Текст книги "Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский"

1.2. Рецепция и осмысление творчества А. Мандзони в России

Из известных нам историографических обзоров, посвященных вопросу восприятия и изучения наследия Алессандро Мандзони в России, наибольшей полнотой отличается статья И.П. Володиной, где в поле зрения попадает довольно обширный период с 1820 по 1960 гг[81]81
  См.: Володина И.П. Заметки о восприятии творчества А. Мандзони в России (1820–1960) // Итальянская традиция сквозь века. Из истории итальянской литературы XVI–XX вв. СПб.: Изд-во Спб. ун-та, 2004. С. 190–230.


[Закрыть]. По этой работе достаточно подробно можно проследить основные вехи прижизненных контактов итальянского писателя с русскими современниками, а также определить основные этапы формирования критического подхода к творчеству Мандзони.

Непосредственно научный литературоведческий интерес к фигуре А. Мандзони имеет в русской филологии не столь уж длинную историю и складывается примерно в конце XIX – начале ХХ вв., когда среди многочисленных рецензий на роман «Обрученные» и частично переведенные поэтические произведения появляются первые публикации биографического и исторического характера, переводятся на русский язык научные сочинения итальянских авторов[82]82
  См.: Ватсон М. Алессандро Манцони. Критико-библиографический очерк. Сер. «Итальянская библиотека». СПб., 1902 № 4; Знаменитые люди XIX в. в биографиях и портретах. Вып. Х. Алессандро Манцони // Новый журнал иностранной литературы, искусств и науки, 1902. Т. IV. № 10. Раздел: Плутарх ХIX в. С. 155–156; Петров Д.К. А. Мандзони и романтизм в Италии // История западной литературы (1800–1910) / Под ред. Проф. Ф.Д. Батюшкова: В 4 т. М., 1912–1917. Т. 3 (1914). С. 181–233; Фриче В.М. Итальянская литература XIX века. Ч. 1: Литература эпохи объединения Италии (1796–1870). М., 1916. С. 83–98.


[Закрыть]. Именно в этот относительно короткий период в русскоязычных публикациях, во все времена особо выделявших историческую и патриотическую линии у Мандзони, можно встретить такие оценки, как «поэт религии», «певец смирения и кротости». Весьма любопытным представляется признание одного из авторов рецензии на книгу М. Ватсон в том, что для тех народов, у которых был свой классицизм и которые не знали австрийского гнета, Мандзони никогда «не станет близкими и дорогим»[83]83
  См.: Мир Божий. 1902. № 9. Критика и история литературы и искусств. С. 68–69.


[Закрыть].

Новым этапом научного углубления в поэтику и историографическую концепцию Мандзони становится советский период. На первый план выдвигается тема межлитературных русско-итальянских связей, центральной параллелью которой оказываются фигуры А.С. Пушкина и А. Мандзони[84]84
  Впервые на это сходство обратил внимание В. Александров в рецензии на издание полного перевода «Обрученных» А. Мандзони 1936 г. См.: Александров В. Обрученные // Литературное обозрение. 1937. № 10. С. 31–36; Он же: Люди и книги. М.: Советский писатель,1955. С. 380–387. Ср.: Розанов М.Н. Пушкин и итальянская литература XVIIII и начала XIX века // Изв. АН СССР. Отд. общ. наук. 1937. № 2–3. С. 354–367.


[Закрыть]. Выход в свет нового перевода романа «Обрученные» (1955) способствовал усилению позиций в пользу реалистических и социально ориентированных оснований произведения в критических трактовках литературоведов, о чем свидетельствует уже сопровождающая издание вступительная статья Э. Егермана[85]85
  См.: Егерман Э. Алессандро Мандзони, автор «Обрученных» // Мандзони А. Обрученные. 1955. С. 3–18.


[Закрыть]. Другим вектором интереса к итальянскому писателю можно обозначить его исторические трагедии и саму сущность историографического вклада Манздони, исследованию которых в конце 50-х гг. впервые уделил отдельное внимание Б.Г. Реизов[86]86
  См.: Реизов Б.Г. Теория исторического процесса в трагедии А. Мандзони «Адельгиз» // Реизов Б.Г. Из истории европейских литератур. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1970. С. 266–285. Он же: Исторический смысл трагедии А. Мандзони «Граф Карманьола» // Реизов Б.Г. История и теория литературы (сборник статей). Л.: Наука, 1986. С. 82–100.


[Закрыть].

Начиная с 70-х гг. ХХ века освоение художественного наследия Мандзони в России разворачивается в более широком масштабе, затрагивающем проблемы философско-эстетической составляющей поэтики, мировоззрения автора и его художественного метода. Условно эти подходы к интерпретации творчества писателя можно разделить на: 1) хрестоматийные, дающие базовое или углубленное представление об основных моментах биографии и поэтики Мандзони, его вклада в национальную литературу[87]87
  См.: Полуяхтова И.К. А. Мандзони // Полуяхтова И.К. История итальянской литературы XIX века (эпоха Рисорджименто), М.: Высшая школа, 1970. С. 59–86; Она же: Мандзони в итальянской критике 70-х гг.// Современные и зарубежные исследования по романтизму. М.: ИНИОН, 1976. С. 155–171, Акименко А.А. «Обрученные» – вершина творчества А. Мандзони // Вестник Ленинградского университета. 1977. № 20, Реизов Б.Г. Алессандро Мандзони – романист, драматург, историк // Мандзони А. Избранное / предисл. Б. Реизова, комм. Н. Томашевского. М., 1978. С. 5–22, Прожогин Н.П. Алессандро Мандзони и его роман «Обрученные» // Иностранная литература, 1984, № 5. М., 1984. С. 76–78, Володина И.П. Акименко А.А., Потапова З.М., Полуяхтова И.К. Алессандро Мандзони // История итальянской литературы XIX–XX вв. М.: Высшая школа, 1990. С. 32–45, Сапрыкина Е.Ю. Алессандро Мандзони // Итальянский романтизм в его основных концептах. М.: Тезаурус, 2014. С. 55–76.


[Закрыть]; 2) отдельные статьи, посвященные ключевым проблемам романа «Обрученные» или раскрытию интерпретации исторического процесса в творчестве писателя[88]88
  См.: Акименко А.А. Исторический роман Александра Мандзони «Обрученные» (1976) Некоторые аспекты нравственной проблематики романа Алессандро Мандзони «Обрученные» // Проблемы истории зарубежных литератур. Вып. 1. История и современность в зарубежных литературах. Межвуз. сб. к 75-летию со дня рождения чл. – корр. АН СССР проф. Б.Г. Ремизова. Л., Издательство ЛГУ, 1979. С. 164–173; Он же: Проблема исторической правды в «Обрученных» А. Мандзони // Вестник Ленинградского университета. 1976. № 2. С. 84–93; Он же: Проблема любви в «Обрученных» А. Мандзони // Вопросы филологии. Вып. 5. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1976. С. 189–195; Шварц Н.В. Историзм в творчестве Алессандро Мандзони // Тезисы 5-й научной конференции молодых ученых и специалистов (10 мая 1988 г.) М.: ВГБИЛ, 1988. С. 65–61; Штейн А.Л. Великий роман Мандзони // Штейн А. Л. На вершинах мировой литературы. М.: Художественная литература, 1988. С. 191–229.


[Закрыть]; 3) опыты сравнительного литературоведения[89]89
  См.: Прожогин Н.П. Пушкин и Мандзони // Московский пушкинист. VII. Сост. и научн. ред. В.С. Непомнящий, ред. В.А.Кожевников. М., 2000. С. 359–375; Белова Н.М. «Обрученные» Мандзони и «Саламбо» Флобера // Белова Н.М. Эпопея в русской и западноевропейской литературе XIX в. Саратов: Научная книга, 2004. С. 24–30; Дмитриева Н.Л. Пушкин и Алессандро Мандзони: к вопросу о теории романтической трагедии // Художественный перевод и сравнительное изучение культур: Памяти Ю. Д. Левина. СПб.: Наука, 2010. С. 287–293.


[Закрыть]. При этом, как справедливо замечает А.Л. Штейн, на протяжении долгого времени русские критики нередко относились к писателю с большим предубеждением, во многом дублируя либо некоторые негативные оценки итальянских исследователей, либо абсолютизируя прокатолические трактовки Мандзони, сводящие основной вклад автора к проповеди католической морали.

Так, имя Мандзони фактически невозможно встретить без сопутствующих «ярлыков»: «романтик времен Рисорджименто», «консерватор», «сторонник божьего промысла», «католик, идеализирующий божью волю»[90]90
  См.: Штейн А.Л. Великий роман Мандзони. С. 190. По мнению исследователя, именно утрированное сведение всех смыслов романа «Обрученные» к воспеванию католических ценностей оттолкнуло «от него левые круги, которые до конца не смогли разобраться в смысле и содержании книги и часто подвергали ее вульгарной критике. Реализм Мандзони не пришелся по вкусу ни так называемым “растрепанным”, сумбурным и анархически настроенным представителям итальянского романтизма, ни итальянским натуралистам, критиковавшим его с позиций позитивизма и “научности”». Там же.


[Закрыть] и т. п. Разумеется, подобные определения лишали взгляд на творчество Мандзони должной объективности, не говоря уже о том, что тема христианской концепции никогда не становилась действительным объектом анализа и чаще замещалась рассмотрением социального или нравственного посылов романа. В религиозной картине Мандзони прежде всего усматривали не обширную проблематику для изучения (это к тому же было невозможно в силу известных идеологических установок), а «ограниченность» и «односторонность» понимания того круга влияний эпохи и социальных подтекстов, которые можно извлечь из романа Мандзони, даже нивелируя вопрос христианской морали, «ортодоксальность» которой, как уже отмечалось, далеко не всегда признавалась католической церковью и представителями католического направления итальянском литературоведении.

В этой связи показательно, что Штейн сравнивает Мандзони не с Достоевским, а с Л.Н. Толстым. Сходства между двумя писателями обнаруживаются в недоверии к политике господствующих классов и к их способности управлять народной жизнью, в любви к изображению самобытного крестьянского мира, в ироническом отношении к официальной системе отношений высшего общества, в конце концов, по утверждению исследователя, Мандзони предвосхитил многое из социальных наблюдений Толстого[91]91
  Штейн А.Л. Великий роман Мандзони. С. 206.


[Закрыть].

При том, что нам доподлинно не известно, был ли кто-то из великих русских писателей второй половины XIX века знаком с художественными или публицистическими текстами Мандзони, в данном параграфе будет освещен путь вхождения итальянского поэта и романиста в русскую культуру вплоть до того времени, когда его фигура могла привлечь к себе внимание Ф.М. Достоевского[92]92
  Ф.М. Достоевский дважды побывал в Италии. Сначала со своей любовницей А.П. Сусловой (1863), будущей женой философа В.В. Розанова, а потом со своей второй женой и «спасительницей») А.Г. Сниткиной (1867).


[Закрыть].

Творчество А. Мандзони, особенно его роман «Обрученные», получило высокую оценку современников, европейских писателей и деятелей культуры (В. Скотт, И. Гёте, С. Сисмонди). Когда слава Мандзони дошла до России, многие русские литераторы, посещая Италию, стремились познакомится с ломбардийским романтиком и лично засвидетельствовать ему свое почтение (например, И.И. Козлов, П.А. Вяземский, В.А. Жуковский[93]93
  См.: Прожогин Н.П. Пушкин и Мандзони. С. 371–372.


[Закрыть]). Мандзони, по выражению Вяземского, «держал в руке умы поколения». Высочайшую оценку, по словам П.И. Бартенева, давал Мандзони А.С. Пушкин, который «хотя и весьма уважал Вальтера Скотта, но ставил «Обрученных» выше всех его произведений»[94]94
  Бартенев П.И. Пушкин-критик. М.: Художественная литература, 1951. С. 546.


[Закрыть]. Следует признать, что слава Мандзони опережала появление переводов его произведений на русский язык. Первым языком-посредником в знакомстве русской публики с романом «Обрученные» стал французский.

В Италии «Обрученные» выходили отдельными выпусками на протяжении 1825–1827 гг. Ключевая роль в истории знакомства с произведением русской публики была отведена толстым журналам. Так, в том же 1827 г. в «Московском вестнике» вышел в свет в переводе С.П. Шевырева «Отрывок из нового романа, соч. А. Манцони[95]95
  Современная транскрипция фамилии итальянского писателя – Мандзони. Более ранняя транскрипция и она же, на наш взгляд, более правильная – Манцони. Во всех цитатах сохраняется оригинальная орфография.


[Закрыть]», в который вошла одна из первых сцен встречи дона Аббондио с двумя брави. В том же издании была помещена рецензия на «Обрученных», впервые опубликованная в «Journal des Débates»[96]96
  Московский вестник. 1827. № 22. С. 178–182. Там же. С. 219–227.


[Закрыть]. В 1828 г. вышло первое французское издание, и две рецензии на итальянский роман представляет журнал «Сын Отечества»[97]97
  Сын Отечества. 1828. Ч. 117. № 3. Иностранная словесность (Новые итальянские книги). С. 314–316. Там же. Ч. 121. № 19. С. 274–278.


[Закрыть].

П.А. Вяземского, трижды видевшийся с Мандзони лично во время своих визитов в Италию, оставил довольно подробный отзыв об «Обрученных» в «Старой записной книжке»[98]98
  Вяземский П.А. Полное собр. соч. Изд. графа С.Д. Шереметева. В 12 т. Т. 1–12. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1878–1896. Т. 8: Старая записная книжка. C. 32–34.


[Закрыть]. А.С. Пушкин прочел «Обрученных» не позднее 1829 г. (по воспоминаниям А. Керн), возможно, на языке оригинала или в одном из двух французских переводов[99]99
  См.: Керн А.П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1989. С. 87.


[Закрыть]. Исследователи отмечают близость взглядов Мандзони и Пушкина в отношении жанра драмы, в частности, оба автора признавались в верности классическому правилу единства места и времени действия в произведении. Безусловно, такое сходство взглядов на законы драмы может быть отнесено к общим тенденциям эпохи, однако присутствие определенных сюжетных параллелей между «Обрученными» и «Капитанской дочкой», говорит о возможном влиянии творчества Манзони на Пушкина, учитывая и тот факт, что Пушкин весьма одобрительно отзывался об авторах европейского исторического романа – Вальтере Скотте и Алессандро Мандзони.[100]100
  См.: Томашевский Б.В. Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения, Л.: ГИЗ, 1925. С. 122–123. Ср.: Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово 1827–1832. Л.: Изд-во Сабашниковых, 1925. С. 250–251.


[Закрыть] Однако уповать на это предположение как на гарантированно верное все же не приходится, поскольку сюжет повести Пушкина мог сложиться вполне независимо от знакомства русского автора с романом Мандзони. В конечном счете можно заметить, что сюжетная схема восходит к В. Скотту.

Еще до выхода русскоязычного издания «Обрученных» русская публика познакомилась с переводом И.И. Козлова хора «Умирающая Эрменгарда»[101]101
  Козлов И. Умирающая Эрменгарда // Литературная газета. 1931. Т. III. № 11. С. 88–90.


[Закрыть] – фрагментом из трагедии «Адельгиз», что было фактически первым опубликованным переводом поэзии Мандзони в России, поскольку, переведенная Ф. Тютчевым еще в начале 20-х гг. элегия «5 мая 1821 г.», была опубликована только в 1885 г.[102]102
  См.: Томашевский Б.В. Пушкин во Франции. Л.: Советский писатель, 1960. С. 402; См.: Володина И.П. Заметки о восприятии творчества А. Мандзони в России (1820–1960). С. 200.


[Закрыть] Перевод Н. Павлищева (муж сестры А.С. Пушкина) введения Мандзони к «Обрученным» печатается в «Литературной газете» 1831 г. Известно также о том, что планировался полный перевод произведения с десятого итальянского издания, но, очевидно, этот труд остался незаконченным, и ему было так и не суждено увидеть свет. Отдельной книгой первая часть романа «Обрученные» вышла в Москве в 1833 г. в переводе с французского. Перевод все той же первой части, но с языка оригинала был выполнен В.С. Межевичем и издан в 1840 г. с введением Мандзони. В полной версии роман был опубликован в Москве только в 1854 г., когда сам Мандзони уже навсегда оставил литературную деятельность[103]103
  В 1884 г. вышел второй перевод «Обрученных» на русский язык (переводчик под псевдонимом «М.Ч.» неизвестен). В советское время роман был переведен еще трижды (Володина И.П. Акименко А.А., Потапова З.М., Полуяхтова И.К. Алессандро Мандзони. С. 45).


[Закрыть]. Известно, что отзывы о качестве перевода в этих изданиях были весьма нелестные. «Изящные произведения должно переводить изящным слогом», – писал рецензент, сетуя на недостаточное соответствие языка романа блистательному образцу оригинала[104]104
  Отечественные записки. 1840. Т. 10. Библиографическая хроника. С. 53.


[Закрыть]. На небрежный перевод при «превосходном языке оригинала» указывал и московский критик в журнале «Современник»[105]105
  Современник. 1854. № 11. Новые книги. С. 1–9.


[Закрыть].

Что же увидели современники в романе «Обрученные», благодаря каким художественным открытиям итальянский писатель завоевал успех у публики? Европейская оценка, отраженная в первых отзывах на роман «Обрученные», как мы уже отмечали ранее, поставила автору в заслугу введение в качестве главных героев действия крестьян, простых людей. Это соответствовало конкретному запросу эпохи и отвечало новому витку развития литературы: в качестве основы общества воспринималось именно крестьянство, поскольку на его труде зиждилось благополучие других сословий. Представляя крестьян носителями высоких нравственных ценностей, Мандзони тем самым указывал на благонравную почву человеческого общества, его естественную добродетельную природу[106]106
  См.: Акименко А.А. Некоторые аспекты нравственной проблематики романа Алессандро Мандзони «Обрученные». С. 165.


[Закрыть]. До Мандзони персонаж крестьянского происхождения никогда не становился нравственным центром литературного произведения[107]107
  Ср.: Сапрыкина Е.Ю. Алессандро Мандзони. С. 71.


[Закрыть].

В целом русская оценка романа была весьма близка европейским одобрительным отзывам. Рецензия на роман «Обрученные» в «Литературной газете» Дельвига (№ 7, 1830 г.) принадлежала, вероятнее всего, О.М. Сомову[108]108
  См.: Виноградов В.В. Критика мнений о статьях «Литературной газеты», приписывавшихся А.С. Пушкину // Виноградов В.В. Проблема авторства и теория стилей. М.: Художественная литература, 1961. С. 395.


[Закрыть] и, как замечает Н.П. Прожогин, давала «наглядное представление о том, что именно ценилось, а что деликатно не принималось друзьями и единомышленниками Пушкина в произведении автора итальянского исторического романа»[109]109
  Прожогин Н.П. Пушкин и Мандзони. С. 364.


[Закрыть]. Исследователь цитирует выдержку из русской заметки:

Из подражателей и последователей Вальтера Скотта особенное внимание заслуживает итальянец Манцони и француз де Виньи как сочинители романов исторических. Роман первого из них «Обрученные» («I Promessi sposi»), при всем велеречии автора, при всем отменно длинном рассказе собственного романического происшествия, едва достаточного на один том, заключает в себе черты отличного достоинства: в нем видишь Италию описываемой эпохи, видишь страсти народные в борьбе с чужевластием;

становишься как бы очевидцем ужасов чумы и голода, порывом мятежной черни и пр. пр. Все это живо, все ощутительно, верно; народные сцены изображены превосходно; кажется, чувствуешь близ себя шум и волнение толпы. Прибавим, что сочинитель с большим искусством привязал внимание и участие читателя к судьбе «обрученных», которых взял он из звания мирных поселян и бросил в самый вихрь мятежей и событий исторических, покрыв совершенной неизвестностью будущую судьбу своих героев и, можно сказать, затеряв их на время, чтобы после обрадовать читателя нечаянною с ними встречею.[110]110
  Цит. по: Томашевский Б.В. Пушкин во Франции. Л.: Советский писатель, 1960. С. 401–402.


[Закрыть]

Взгляд критики и передовых кругов русского общества во многом совпадал с тем, что увидели в «Обрученных» европейские литераторы. Произведение романтического толка, затрагивающее к тому же столь животрепещущую для России тему, как «страсти народные в борьбе с чужевластием», безусловно, привлекало читателей живостью, подробностями изображения итальянских нравов и исторической эпохи. К тому же демократизм и патриотическая направленность творчества Мандзони делали этого автора особенно интересным для разночинной интеллигенции.

В 40-е гг. в подтверждение этому общественному интересу имя Алессандро Манздони довольно часто упоминается в русских журналах, где издаются отдельные отрывки из «Обрученных»[111]111
  Манцони А. Моровая язва в Милане в 1630 году // Современник. 1841. Т. 24. Рассказы и повести. С. 1–57.


[Закрыть], переводится на русский язык трагедия «Граф Карманьола» (пер. П. Пятериков)[112]112
  Манцони А. Граф ди Карманьйола // Москвитянии. 1843. Ч. II. № 11. С. 17–78.


[Закрыть]; в «Литературной газете» выходит фрагмент из сочинения «История позорного столба» (пер. М. Лихотин)[113]113
  Манцони А. История о позорном столбе // Москвитянии. 1844. Ч. I. № 2. Науки. С. 481–483.


[Закрыть]. После смерти итальянского писателя два журнала опубликовали некрологи[114]114
  См.: Всемирная иллюстрация. 1873. V год. Т. 9. № 25. С. 395; Иллюстрированная неделя. 1873. № 38. С. 603.


[Закрыть].

Примерно за год до этого скорбного события в журнале «Беседа» появляется новая рецензия на роман, написанная Софьей Никитенко[115]115
  Никитенко Софья Александровна (23 марта 1840 – 12 января 1901) – историк и переводчик (пер. с немецкого для «Вестника Европы» романа Б. Ауэрбаха «Дача на Рейне»), автор статей, посвящённых роли женщин в мировой истории и культуре, в частности: «Женщины-профессора Болонского университета» (1883) для журнала «Русская мысль» и «Женщины врачи и философы в Древней Греции» (1887) для литературного журнала «Северный вестник». Была близким другом И.А. Гончарова, переписка с которым заняла особое место в эпистолярном наследии писателя. Дочь историка литературы и академика А.В. Никитенко. См.: В. С. Трофимова, Т. Н. Трофимова, Российские женщины литераторы второй половины XIX в. и женский вопрос в контексте европейского культурного обмена: М. К. Цебрикова и С. А. Никитенко / Горожанки и горожане в политических, экономических и культурных процессах Российской урбанизации XIV–XXI веков. Материалы Одиннадцатой международной научной конференции РАИЖИ и ИЭА РАН, 4–7 октября 2018 г., Нижний Новгород. В 2-х томах. Т. 2. М.: Институт этнологии и антропологии им. Н.Н. Миклухо-Маклая РАН, 2018. Научный редактор: Н. Л. Пушкарева, Н. Э. Гронская, Н. К. Радина. С. 99–101.-


[Закрыть], дочерью петербургского историка литературы А.В. Никитенко[116]116
  Очерки новейшей итальянской литературы: Манцони и его роман «Обрученные» // Беседа. 1872. IX–XI. Далее ссылки приводятся в круглых скобках с указанием номера издания и страницы.


[Закрыть]. Трудно сейчас сказать, что послужило мотивацией к написанию этой статьи – необходимость ближе познакомить русскую публику с итальянским романом или личная пристрастность рецензента.

В своей обширной работе Никитенко отмечает, что русскому читателю непременно известно имя Мандзони, но, поскольку перевод был сделан с французского в конце 30-х гг., возможно, не многие соотечественники познакомились с ним. Литературный критик берет на себя миссию представить личность Мандзони и его роман «Обрученные», сюжет которого в рецензии весьма подробно пересказывается.

Прежде чем приступить к рассмотрению рецензии, выскажем весьма важное для нас суждение теоретического характера, принадлежащее Й. Клейну и имеющее отношение к законам культурного импорта. При попадании на новую культурную почву (чем является, по сути, перевод художественного произведения на другой язык) в переводном тексте актуализируются новые смыслы, не обязательно релевантные для исходного текста, и более того – на восприятие переводного произведения начинает влиять новый культурный контекст.[117]117
  Клейн Й. Пути культурного импорта: Труды по русской литературе XVIII века. М.: Языки славянской культуры, 2005. С. 13.


[Закрыть] Таким образом, роман «Обрученные» в русском переводе изначально представлял собой новый, интегрированный в инокультурную среду артефакт, который мог рождать оригинальные, недоступные производной (материнской) языковой культуре смыслы.

Анализ статьи Никитенко может, во-первых, пролить свет на допустимый факт изменения представлений русского читателя о романе и, во-вторых, дать нам основания предполагать, что, в частности, именно эта рецензия могла привлечь внимание Достоевского к «Обрученным» с не меньшей вероятностью, чем упоминание фамилии итальянского автора в VIII главе «Евгения Онегина». Впрочем, здесь же заметим, что из источников доподлинно неизвестно, читал ли Достоевский Мандзони, будь то в пересказе Никитенко или роман целиком.

Так или иначе некоторые факты и совпадения указывают на то, что Ф.М. Достоевский, если не был знаком с романом Мандзони непосредственно, то с большой долей вероятности читал его подробный разбор в трех номерах журнала «Беседа» в 1872 году, подготовленный Софьей Никитенко (№№ IX–XI). Дело в том, что в этих же номерах «Беседы» была опубликована рецензия «Наш монастырь», написанная самим Достоевским. При известной приверженности Достоевского к чтению журналов, к отслеживанию политических и литературных новостей, эту статью в близком ему по духу журнале Федор Михайлович не мог не прочесть[118]118
  Отметим, что отец Софьи Никитенко (А.В. Никитенко), в 1846 г. давал очень подробную и положительную рецензию на роман Достоевского «Бедные люди». См.: Никитенко А.В. Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым // Библиотека для чтения. 1846. № 3. С. 18–36.


[Закрыть].

В оценке личности и роли Мандзони для итальянской культуры Никитенко следует за уже сложившейся репутацией автора: «Он взялся руководить соотечественников по пути к нравственному усовершенствованию, в котором видел вернейший способ избавления Италии от чужеземного ига»; «искренний католик по убеждению», проповедовавший безграничную терпимость, братскую всепрощающую любовь» (Беседа, IX, 283).

Говоря о новаторстве итальянского писателя, рецензент также остается в рамках признания его заслуг романтиками, видевшими в нем воспевателя национального духа: раньше итальянцы ценили поэмы и драмы, подвиги героев, страсти, Мандзони повернул литературу к описанию «скромных добродетелей и мелких пороков частного быта и тихих радостей и печалей домашнего очага» (Беседа IX, 280). С творением Мандзони европейскому роману предстояло «ступить на почву историческую», это была новая «степень эпопеи», это был «способ к разработке и развитию национального самопознания и глубокий нравственно-патриотический смысл» (Беседа, IX, 281). Рецензент дает самую высокую оценку «Обрученным» как вершине и торжеству романтизма, отмечая при этом, что роману Мандзони свойственны два условия совершеннейшего произведения, а именно: строгое преследование серьезной цели с почти безукоризненным художественным мастерством (Беседа, IX, 284). Оценка Никитенко лежала в русле эстетических задач, какими их видели итальянские романтики.

Впрочем, рецензент рассказывает о недовольстве немецкой критики тем, что исторические эпизоды «Обрученных» превалируют над основным действием романа. Русский рецензент им возражает: «Пусть Ренцо и Лучия не настоящие герои, тем не менее скромная история их любви служит крепким звеном, прочно соединяющим между собой звенья рассказа, которому без того действительно не доставало бы ни целостности, ни единства» (Беседа, IX, 363).

Далее Никитенко отметила универсальность содержания романа: «космополитизм мыслей и чувства» (Беседа, XI, 360), авторский «интерес к крупным историческим явлениям и движениям масс», к «судьбе частных лиц», находящихся во взаимосвязи с глобальными событиями, от чего «весь роман получает характер широкой драмы». В общей оценке заслуг Мандзони, высказанной русским рецензентом, на наш взгляд, появляются новые обертоны, соответствующие достижениям русской прозы второй половины XIX века – И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого. Чтобы подтвердить это наблюдение, обратимся к двум фрагментам.

В первом из них определенно звучит терминология русской критики пост-натуральной школы:

К чему он (Мандзони – С. К.) не прикасается, то немедленно получает жизнь и рельефность. Причину этому, кроме сильного дарования, следует искать в искренности и прочности его религиозно-нравственных воззрений и в проистекающей из них определенности стремлений <…> Эта сознательность <…> сообщает его поэтическим вымыслам ту отчетливость концепции, которая приводит к созданию в высшей степени типических образов (Беседа, XI, 365; курсив мой – С. К.).

Другой отрывок касается оценки изображения внутренних борений в человеке, убедительности душевного переворота героя Безымённого: «Манцони можно сделать упрек за то, что он недостаточно мотивирует совершающийся в нем нравственный переворот. Автор, правда, намекает на снедавшее Неизвестного с некоторых пор недовольство своим образом жизни, но слишком смутно и все это событие имеет вид чуда» (Беседа, XI, 366; курсив мой – С. К.). В этом упреке в недостаточности психологизма отражается опыт чтения рецензентом современной русской прозы, в том числе Достоевского, на роман «Бедные люди» которого отцом С. Никитенко в свое время была написана рецензия.

Подробно пересказывая роман, рецензент делает выборку эпизодов. Рассмотрим, какие именно эпизоды выбраны, и попытаемся понять, произошла ли в них смысловая переакцентуация. В этой выборке и подходах к анализу содержания этих эпизодов отразились как интересы автора обзора, так и веяния времени[119]119
  1) встреча трусливого дон Аббондио с двумя брави, которые запрещают ему венчать Ренцо и Лючию; 2) комическое поведение священнослужителя, озабоченного своим покоем и благополучием, попытка Ренцо и Лючии повенчаться; 3) Ренцо, преодолевая страх, пробирается в Венецианскую республику. Страх, душевная чистота, наивность, молитва (Беседа, X, 133), ср. Алеша Карамазов; 4) Лучия в замке Безымённого, их встреча и душевный переворот в герое. 5) комический – страх дон Аббондио, сборы и бегство от императорской армии. Обывательское трусливое сознание, страх за себя (ср. Страх Лючии и Ренцо, ужас Безымённого и дона Родриго); 6) Картины чумы в Милане.


[Закрыть]. Особенное место отведено двум эпизодам – встреча Безымённого с Лючией, повлекшая душевный переворот героя и картины чумы в Милане.

Таков пересказ Никитенко эпизода первой встречи Безымённого и Лючии, когда он неожиданно для себя смягчается перед кротостью девушки и говорит, что не причинит ей зла: «Но зачем же, начала Лучия голосом, еще правда дрожащим от страха, но которому негодование и отчаяние сообщили известную долю твердости, – зачем же заставляет меня страдать как в аду? Что я вам сделала?…» (Беседа, X, 137) Из приведенного примера следует заключать, что Лючия имеет силы и характер обличать поступок злодея. Между тем, как можно заметить, в оригинале в этом эпизоде девушка влияет на Безымённого не столько волей и обличающими словами, сколько истинным христианским смирением[120]120
  Cp. с оригиналом: «”E perché”, riprese Lucia con una voce, in cui, col tremito della paura, si sentiva una certa sicurezza dell’indegnazione disperata, – perché mi fa patire le pene dell’inferno? Cosa le ho fatto io?…» (Manzoni A. I promessi sposi. Op. cit. P. 398). В современном переводе: «А зачем же он причиняет мне эти адские муки? – подхватила Лючия голосом, дрожащим от страха, в котором, однако прозвучала какая-то решимость безнадёжного отчаяния. – Что я ему сделала?» (Курсив мой – С. К.). Мандзони А. Обрученные. 1955. С. 292.


[Закрыть], в ее словах нет негодования, она проводник божественной правды. Показательно, что С. Никитенко не пересказывает предшествующий очень важный эпизод, говорящий о том, какое впечатление произвела девушка непосредственно на своих похитителей, давно огрубевших душою брави. Именно этот эпизод подготавливает встречу Лючии и Безымённого, объясняя изначальное проявление любопытства у последнего. А.А. Акименко, комментируя этот поворот романа, утверждает, что удивление, вызванное у Безымённого рассказом Ноббио о сострадании к Лючии, «не имеет никакого отношения к вопросам веры» и указывает на сходство в данном плане между А. Мандзони и А.Н. Радищевым, которое оригинально восходит к А. Смиту: «Ключ к раскрытию тайны обращения Безымянного существует. Это – глава «О чувстве справедливости, об угрызениях совести и о чувстве довольства нашими собственными поступками» в «Теории нравственных чувств» Смита»[121]121
  Акименко А.А. Некоторые аспекты нравственной проблематики романа Алессандро Мандзони «Обрученные». С. 172.


[Закрыть]. Подкрепляя гипотезу соответствующими цитатами из труда Смита, исследователь, недооценивая значение роли Провидения в поэтике Мандзони, все же не дает ответа на вопрос, почему человек, совершивший многочисленные злодеяния, не знавший страха наказания и сожаления о содеянном, столь неожиданно преображается. В конце концов, почему теория Смита не срабатывала раньше и вдруг сработала при встрече с Лючией? Было бы опрометчиво предполагать, что Лючия была единственной жертвой, способной вызывать сочувствие и угрызения совести злодея. Основную движущую силу духовного обращения человека Мандзони возлагает не на те или иные механизмы нравственной природы, рационализированные Просвещением, а все же на Божественное участие. Лючия произносит свой вопрос («почему?»), но не может получить на него точного ответа от своего мучителя. Этот вопрос тут же обретает двух адресатов: кроме Безымённого, он взывает к Небесам. Таким образом, ответом на него становится само по себе обращение Безымённого.

Тем не менее приходится признавать, что даже в более поздней оценке русских исследователей данный эпизод, во-первых, не воспринимается центральным и особо значимым, а, во-вторых, объясняется в терминах исторического реализма и психологизма:

Вступление на путь добра было результатом пробудившейся совести, а совесть в условиях того времени могла облечься только в одежды религии. Религия возникла в сознании Безымянного, как и в сознании других персонажей Мандзони, в результате разочарования в жестокой жизни и деятельности господствующих классов. Других духовных опор Безымянный в то время не имел и не мог себе представить. Без всяких сомнений, перед нами реальная картина, а не тенденциозное изображение религиозного чуда.[122]122
  Штейн А.Л. Великий роман Мандзони. С. 213. Высказывания о том, что изображение душевного переворота у Безымённого проходит «не по религиозной схеме» встречались и в итальянской критике (Cfr. Zоttоli A. Umili e potenti nella poetica del Manzoni. Roma: Tumminelli,1942. P. 24–53.


[Закрыть]

Далее мы попытаемся определить, какие мотивы, типажи и идеи Мандзони могли привлечь внимание Ф.М. Достоевского? В подробном разборе романа «Обрученные» обнаруживается ряд тем и художественных образов, в которых улавливается перекличка со многими ключевыми фигурами и приемами в творчестве Достоевского. Более подробно эти пересечения будут проанализированы в ходе работы; на данном этапе достаточно ограничиться простым перечислением: простодушный чистый герой, невинная душа которого служит камертоном для поступков других людей; страх смерти героя и его «гамлетовское» сомнение о том, что ждет человека за последним порогом; тема хотя бы одного доброго дела, которое может спасти погибшую душу; страдания ребенка и матери.

Главные герои Мандзони – открытый и честный Ренцо, невинная и чистая Лючия – как и герои Достоевского (Сонечка Мармеладова, Алеша Карамазов, Илюшечка, Князь Мышкин) они становятся «посланцами небес» для других персонажей романного мира. Лючия говорит Безымённому: «Бог так многое прощает за одно доброе дело», это фраза имеет параллель к рассказанной Грушенькой в «Братьях Карамазовых» апокрифической легенде о луковке и злой бабе.

Тема невинно страдающей души и спасения даже за один добрый поступок глубоко волновала Достоевского. В пересказе Никитенко изложен эпизод встречи Лючии и Безымённого:

Прикажите меня отвести в церковь. Я стану молиться за вас всю мою жизнь… Что вам стоит сказать одно слово!.. О, я вижу, вы жалеете меня, – скажите, скажите одно слово! Бог отпускает так многое за одно доброе дело <…> Полушайтесь доброго внушения!.. продолжала умолять Лучия, заметив на его лице колебание. – Если вы мне не поможете, мне поможет Господь: он пошлет мне смерть, и тогда все для меня кончится; но для вас… Кто знает, может быть и вы когда-нибудь… Ах, нет, нет, я буду молить Господа, чтоб он избавил вас от всякой беды… (Беседа, Х, 137–138)

Далее рецензент подробно останавливается на забытье и молитве Лючии и бессоннице Безымённого, в душе которого совершается переворот. Приняв обет, препоручив себя заботам Мадонны, девушка успокаивается, на нее снизошло облегчение и надежда на спасение, она заснула с именем Девы Марии крепким и здоровым сном. Напротив, сон бежит от Безымённого, его преследует образ Лючии.

Важно, что в этот эпизод Никитенко введен самоанализ, столь значимый в романах Достоевского: страсти – именно так, в терминах православной традиции, названы рецензентом муки Безымённого, муки, повлекшие все злодеяния и мешавшие до сих пор увидеть их воочию. Неожиданно для себя Безымённый подвергает свои поступки беспристрастному честному суду: «Он мыслью уходил все далее и далее назад, год за годом, вспоминая длинную цепь злодейских предприятий и кровавых дел. Каждое из них являлось теперь отделенным от тех страстей, под влиянием коих оно совершалось, – являлось во всей своей чудовищной наготе, которую тогда прикрывали эти самые страсти» (Беседа, Х, 141).

Центральными антиномичными образами картины чумы в Милане в пересказе Никитенко становятся отвратительные монатти и страдания матерей и их детей. Ренцо видит дроги с мертвыми телами у одного из домов, к которым выходит женщина с трупом девочки на руках: «Вся ее фигура выражала страдание, смертельную тоску, которая бросала на ее лицо тень, но ничуть не умаляла ее величественной и в то же время нежной красоты <…> В походке ее виднелось утомление, но шаги ее были тверды; глаза носили следы пролитых прежде слез, но теперь сияли сухим блеском. В этой печали было что-то спокойное и торжественное, что свидетельствовало о глубоком и притом сознательно-переносимом горе» (Беседа, XI, 350–351). Это описание страданий матери, не могло не обратить на себя внимание Достоевского, глубоко почитавшего образ Сикстинской Мадонны[123]123
  Из «Воспоминаний А.Г. Достоевской»: Федор Михайлович «Сикстинскую Мадонну» «признавал за высочайшее проявление человеческого гения» и «мог стоять перед этою поразительной красоты картиной часами, умиленный и растроганный» (Архипова А.В. Примечания (1976) // Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 30 т. Т. 17. С. 370).


[Закрыть], в котором соединились жертвенность и страдание Матери за будущий Крестный путь Сына.

Сон Дмитрия Карамазова с образами сгоревшей деревни и полумертвого ребенка на руках изможденной матери, более краткий и емкий, чем описание чумы у Мандзони, но по духу им определенно соответствует. Общее в этих эпизодах – непосредственно тема страдания невинного ребенка и страданий матери за ребенка. Равно как реалистичной картине чумы в Милане присуща некая фантасмагоричность, так и описание сна Дмитрия пронизывает глубокий символический посыл, в котором композиционным центром является образ матери, прижимающей к груди ребенка. В то же время при сопоставлении этих эпизодов можно видеть принципиальную разницу двух миров художников. Мандзони сосредоточен на прекращении земного страдания души и ее возвращении со смертью к Богу. Во сне Мити поставлен мучительный вопрос о несправедливости детских страданий. Этот вопрос не раз возвращается к читателю романа «Братья Карамазовы», например, в сценах последних дней Илюши. Однако заключительная «речь у камня», произнесенная Алешей Карамазовым, никак не противоречит светлому и радостному, подлинно христианскому отношению к смерти.

Обозначив возможные точки пересечения в идейно-символических системах писателей, отметим, что представленный здесь обзор перекликающихся образов и мотивов в романах двух авторов далеко не полон, и в продолжение наших рассуждений сосредоточимся на данном вопросе подробнее в соответствии с поставленными задачами исследования. На настоящем же этапе с опорой в основном на рецензию С. Никитенко, которая, с большой долей вероятности, была прочитана Ф.М. Достоевским и могла вызвать определенный творческий отклик, нами представлены ключевые аспекты изучаемого поэтического сопоставления.