нет

Нет у нас будущего, говоришь ты. Будущего нет.

Оно вышло за хлебом и свалило в Финляндию учить муми-тролльский и падать в синеву. Оно не обжилось на столичной окраине и не привыкло к десятибалльным пробкам. Оно разбилось в самолете над Атлантикой, выпало солёным июльским снегом в далёкой Сванетии. Оно торговало жареным каштанами и книгами выдуманных писателей в сердце Питера. Оно танце вал о, танцует и будет танцевать, а табличка «перерыв 15 мин» так и будет висеть, пока не выцветет от косых солнечных взглядов.

Нашему будущему не до нас. У него своя жизнь. Оно было нашим послушным маленьким настоящим, покорно ездило в мутные гостиницы и отпивало горячий воск из наших тающих свеч. Мы хотели от него непозволительно многого, а оно просто хотело, чтобы от него ничего не требовали. Настоящее вымахало до размеров хамящей девахи-акселератки, насвинячило фантиками от конфет, анти полицая и презервативов и свинтило автостопом в голубые дали. Ну куда ты собираешься звонить. Кому писать. На деревню дедушке? Назад в будущее? Оно сменило имя, пол, возраст, внешность и, не исключаю, что даже вид.

Мы так яростно пытались сделать из нашего настоящего человека, что оно окончательно озверело. Оно мне, кстати, вчера звонило со скрытого номера.

Толку отвечать? Опять дышать в трубку будет, я же знаю, это же всё-таки моё исчадие. И твоё. Алименты можешь в Чижика-Пыжика кинуть. Это всего лишь одна китайская монетка…

Каштановый алтарь

Ты торгуешь сладкими каштанами на Невском, там, где художники и недостроенная часовня, помнишь, а я лежу в красной ободранной коляске и моя семья понятия не имеет о том, что есть такой – Невский проспект, и там стоишь ты, и тебе двадцать лет, и у тебя в руках кульки, а в них каштаны, а на них столько сахара и света. Что ты, что эти наладонные церквушки, тем более с невидимой печатью твоей улыбки: ну что может быть прекраснее и бесполезнее?

Я впервые толком распробовала их в довоенном Киеве, уже будучи дипломированным специалистом, объездив два десятка городов и решительно ничего не добившись.

Надо было купить мне эти чёртовы каштаны, мама.

Дождь из нейролептиков

В нашем блокноте четыре твоих записи.

Каждый раз, когда мы встречаемся, я прошу тебя написать мне в нем что-нибудь. Я верю, что по месторасположению этих записей можно узнать отношение человека к тебе. Если человек пишет сначала и по разлиновке, значит, это просто знакомство. Если он пишет крупно на обложке, он хочет выместить собой тебя. Как правило, бессознательно. Если в середине и поперек, значит, ты претендуешь на должность его личной тайны и кого-то очень важного.

Ты не пишешь в начале и на обложке. Ты всегда метишь в середину. Это как дартс, где дротики стойко окружают нетронутую мишень, хотя именно она поражена больше всего. А могло остаться две, и навсегда.

Мы вошли в реку дважды. Где двойка, там и тройка, Бог любит троицу, а за нею и все остальные числа, не отличая их друг от друга.

Я слушаю «Лунную сонату» и еду на полной скорости на своём железном коне в ночь. Во мне много тяжёлых нейролептиков и любви к тебе.

Больше – ничего.

Бирюзовая палатка

Мой идеал живёт в бирюзовой палатке.

Ему за 30, он темноволос, кареглаз и не любит себя нетрезвым. В его имени всегда присутствует буква «и», не знаю, почему. И – символ союза, продолжения, не-крика: буквой «и» не кричат ни от радости, ни от боли, ни от страха.

Тот, кто её придумал, определённо что-то знал.

Он овладевает мной в этой самой палатке или на столе коллеги в компании, в светлое время суток; как он потом спит с кем-то ещё в этой палатке или работает в этом офисе – неизвестно, либо он слишком умело врёт про то, что со мной было волшебно.

Я готовлю еду на двоих, выходя с ним гулять, но съедаю обе порции по дороге и громко сожалею об этом.

Я нарочито приближаюсь к его лицу в ожидании поцелуя, и, чувствуя малейший намёк на взаимность, делаю каменное лицо и начинаю говорить о погоде или инновациях. Я ненавижу себя за это.

Когда он звонит мне, меня не оказывается у телефона, потому что я думаю о нём и забрасываю телефон в угол, чтобы звонки не мешали мне создавать образ, который можно испортить не теми, не так, не там услышанными словами и новостями.

Однажды он спросит меня: «Ты будешь моей женщиной»? Я молча сложу его бирюзовую палатку, заберу её к себе домой, сошью из неё платье и буду ходить в нём в церковь.

И ставить мириады свеч за то, чтобы он не замёрз под звёздным небом.

Посели меня здесь

Ты кидаешь мне ссылку на твою позапрошлогоднюю фотовыставкой я говорю: давай я буду что-нибудь писать, любые тексты, любой бред на обороте твоих фотографий, мы будем обменивать их на перезрелые яблоки, южные улыбки и риторические вопросы.

Я хочу жить в твоих работах. Ты уже живёшь в моих работах вечнозелёным гербарием.

Это лучшая жилплощадь, на которую я имею синее птичье право претендовать.

Посели меня здесь.

Будь собой и не кури

Прекрасная афиша твоего кино, для которой не нужно слов. Это кино идет 24/7 круглый год три декады подряд, и я хочу следить за всеми его сиквелами. Нет награды ценнее, чем внимательный зритель, даже если он слеп. Чем внимательный слушатель, даже если он глух. Немые хлопают громче всех. Ты сам себе Тарантино и Миядзаки, Гай Германика и фон Триер, Тарковский и Уолт Дисней, вот правда же.

А ещё ты сам себе ты. С недавних пор я снимаюсь в твоём кино, резко перескочив со второго плана на одну из главных ролей. С недавних пор я композитор твоего кино, чья музыка из фоновой стала главной темой. Ты снимаешься в моём кино. Я могу быть Басковой, могу – Сокуровым.

Ты говоришь: будь собой и не кури.

Между бесценностью и бесценком сердце пропускает один удар.

Мы снова падаем вверх, дорогая

Когда я летаю, я часто пробую представить, что нос самолета устремлен не вперед, а строго вниз, и что мы падаем.

Тебе интересно, что в голове у человека в падающем самолете, сколько в космосе звезд, как живёт и что ест по утрам одна милая киевская кошка, из какого сора растут путеводные физалисы, что будет завтра и почему всё так.

Я всю жизнь летаю в самолётах только для того, чтобы ответить на твой первый вопрос.

Прямо сейчас мой самолёт берёт разбег. Поле аэропорта – цвета моих волос. Соседка треплет по голове своего парня, сидящего впереди. Я вижу свой дом из иллюминатора и наше сомнительное будущее, и не буду больше скучать по тебе.

Потому что разве возможно скучать ещё больше?

Мы падаем. Мы снова падаем вверх, дорогая.

Кем я хочу стать, если вырасту

Один мой друг так и не завёл себе ни квартиры, ни машины, ни кота, ни даже профиля в какой-либо соцсети. Если он захочет, он живет в старом фонде, в студии с панорамным эркером на Фонтанку и Невский, а может, это улица Героя Вагонова в окраинном новострое или верхний этаж ремонтируемой католической церкви. Своей машине он всегда предпочитает такси и всегда сидит за водителем, потому что в случае чего шофер будет спасать свою сторону. Кошки находят его сами. Не знаю, как ему это удается. Он ничего не пишет, потому что он всё это живет.

Сейчас мой друг снимает низенький домик в симеизской глуши, много и охотно ходит пешком, обменивает у соседей свои истории на фрукты, пишет кандидатскую и иногда – бумажные письма мне, никогда не указывая обратного адреса. Они неизменно доходят. Я отвечаю ему уже лично, потому что даже он не знает, в каком городе и у какого моря окажется утром следующего дня.

У его южного временного пристанища тусуются три рыжих кота и несут столько же счастья, сколько блох. Друг покупает для них всякие ветеринарные полезности, вычесывает, подкармливает и слушает. Когда он забывает или теряет наличку – а это с ним нередко – он умудряется найти на дороге именно такую купюру, сколько ему искренне необходимо в тот момент времени, покуда нет возможности встретиться с банкоматом.

Кажется, я знаю, кем я хочу стать, если вырасту.

Чувствуй себя как дома

Дождь навязчиво пахнет моим старым районом. Двое курят у подъезда, вызывая импульсивное желание присоединиться к ним. В городках с труднопроизносимыми названиями меня знает больше людей, чем на улице, где я живу. Позавчера на ней нашли труп, а сегодня сгорела квартира, и машинки, которые до этого я видела в таком изобилии только в крупнейшем столичном детском, ожили и перекрыли дорогу. Всё это заведомо интереснее, чем я, и я соглашаюсь с этим и возвращаюсь к себе.

Очень опасно спускаться на этаж ниже за сигаретами ночью, когда я так прекрасно выгляжу, а в руке красный кошелёк с достаточной суммой, чтобы добраться до тебя.

Я знаю более семидесяти квартир в столице, где мне в различной степени рады.

Но ещё ни один человек не вручал мне ключи, толком и не разглядев меня, видя едва ли не впервые в жизни.

Набрасываться на людей

Для человеческих языков самоучителей нет.

Даже если я прочитаю всю твою стену ВКонтакте и впитаю в себя все добавленные тобой фильмы и аудиозаписи, потому что кроме этого, о тебе нигде ничего не найти, максимум, что я узнаю, это что в 2008 ты был там, а в 2010 тут, а эту песню, которая понравилась мне больше прочих, ты мог добавить случайно или от скуки.

Мне хотелось бы знать, как говорить с тобой в пространстве, где зелени нет. Если я надену костюм и чёрные лакированные туфли, смогу ли я сказать хотя бы одно слово, которое ты поймёшь, и понять хотя бы одно твоё? Я, чёрт возьми, специалист по теории и практике межкультурной коммуникации, и я не смогла понять ни одного важного мне человека. Я не умею ни признаваться в чувствах, ни платить по счетам, ни танцевать: я удивительно бесполезна.

Я знаю одно.

Когда ты держишь меня за руку, мир перестаёт раскачиваться^ мне совсем не хочется набрасываться на людей.

Поводы для отчаянной гордости

Первая полностью дописанная тетрадка в жизни.

А также в этом году мне довелось впервые сделать следующее:

• украсть две важные книги;

• научиться готовить 20 видов одного и того же блюда;

• уметь жить без денег и с деньгами;

• сходить в дацан, костёл и церковь и везде покушать;

• писать тибетские слова;

• напиться до беспамятства, бросить туфли в кошачий лоток и перепутать ванную

с подъездом, выйдя за сигаретами;

• сделать дред из линялой кошачьей шерсти;

• поесть пепел и сныть обыкновенную;

• провести день в отношениях с человеком без какого бы то ни было контакта с ним;

• почувствовать себя вызволяемой из-за ограды закрытого кладбища принцессой, когда проходящие школьники сбивают замок болторезом;

• пообщаться с московской алкашкой Жендосом и с министром культуры дольше пяти минут;

• ходить по лесу в абсолютной темноте;

• провести неделю без наушников и музыки вообще;

• начать готовиться к сессии раньше и вдумчивее, чем когда бы то ни было;

• узнать, что я точно уезжаю из этой страны;

• не потерять голову от влюблённости;

• не лгать, не завидовать, не прелюбодействовать;

• не забыть, что «не» с глаголами пишется раздельно.

Я – взрослею, ты – стареешь.

Тень моего имени

Он отказывается сделать простейшую вещь для меня.

Я вспоминаю, как ты, на котором висело восемь долгов и два дедлайна, срывался ко мне по первому зову. Собрать мою свежекупленную кровать, притащить коробку книг, за 15 минут до мероприятия отыскать в магазине какой-то там переходник, без которого бы оно не состоялось вообще.

Помню, как ты впервые шагнул в чужую жизнь. Мне было сложно понять, что ты испытывал, когда многажды раз в чужие жизни, как в окно, выходила я.

Помню те злополучные разбитые стаканы. Ты впервые в жизни по-настоящему наорал на меня. Нам тогда не исполнилось и полумесяца. Я ответила тебе криком, достойным обрушения иерихонской стены. Тогда ты плакал впервые в жизни, сидя на заблёванном поребрике. А я безуспешно пыталась найти пристанище в четыре часа утра. Помню, каку нас был один, наш, смайлик. «Покуда я пишу тебе этот смайлик, мы есть». Не сговаривясь, мы не уставали ставить его в каждом сообщении.

Помню тебя в дурацкой кофте, которую для тебя украл твой друг, и мы едим хачапури на Ваське, довольные и счастливые. А потом в обнимку полчаса на пешеходной. Стоим. Ты любишь. Я люблю. Удивительно.

Помню, как ты забирал меня из баров ночами, вёз к себе на последние гроши и укладывал спать. Спать у нас не получалось, мы смотрели дурацкие фильмы и готовили наггетсы, я ругалась за бардак, ты виновато брал меня на руки и поднимал к потолочному солнцу. Да, потолок был чище. А жить на потолках я хотела всегда у других.

Помню, что о твоей любви ко мне знали все, кроме меня. Сложно было поверить, что в этой бедной лавке самые вкусные сладости мира. С верой у меня вообще проблемы, у меня онкология веры четвёртой стадии. А со мной у тебя давно должна была случиться ампутация любви, надежды и веры – всех сразу. А оно отрастает заново, лучше, чем раньше.

Он отказывается от меня, не произнося ни слова отказа.

Я пишу тебе, когда композиции в моём плейлисте прекращают отличаться друг от друга.

Тебе исполняется двадцать пять, всё познается в сравнении, трава – зелёная, кто такой отец – я не знаю, можно, я приеду к тебе и всё будет хорошо.

Перед тем, как я покину эту страну, я хотела бы оставить тебе тень моего имени.

Пятилистники

Самое время объедаться пятилистниками сирени и совершать набеги на секондхенды за нарядами, в которых можно вбегать по колено в море и орать что-нибудь дурацкое.

Чёрт возьми, тебе не 90 лет, чтобы сидеть, обхватив голову руками, раскачиваться и страдать по очередному созданию, которое вторые сутки не выходит на связь. Ты можешь быть самым лучшим морем, не виноватым в том, что он/ она терпеть не может воды.

Пока не найдёшь все пятилистники на вон том кусте во дворе, домой можешь не возвращаться.

По старинной лестнице за тобой

Я всегда поднимаюсь по старинной лестнице за тобой.

Я знаю, что впереди идёшь именно ты: тебя ни с кем не спутать. Я пробую окликнуть тебя по имени, но либо забываю, как тебя зовут, либо у меня пропадает дар речи.

Мы прожили год в одной бесконечной ночи на одном из высоких этажей спального района, пили одну бутылку вишнёвого сидра на двоих, в которой не убывало. А теперь мы живём через улицу, в радиусе скромно расшаркавшегося циркуля, и не видим друг друга, не слышим, не понимаем, не чувствуем. Боюсь, что мы обедаем в одном и том же кафе спиной к спине за соседними столиками. Поэтому я не оборачиваюсь во время еды.

Но теперь я каждый день поднимаюсь по старинной лестнице.

Ты появляешься там только тогда, когда на ней больше никого нет. Ты обернулась всего однажды, и у тебя было моё лицо. Я не думала, что, посмотрев в собственные глаза, захочу укутаться в шубу посреди мая. Я забываю тот дом, в котором мы прожили год, в одной бесконечной бутылке виски, распивая одну бесконечную ночь и счастливо двое-царствуя над ней.

Однажды что-то происходит^ откуда-то еду, и человек, который меня везёт, говорит: «Я высажу тебя неподалёку, и поеду на метро, потому что…».

Я не дослушиваю.

Потому что он высаживает меня у того самого дома. Ты не живёшь здесь уже несколько лет, почему же и ты, и я улыбаетесь мне и машете из окна?

Повод вернуться

Дорога – твой дом, помни об этом, как помнят о смерти: легко и всегда.

Ты умираешь каждую секунду, каждую секунду ты приближаешься к смерти. Когда она, наконец, долгожданно коснется тебя, и ваша прелюдия длиной в жизнь завершится, ты уже не почувствуешь этого.

Капризная ночь разорвала на себе колье, и получилась ночная Москва. В прошлый раз на смотровой стоял туман, а сейчас «такие огни, что не важно, о чём они», и можно цитировать поэтов и графоманов, курить тонкие с золотыми фильтрами, смеяться так, что воображаемые бабушки за воображаемыми стенками будут звонить в воображаемую полицию. Можно пахнуть самыми печальными духами на свете и кайфовать от барабанного соло тахикардии. Название фильма настолько прекрасно, что боишься испортить впечатление просмотром. Книги на полках, не прочтенные тобою, и журавли в небе – контекстуальные синонимы. Лучи закатного солнца на правой щеке в электричке – пощечины, которые щедро отвешивает тебе жизнь.

Дорога – твой дом, но никто не запрещал опаздывать на поезда, и родительские «я тебя убью», если тебя заждались к обеду, бесперспективны, ибо слишком полны любви.

Самые прекрасные вещи на свете – миниатюрны. Эфемерны. Вспышки. Гениальнейшие стартапы, которым не суждено претвориться в жизнь. Великие люди, умершие в эмбриональной стадии.

Дорога – твой дом, комнаты которого расположены в ночи поездом друг от друга. А бывает, что и в ночи самолетом.

Повод вернуться невесом настолько, что впору падать вверх от этой лёгкости.