Текст книги "Девушка, которая застряла в паутине"

Глава 10

Раннее утро 21 ноября

Бальдер стоял в спальне рядом с компьютером и телефоном, глядя на Августа, который беспокойно поскуливал во сне. Франса интересовало, что снится мальчику. Способен ли он вообще понять его мир? Бальдер чувствовал, что ему хочется это знать. Чувствовал, что ему хочется начать жить и больше не хоронить себя в квантовых алгоритмах и исходных кодах – и тем более не бояться и не сходить с ума.

Ему хотелось обрести счастье, не терзаться от постоянной тяжести в теле, а напротив, удариться в какое-нибудь безрассудство – даже в роман, в любовную связь. И в течение нескольких секунд он интенсивно думал о целом ряде нравившихся ему женщин: о Габриэлле, Фарах и всех прочих.

Думал он и о женщине, которую, судя по всему, звали Саландер. В свое время она его словно околдовала, и когда он стал вновь вспоминать о ней, ему показалось, будто он видит в ней нечто новое, хорошо знакомое и чуждое одновременно. Внезапно его осенило: она напоминает ему Августа. Чистое безумие, конечно. Август – маленький мальчик-аутист; Лисбет, конечно, тоже не такая уж великовозрастная, и, пожалуй, в ней есть что-то мальчишеское, но в остальном она его полная противоположность. Носит исключительно черное, похожа на панка и совершенно бескомпромиссна. Тем не менее Франсу пришло в голову, что ее взгляд обладает тем же странным блеском, какой был у Августа, когда тот смотрел на светофор на Хурнсгатан.

Бальдер встретился с Лисбет во время лекции в Королевском технологическом институте, где он рассказывал о технологической сингулярности, о гипотетическом состоянии, когда компьютеры станут умнее человека. Он как раз начал объяснять понятие сингулярности в математическом и физическом значении, когда открылась дверь и в зал вошла одетая в черное худенькая девушка. Первой его мыслью было сожаление о том, что наркоманам больше некуда пойти. Затем он задумался о том, действительно ли эта девушка наркоманка. Она выглядела не такой опустившейся, как они. Зато казалась усталой и недовольной и, похоже, совсем не слушала его лекцию. Просто сидела, бесформенно нависая над столом. В конце концов, посреди рассуждения о сингулярной точке в комплексном математическом анализе, где пределы становятся бесконечными, он прямо спросил ее, что она обо всем этом думает. Это было зло, по-снобистски. Зачем ему понадобилось вколачивать ей в голову собственные фанатичные знания?

И что же произошло? Девушка подняла взгляд и сказала, что ему бы лучше вместо того, чтобы сыпать направо и налево сумбурными понятиями, проявить скепсис, раз уж основа его расчетов разваливается. Это скорее не какой-то физический коллапс в реальном мире, а признак того, что его собственная математика не отвечает требованиям, и поэтому он, по большому счету, занимается чистым популизмом, мистифицируя сингулярности черных дыр, когда глобальной проблемой явно является отсутствие в квантовой механике способа подсчета гравитации.

Затем она с холодной откровенностью, вызвавшей в зале шум, полностью раскритиковала процитированных им теоретиков сингулярности, и он сумел в ответ лишь ошеломленно спросить:

– Кто вы, черт возьми, такая?

Так они познакомились, и позже Лисбет поражала его еще несколько раз. Она молниеносно – или с одного такого сверкающего взгляда – сразу поняла, чем он занимается, и когда Бальдер в конце концов сообразил, что у него похитили технологию, то обратился к ней за помощью, и это их сплотило. С тех пор у них появилась общая тайна. И вот теперь он стоял в спальне и думал о Лисбет…

Но тут размышления Франса резко прервались. Его вновь охватило леденящее беспокойство, и он глянул через дверной проем на огромное окно, выходящее на воду.

Перед окном стоял какой-то рослый тип в темной одежде и плотно прилегающей черной шапке с фонариком на лбу. Этот тип делал что-то с окном. Он быстрым, мощным рывком очертил окно, примерно как художник, готовящийся к новой работе, и прежде чем Франс успел даже вскрикнуть, стекло рухнуло, и тип пришел в движение.

Тип именовал себя Яном Хольцером и чаще всего говорил, что занимается вопросами безопасности предприятий. На самом же деле он являлся бывшим русским солдатом элитного подразделения и скорее не изыскивал новые возможности обеспечения безопасности, а преодолевал их. Он проводил операции типа этой, и, как правило, настолько тщательно их подготавливал, что риски бывали вовсе не столь велики, как можно было предположить.

У него имелся маленький штат толковых людей, и хотя он был, конечно, уже не молод – пятьдесят один год, – но поддерживал форму с помощью усиленных тренировок и был известен своей эффективностью и умением импровизировать. Если возникали непредвиденные обстоятельства, он принимал их во внимание и менял план.

Утраченную юношескую легкость Хольцер компенсировал опытом, а иногда – в ограниченном кругу, где мог говорить открыто, – рассказывал о некоем шестом чувстве, приобретенном инстинкте. Годы научили его, когда требуется выждать, а когда решиться, и несмотря на то, что пару лет назад он совершил большую оплошность и проявил признаки слабости – человечности, сказала бы его дочь, – сейчас он чувствовал себя компетентнее, чем когда-либо.

К нему вернулись радость работы, прежнее ощущение нерва и напряжения. Правда, он по-прежнему пользовался лекарствами – принимал перед операцией по десять миллиграмм «Стезолида». Но только для того, чтобы увеличить точность стрельбы. В критические минуты он сохранял ясную голову и концентрацию, а главное, всегда выполнял намеченное. Ян Хольцер был не из тех, кто предает или сбегает, – так считал он сам.

Тем не менее этой ночью, хотя работодатель подчеркивал необходимость торопиться, он взвешивал, не прервать ли ему операцию. Одним из факторов была, конечно, непогода, вынуждавшая работать в неуправляемых условиях. Впрочем, сама по себе буря никогда не являлась достаточной причиной, чтобы заставить его даже обдумывать отмену операции. Он был русским и солдатом, поэтому ему доводилось воевать в худших условиях, чем эти, и он ненавидел людей, ноющих по пустякам.

Волновала же его полицейская охрана, появившаяся внезапно и без всякого предупреждения. Прибывшие полицейские явно ничего собой не представляли. Хольцер сидел, спрятавшись и изучая их, и видел, как невнимательно и нехотя они осматривали участок, точно мальчишки, которых отправили на улицу в плохую погоду. Больше всего им нравилось сидеть в машине и трепаться, а кроме того, они легко пугались. Особенно пугливым был высокий. Ему явно не нравились темнота, буря и черная вода. Совсем недавно этот парень стоял тут, похоже, вконец перетрусив, и всматривался в деревья, вероятно, почувствовав присутствие Яна, но того это не слишком взволновало. Он знал, что сможет беззвучно и молниеносно перерезать парню горло. Но все-таки ничего хорошего в этом, конечно, не было.

Хоть копы и были чайниками, присутствие полицейской охраны очень сильно увеличивало риски и, прежде всего, являлось индикатором того, что произошла какая-то утечка информации и имеет место повышенная готовность. Не исключено даже, что профессор заговорил – и тогда операция бессмысленна, или ее проведение может просто-напросто ухудшить их ситуацию, а Яну не хотелось даже на секунду подвергать работодателя ненужным рискам. В этом, по его мнению, отчасти заключалась его сила. Хольцер всегда смотрел на ситуацию широко, и, невзирая на свою профессию, часто к осторожности призывал именно он.

Ян знал, что на его родине множество криминальных организаций было повержено и уничтожено из-за того, что они обладали излишней склонностью к насилию. Насилие способно вызывать уважение. Насилие может заставлять молчать, пугать и устранять риски и угрозы. Но насилие может также создавать неразбериху и целую цепь нежелательных эффектов. Обо всем этом Хольцер думал, притаившись за деревьями и мусорными контейнерами. В течение нескольких секунд он даже пребывал в убеждении, что ему надо прервать операцию и вернуться к себе в гостиницу. Однако вышло иначе.

Там, наверху, кто-то подъехал на машине и отвлек внимание полицейских. И тогда он увидел возможность, временной зазор, и, до конца не сознавая побудительных причин, прикрепил на лоб фонарик. Затем достал стеклорез и оружие – пистолет «Ремингтон 1911 R1 Кэрри» с глушителем особой конструкции – и примерил его к руке. Затем, как всегда, произнес:

– Да будет воля твоя, аминь.

Тем не менее Хольцер не двигался с места. Его не покидала неуверенность. Правильно ли он поступает? Действовать придется с молниеносной скоростью. С другой стороны, дом он знает, как свои пять пальцев, а Юрий дважды побывал здесь и хакнул сигнализацию. Кроме того, полицейские безнадежно непрофессиональны. Даже если ему придется задержаться в доме – если, например, профессор не держит компьютер возле кровати, как все уверяют, и полиция успеет прийти к нему на помощь, – ему не составит труда ликвидировать копов тоже. Яну даже хотелось этого, и поэтому он во второй раз пробормотал:

– Да будет воля твоя, аминь.

Затем, сняв пистолет с предохранителя, он быстро переместился к огромному окну, выходящему на воду, и заглянул в дом. Возможно, под влиянием всей этой ненадежной ситуации Хольцер непривычно сильно отреагировал, увидев, что Франс Бальдер стоит в спальне, глубоко погруженный в какие-то мысли. Конечно, он попытался внушить себе, что это даже хорошо – мишень отлично видна. Однако его вновь охватили недобрые предчувствия, и он опять стал прикидывать: не остановиться ли?

Но не остановился. Вместо этого он напряг правую руку, со всей силы провел по периметру окна стеклорезом и надавил. Стекло шумно рухнуло внутрь, он ворвался в дом и навел пистолет на Франса Бальдера, который неотрывно смотрел на него и махал рукой, словно в знак отчаянного приветствия. Затем профессор, точно в трансе, начал растерянно и торжественно произносить что-то, напоминавшее молитву, литанию. Однако вместо слов «Бог» или «Иисус» Ян услышал: «Идиот». Больше он ничего не разобрал, но это в любом случае не имело никакого значения. Народ говорил ему самые разные странные вещи. И он все равно никого не миловал.

Тип со страшной скоростью и почти беззвучно пересек холл и оказался в спальне. Тем не менее Франс успел удивиться тому, что не сработала сигнализация, и заметить изображение серого паука у мужчины на свитере, чуть пониже плеча, и узкий, продолговатый шрам на бледном лбу, пониже шапки и фонарика.

Потом он увидел оружие – мужчина направил на него пистолет. Бальдер поднял руку, словно в качестве нелепой защиты, и подумал об Августе. Да, хотя его жизнь с такой очевидностью подверглась угрозе и страх запустил в него свои когти, он думал о сыне, и только о нем. Пусть произойдет все, что угодно! Пусть умрет он сам, но не Август. Поэтому он выкрикнул:

– Не убивайте моего ребенка! Он идиот, он ничего не понимает!

Но что из этого он успел произнести, Франс Бальдер не знал. Весь мир застыл, ночь и непогода за окном, казалось, накрыли его, и все стало черным.

Ян Хольцер выстрелил. Как и ожидалось, глаз его не подвел. Он дважды попал Франсу Бальдеру в голову. Профессор рухнул на пол, взмахнув руками, как огородное пугало, и не оставалось никаких сомнений в том, что он мертв. Тем не менее что-то казалось неправильным. В комнату ворвался штормовой ветер с залива и провел Яну по затылку, подобно холодному живому существу; секунду или две тот не понимал, что с ним творится. Все прошло по плану, и вон там стоит компьютер Бальдера, в точности как ему говорили. Яну следовало просто схватить его и бежать. Следовало действовать быстро и эффективно. Однако он стоял, словно оледенев, и только со странной задержкой сообразил, почему.

В большой двуспальной постели, почти полностью скрытый пуховым одеялом, лежал маленький мальчик с копной растрепанных волос и смотрел на него каким-то стеклянным взглядом. От этого взгляда Яну стало не по себе, причем не только потому, что тот, казалось, пронзал его насквозь. Тут примешивалось кое-что еще. Впрочем, с другой стороны, это не играло никакой роли.

Он обязан выполнить задание до конца. Нельзя допустить, чтобы что-либо поставило операцию под угрозу и подвергло их всех риску, и перед ним очевидный свидетель, а свидетелей быть не должно – особенно теперь, когда он продемонстрировал свое лицо. Поэтому Хольцер направил пистолет на мальчика, посмотрел в его странно сверкающие глаза и в третий раз пробормотал:

– Да будет воля твоя, аминь.

Микаэль Блумквист вышел из такси, одетый в черные ботинки, белую шубу с широким овчинным воротником, которую извлек из гардероба, и старую меховую шапку; последние два предмета облачения он унаследовал от отца.

Было без двадцати три ночи. По радио, в программе новостей, сообщили о серьезной аварии с трейлером, которая, по словам репортера, блокировала шоссе Вермдёледен. Но Блумквист с водителем такси пронеслись в одиночестве через темные, охваченные бурей пригороды, не заметив никаких следов аварии. Микаэля подташнивало от усталости, и больше всего ему хотелось остаться дома, заползти под одеяло к Эрике и заснуть.

Но отказать Бальдеру он не смог. И сам толком не понимал, почему. Возможно, дело было в своего рода долге, ощущении, что он не имеет права расслабляться, раз журнал находится в кризисе, или просто Бальдер звучал так одиноко и испуганно, что Микаэль почувствовал симпатию и любопытство. Не то чтобы он предполагал услышать нечто сенсационное – скорее, хладнокровно рассчитывал на разочарование. Возможно, ему придется главным образом играть роль психотерапевта, ночного охранника во время бури. С другой стороны, никогда не знаешь наверняка… Он снова подумал о Лисбет. Та редко делала что-либо без веских причин. Кроме того, Франс Бальдер был, несомненно, интересным человеком, никогда не дававшим интервью. «Это наверняка будет любопытно», – думал Микаэль, озираясь в темноте.

Дом освещался голубоватым светом одного-единственного уличного фонаря, причем был он весьма солидный, построенный по индивидуальному проекту, с большими панорамными окнами и по внешнему виду слегка напоминал поезд. Возле почтового ящика стоял высокий полицейский лет сорока, чуть загорелый, с некоторой напряженностью и нервозностью в лице. Немного поодаль на дороге находился его более низкорослый коллега, ругавшийся с размахивающим руками пьяным мужчиной. Обстановка тут явно была куда менее спокойной, чем рассчитывал Микаэль.

– Что происходит? – спросил он у высокого полицейского.

Получить ответ Блумквист не успел. У полицейского зазвонил телефон, и Микаэль сразу понял: что-то случилось. Похоже, как-то ненормально вела себя система сигнализации. Но тратить впустую время и дослушивать он не стал. С низинной части участка до него донесся какой-то звук, настораживающий хруст, и Микаэль инстинктивно связал его с телефонным разговором. Он сделал несколько шагов вправо и проследил глазами вдоль холма, спускавшегося к мосткам, заливу и к еще одному фонарю, слабо светившемуся голубоватым светом. В это мгновение откуда-то выскочила фигура, и Микаэль понял, что дело обстоит очень серьезно.

Ян Хольцер уже положил палец на спусковой крючок пистолета и как раз собирался застрелить мальчика, когда с дороги донесся шум машины, и он засомневался, несмотря ни на что. Даже не из-за машины. В его сознании вдруг опять всплыло слово «идиот» – правда, он понимал, что у профессора имелись все мыслимые причины для того, чтобы врать в последнее мгновение жизни. Однако, посмотрев на ребенка, Ян подумал, что, возможно, так и есть.

Мальчик держался слишком спокойно, а его лицо излучало скорее удивление, чем страх, как будто он ничего не понимал из происходящего. Его взгляд казался слишком пустым и стеклянным, чтобы что-нибудь по-настоящему фиксировать.

Взгляд принадлежал немому, не соображающему человеку, и это не просто пришло в голову Яну сейчас. Он вспомнил кое о чем, прочитанном в подготовительный период. У Бальдера действительно имелся сын с серьезными умственными отклонениями. Правда, в газетах и судебных протоколах утверждалось, что профессора лишили права опеки, – но парень тем не менее здесь, и Ян просто не мог его застрелить, да этого и не требовалось. Бессмысленно, к тому же нарушение его профессиональной этики… Осознание этого внезапно принесло ему колоссальное облегчение, которое, будь он повнимательнее к самому себе, насторожило бы его.

Однако Хольцер просто опустил пистолет, взял с ночного столика компьютер и телефон и сунул их в рюкзак. Затем рванул в бурю и ночь к намеченному для бегства пути. Но далеко убежать ему не удалось. Он услышал позади себя голос и обернулся. На холме, у дороги, стоял мужчина, не один из полицейских, а новый персонаж, одетый в шубу и меховую шапку, производивший гораздо более авторитетное впечатление, и, вероятно, поэтому Ян Хольцер снова поднял пистолет. Он почуял опасность.

Промчавшийся мимо мужчина был весь в черном, хорошо тренированный и с фонариком на шапке, и Микаэлю почему-то – он сам до конца не понимал, почему – показалось, будто эта личность является частью чего-то более крупного, некой скоординированной операции. Он прямо-таки ожидал, что в темноте появится еще несколько подобных фигур, и ему стало здорово не по себе.

– Эй, остановись! – закричал он.

Это было ошибкой. Микаэль понял это в тот же миг, как мужчина застыл всем телом, в точности как солдат во время боя, и наверняка поэтому Блумквист среагировал так быстро. Когда мужчина выхватил пистолет и с обескураживающей естественностью выстрелил, журналист уже успел броситься на землю, за углом дома. Выстрела почти не было слышно. Но поскольку пуля угодила в почтовый ящик Бальдера, не оставалось никаких сомнений в том, что произошло, и высокий полицейский резко прервал разговор. Тем не менее он не двинулся с места – стоял, словно парализованный, – и единственным, кто сохранил в этот момент способность разговаривать, был пьяный мужчина.

– Что это, черт побери, за цирк? Что тут происходит? – закричал он мощным, на удивление знакомым голосом.

И только тут полицейские заговорили друг с другом нервными, хриплыми голосами:

– Кто-то стреляет?

– Думаю, да.

– Что будем делать?

– Нужно вызвать подкрепление.

– Но он сбежит понизу.

– Тогда надо пойти посмотреть, – ответил высокий, и они медленными, неуверенными движениями, будто им хотелось, чтобы стрелок убежал, вытащили пистолеты и направились вниз, к воде.

Вдали в зимней темноте лаяла собака – маленькая, злобная собачонка; с залива дул штормовой ветер. Метель свирепствовала, и было скользко. Полицейский пониже чуть не упал и замахал руками, точно клоун. Если немного повезет, им удастся избежать внизу встречи с мужчиной. Что-то подсказывало Микаэлю, что этот тип с легкостью уберет парней со своего пути. То, как быстро и слитно он обернулся и выхватил пистолет, давало понять, что нападавший подготовлен к таким ситуациям, и Микаэль задумался над тем, следует ли ему самому что-нибудь предпринять.

Защищаться ему было нечем. Но он все-таки поднялся, стряхнул с одежды снег и осторожно снова посмотрел на подножье холма. Насколько понял Блумквист, ничего драматичного там не происходило. Полицейские спускались вдоль воды по направлению к соседней вилле. Никаких следов одетого в черное стрелка видно не было, и Микаэль тоже направился вниз, но вскоре заметил, что в доме разбито большое окно.

Там зияла огромная дыра, а прямо перед ним виднелась открытая дверь, и он уже подумал, не следует ли ему позвать полицейских. Но не успел. Он уловил какое-то странное тихое поскуливание и поэтому шагнул в разбитое окно. Попав в коридор со слегка поблескивающим в темноте прекрасным дубовым полом, медленно двинулся к открытой двери. Звук совершенно очевидно исходил оттуда.

– Бальдер! – крикнул он. – Это я, Микаэль Блумквист. У вас что-то случилось?

Ему никто не ответил, но поскуливание усилилось. Сделав глубокий вдох, журналист вошел, вздрогнул и застыл в полном оцепенении.

Потом он уже не знал, на что обратил внимание сперва или что напугало его больше всего. Возможно, даже не тело на полу, несмотря на кровь, выражение лица и застывший безжизненный взгляд. С таким же успехом это могла быть сцена, разыгрывавшаяся рядом, на большой двуспальной кровати, хотя она далеко не сразу поддавалась пониманию. Маленький ребенок, вероятно, лет семи или восьми, мальчик с тонкими чертами лица и копной русых волос, одетый в клетчатую голубую пижаму, методично бился всем телом об изголовье кровати и стену. Мальчик, казалось, изо всех сил старался нанести себе увечья, и когда он скулил, то звучал не как ребенок, который страдает или плачет, а скорее, как человек, напрягающийся, чтобы удариться посильнее. Не успев толком подумать, Микаэль бросился к нему. Но лучше от этого не стало. Мальчик дико пинался.

– Успокойся, успокойся, – попытался Блумквист и заключил его в объятия.

Но мальчик, вертясь и извиваясь с поразительной, взрывной силой, умудрился молниеносно – возможно, поскольку Микаэлю не хотелось держать его слишком крепко – вырваться из его рук и броситься через дверь в коридор, босиком по осколкам стекла, к разбитому окну. Блумквист побежал следом, крича: «Нет, нет!» – и тут встретился с полицейскими.

Они стояли снаружи, в снегу, с выражением полной растерянности на лицах.