Текст книги "Честь снайпера"

Глава 10

Карпаты

17 июля 1944 года

Это была типичная операция полицейского батальона, и гауптштурмфюрер Салид мастерски руководил своими людьми. Он уже успел многому научиться, несколько лет работая с немцами бок о бок.

Его люди имели большой опыт. Они были из 13-й горнострелковой дивизии СС «Ятаган», действовавшей в Сербии, где вот уже на протяжении трех лет шла непрекращающаяся война с партизанами – «бандитами», как их именовали официально – и с гордостью носили на левой петлице пятнистых маскхалатов значок в виде кривой турецкой сабли и две молнии СС на правой петлице. Но сейчас солдаты батальона оставили свои фески в казармах, и их головы венчали стальные каски СС камуфляжной раскраски.

В Балканах на полицейском батальоне лежала задача по патрулированию местности и нанесению ударов по базам партизан. Преимущественно боснийцы-мусульмане, все солдаты были горцами и, прожив всю жизнь в высокогорье, мастерски владели искусством боевых действий в горах. Они умели бесшумно подкрадываться к неприятелю, искусно маскироваться, метко стрелять, но особенно преуспели в обращении с холодным оружием, ибо у их народа был культ кинжала и сабли. Ярче всего батальон раскрывался в карательных операциях против евреев. Все они люто ненавидели и презирали бандитов, и не только как своих заклятых врагов. Ненависть постоянно подпитывалась, потому что в боях с ними батальон терял столько же своих людей, сколько уничтожал врагов. Это были высококлассные, дисциплинированные солдаты, опытные и стойкие, привыкшие переносить любые тяготы военной жизни. Их нельзя было считать кровожадными арабскими пиратами, хотя они действительно жаждали крови, и среди них числилось несколько арабов, в том числе сам гауптштурмфюрер Салид, а также два унтер-офицера и еще человек десять рядовых и ефрейторов в ротах.

Устраивая засады, Салид применял классический Г-образный боевой порядок, который обеспечивал перекрестный огонь с двух направлений, но при этом не создавал угрозы своим людям. Это же самое построение предки Салида использовали для борьбы с иноземными захватчиками, начиная с римлян и крестоносцев и до ненавистных англичан, турок и недавно появившихся евреев. Его семья занималась ремеслом войны на протяжении по меньшей мере пятнадцати поколений, и хотя ему самому шел всего тридцать третий год, он уже многое в этом смыслил.

Юсуф аль-Альмени бин Абу Салид приходился двоюродным братом верховному муфтию Иерусалима. Увы, эта знатная особа была смещена со своего высокого поста явившимися без приглашения англичанами и в настоящее время находилась в ссылке в Берлине, откуда раз в неделю обращалась по радио к арабскому миру, что делало ее еще более известной и могущественной. Салид вырос под гнетом британского правления в Иерусалиме, но он понимал, что англичане лишь замещали истинных врагов его народа, международный иудаизм, в соответствии с декларацией Бальфура[12]12
  Декларация Бальфура – опубликованное английским правительством 2 ноября 1917 года заявление министра иностранных дел А. Бальфура, в котором содержалось обещание содействовать созданию в Палестине «национального очага для еврейского народа».


[Закрыть], провозгласивший в 1917 году, что недочеловекам-евреям будет выделена земля в Палестине. Когда муфтий, ярый поклонник всего германского, выразил восхищение Третьим рейхом, с ним связался один немецкий дипломат, предложивший отправить на обучение в Германию группу одаренных арабских подростков. Начиная с восьми лет Юсуф Салид воспитывался по немецкой методике, в окружении немцев, чьим языком он быстро овладел, сначала в школе, затем в кадетском корпусе, потом в офицерском училище в Бад-Тельце и, наконец, на специальных курсах подготовки СС. Он выделялся смуглым лицом и жесткими черными волосами, однако благодаря изысканным манерам, великолепному знанию истории Германии, любви к немецкой литературе и блестящей успеваемости по военным дисциплинам быстро снискал уважение товарищей по учебе. Его умение сохранять ясную голову в любой ситуации, хладнокровие под огнем, познания в винах – будучи мусульманином, Салид капли в рот не брал, однако старательно заучил названия и марки вин, понимая, что это прибавит ему популярности, – и искрящиеся черные глаза сделали его героем офицерской столовой. В первые дни вторжения в Советский Союз Салида распределили в боевую группу «Д». За свою усердную работу он снова и снова удостаивался похвал – как на официальном уровне, так и личных.

Когда выяснилось, что расстрелять и зарыть в землю всех украинских евреев невозможно из-за их количества, подразделение было передано в войска СС для выполнения общих военных заданий, и тогда сам доктор Гредель занялся устройством судьбы молодого офицера. Гредель считал, что у него особый нюх на талант. В великом крестовом походе участвовали многие из его протеже. Именно он устроил так, чтобы Салида перевели в 13-ю горнострелковую дивизию СС, единственное соединение в составе войск СС, состоявшее исключительно из одних мусульман, поскольку был уверен, что там наилучшим образом раскроется талант молодого араба по выявлению евреев.

Поэтому Гредель снова вызвал Салида. Когда ему потребовался отряд опытных бойцов для выполнения одного очень деликатного поручения, он предпринял все шаги, чтобы добиться перевода полицейского батальона под началом Салида (добившегося выдающихся результатов в горах Сербии) в состав 12-й танковой дивизии СС – за этой ширмой скрывалась вся деятельность войск СС на Западной Украине в районе Станислава. Впрочем, сделано это было исключительно ради армейских бюрократов, поскольку 13-я дивизия СС «Ятаган» подчинялась непосредственно обергруппенфюреру СС Гределю.

Колонна бандитов, как донесла разведка Салида, состояла по меньшей мере из пятидесяти человек, вооруженных до зубов опытных бойцов, большинство из которых ехало верхом на выносливых карпатских лошадках, существенно упрощавших ведение боевых действий в горах. В распоряжении самого Салида имелось лишь двадцать пять человек, лучшие из лучших от всего состава полицейского батальона, заслуженно снискавшего себе славу, уничтожая бандитов в Балканских горах. Салид понимал, что более многочисленный отряд не сможет бесшумно передвигаться по лесистым горам, понимал, что такой отряд неизбежно оставит за собой след. А это задание надлежало выполнить с величайшей точностью. Кроме того, Салид распорядился захватить с собой двойной боезапас и проследил за тем, чтобы его бойцы вместо громоздких винтовок «Маузер-98» были вооружены скорострельными автоматами МП-40 и пистолетами. У каждого солдата на ремне висело по три «колотушки», гранаты М-24. Главная задача заключалась в том, чтобы сразу же после контакта с врагом обрушить на него всю огневую мощь. Требовался сокрушительный огневой шквал, поскольку противник опытный и стойкий, который не впадет в панику, а откроет ответный огонь и быстро начнет маневрировать, ища пути отступления в надежде на своих крепких лошадок. Но никаких путей отступления не будет. Бандиты умрут все до одного: никаких пленных, никаких забот, никаких сожалений.

Гауптштурмфюрер, то есть капитан Салид, поместил первый пулемет МГ-42, установленный для стабильности на трехногую станину, в тридцати метрах от тропы, откуда открывался прекрасный угол для обстрела всей колонны. Второй он поставил в конце тропы – единственное оружие слева от оси засады, также на станине. Ему предстояло поработать с хвостом колонны, причем точки ограничения огня были выбраны так, чтобы случайно не задеть очередью боснийцев с противоположной стороны тропы. Бойцы с автоматами и гранатами сосредоточились в вершине угла; расстреляв первый магазин, каждый самостоятельно выберет для себя новую цель. Ключевая роль отводилась группе отважных бойцов, рассредоточенных вдоль тропы. Они выждут две минуты, затем начнут расстреливать раненых. Важно, чтобы отдельные этапы засады – первоначальный огневой налет, огонь на уничтожение, добивание тех, кто остался в живых, – следовали один за другим без перерыва. Все произойдет настолько молниеносно, что времени на отдачу команд не останется: ребятам предстоит делать то, чему они обучены, что стало их второй натурой.

Подразделение находилось в горах уже больше трех суток. Бойцы передвигались только пешком, только ночью. Никаких костров для приготовления пищи, никаких ям-уборных, никаких обустроенных ночлегов. Днем люди просто растворялись в лесу и проводили в лежачем положении все светлое время суток. Они захватили с собой скудные пайки и запасы воды. Им было приказано не оставлять никаких следов – недостижимый идеал, к которому следовало стремиться.

После того как попавших в засаду бандитов уничтожат, полугусеничным бронетранспортерам Сд-251 потребуется не меньше часа, чтобы прибыть на место, круша густой кустарник гусеницами и ловко маневрируя с помощью передних колес. Каждый бронетранспортер вооружен пулеметом МГ-42, так что с их появлением огневой мощи будет достаточно, чтобы сдержать целую армию. Однако до тех пор предстояло напряженное ожидание, ведь никто не знал, сколько людей Бака скрывалось сейчас в окрестных лесах. Не исключено, что где-то совсем близко мог находиться крупный отряд, который поспешит сюда, услышав стрельбу, и застанет бойцов полицейского батальона уставшими после всего пережитого, с подошедшими к концу боеприпасами. Риск был большой, однако на него стоило пойти.

Раздался треск цикады. На самом деле этой цикадой был разведчик-босниец, затаившийся у тропы в ста метрах от места засады. Его сигнал означал, что партизаны – прошу прощения, бандиты! – подошли уже совсем близко. Присев на корточки, Салид взял на изготовку автомат. Его очередь станет сигналом, что пора открывать огонь. Салид снова всмотрелся в заросли, но не увидел ничего, кроме зеленых ветвей, качающихся на ветру, не услышал ничего, кроме тишины, опустившейся на лесную тропу. Кажется, слева донеслось беспокойное ерзанье пулеметчиков, занявших позицию за тяжелым пулеметом с бесконечной лентой патронов калибра 7,92 мм в руках, однако не было лязга передергиваемых затворов и щелчков предохранителей, ибо прекрасно вышколенные бойцы Салида держали оружие готовым к стрельбе, что позволяло сохранить десятки секунд тогда, когда это имело наибольшее значение.

Это был сон или видение? Наверное, видение. Сны несутся своими собственными безумными путями, зарождаясь на задворках сюрреализма – гротескные, искаженные образы, необычные краски, причудливые очертания. Людмиле Петровой снились только кошмары, местом действия которых были разрушенные города, населенные мертвыми детьми. А тут – видение, благодать, ухватившаяся за самую границу сознания, но все-таки полностью подчиненная рациональному мышлению, наполненная живым чувством.

Место действия – неизменно лужайка где-нибудь в идеализированной России. Погода – неизменно поздняя весна, неизменно дует теплый ветерок, неизменно повсюду яркие цветы, воздух наполнен их сладким ароматом. Семья Милы отдыхает на лоне природы. Собрались все.

Вот ее отец. Человек честный, порядочный, целеустремленный и трудолюбивый, умный и образованный. Он неизменно в твидовом костюме на английский манер, в черных круглых очках, вероятно, привезенных из Франции. Больше всего Миле запомнились его широкие скулы, добрые глаза, внутренняя доброта, именно этого ей больше всего не хватало.

Отец сидит на льняной подстилке, потягивает чай и разговаривает с дочерью.

– Нет, Мила, – говорит он, – на твоем месте я бы не бросал теннис. У тебя отменные способности, а такой смышленой девушке, как ты, непременно нужно чем-нибудь заниматься для своего здоровья. Хотя ты совершенно права в том, что напрямую сила и ловкость, приобретенные в игре, не будут иметь никакого применения. Но ты сможешь дать выход избыточной энергии. Поверь мне, я повидал многих одаренных, умных женщин, которые, поступив в университет, погубили себя мужчинами, папиросами и водкой, просто потому что переполнявшая их кипучая энергия требовала какого-нибудь выхода или выражения. В этом тебе поможет теннис.

Мила рассмеялась. Отец говорил так страстно и убежденно.

– О, папа, – сказала она, – может быть, мне, как тебе, закурить трубку? Ты так долго возишься с ней, чистишь, набиваешь, раскуриваешь, затягиваешься. Именно так ты даешь выход своей избыточной энергии?

– Наша Мила с трубкой! – расхохотался брат Милы Гриша. – О, такое зрелище будет привлекать толпы парней. Если ты будешь курить трубку, то в конце концов выйдешь замуж за врача или инженера!

– Мила, Мила, Мила! – воскликнул Паша, младший в семье, изображая, как его сестра потягивает длинную трубку с изогнутым чубуком, добрых пятнадцать фунтов весом. Сделав глубокую затяжку, Паша надул щеки и выпучил глаза.

– Мальчики, полегче со старшей сестрой! – как всегда, пришел на выручку Миле Дмитрий. – Вам повезло, что такая красавица, как Мила…

– Это тебе повезло, Дмитрий! – перебил его Гриша, и все трое повалились на теплую землю.

Глядя на них, рассмеялись все – даже обыкновенно сдержанная мама.

Их нет в живых – всех. Отец сгинул в лагерях, вступив в спор по поводу генетики с подхалимом и лизоблюдом, называвшим себя ученым. Гриша сгорел в танке в предгорьях Кавказа. Пашу скосило воспаление легких, подхваченное суровой зимой в госпитале, где он лечился после осколочного ранения в ногу. Мать погибла под артобстрелом в Ленинграде, во вторую зиму страшной блокады. И последним был Дмитрий – рухнувший на землю в объятом пламенем «Яке», истребитель-ас, встретивший более сильного противника.

«Погибли, погибли, все погибли. Почему же меня судьба пощадила? – гадала Мила. – Я должна жить ради своих воспоминаний. Если я умру, кто сохранит память о папе, маме, Грише, Паше – и о милом, дорогом Диме?»

Все начиналось так радостно, но теперь Милу стиснуло горе, и она поняла, что это не видение, такими жестокими видения не бывают…

Внезапно воздух заполнился покрывалом света, стремительным вихрем раскаленных бритвенных лезвий, вспоровших зной, и вселенная задрожала от выпущенных в нее злобных энергий, пульсации пулеметных пуль, вгрызающихся в дерево подводы, разбрызгивающих щепки и пыль сверхзвуковыми россыпями повсюду, куда их приводило повелевавшее ими случайное распределение. Это был кошмарный сон в летнюю ночь, наполненный насилием середины индустриального двадцатого века.

Первым связным образом в сознании Милы была вставшая на дыбы лошадь, цепляющаяся передними ногами за воздух. Смертельно раненная, лошадь повалилась набок, увлекая за собой упряжь. Весь окружающий мир перевернулся, поскольку упавшая лошадь опрокинула своим весом подводу. Мила осталась в опрокинутой подводе, сознавая, что ураганный огонь ведется с нескольких сторон и воздух насыщен смертоносным свинцом. Лошади ржали и поднимались на дыбы, одни неслись прочь, объятые паникой, другие грузно оседали на землю, сраженные пулей. Повсюду царили смятение и смерть.

Очутившись на земле, Мила, пятясь, отползла в кустарник и увидела, как пулеметная очередь прошлась вдоль тропинки, огромной метлой поднимая пыль, повисшую в воздухе. Где-то совсем рядом, что породило страх, но в то же время достаточно далеко, чтобы не представлять опасности, взорвалась граната, и Мила, разбиравшаяся в подобных вещах, определила, что это «Штильгранате-24». Резкая взрывная волна ударила по барабанным перепонкам и оторвала девушку от земли сантиметров на пять.

Шесть месяцев уличных боев в Сталинграде стали для Милы хорошим уроком. Она сразу же узнала спазматическую дробь немецких пулеметов, неторопливые очереди автоматов и резкие вспышки света, громкие хлопки и ударную волну гранат М-24, взрывающихся на исходе своего долгого полета от руки к цели. Немцы занимали отличную позицию, были вооружены до зубов и не заботились о том, чтобы сберечь боеприпасы. Эта засада имела перед собой цель уничтожить всех, кто в нее попал, – никакого снисхождения. Погибнуть должны были все – люди, лошади, собаки.

У Милы не было винтовки. И вообще никакого оружия. Однако поскольку она заснула в одежде, на ней был маскхалат, и двигаться можно было только в одном направлении, только прочь, подальше отсюда, то есть продолжать пятиться в лес. Но когда Мила именно этим и занялась, на нее набросился человек.

Его ноги туго обвили ее – но только это была ярость не насильника, а убийцы. Мила успела разглядеть чужое лицо, пятнистый эсэсовский маскхалат – странно, какие мелочи врезались в память, – и злобное бешенство в глазах. Эсэсовец запутался в ремешке своего автомата, что несколько замедлило его действия, но он настолько превосходил соперницу силой, что это не имело значения. Одной рукой эсэсовец прижал девушку к земле, а другой, отбросив автомат, потянулся к бедру и достал двадцать сантиметров сверкающей стали – при этом каска слетела у него с головы. Он вскинул руку, чтобы нанести удар, и в этот момент пуля, попав ему в затылок, вышла впереди, разорвав лицо, вырвав нос и левый глаз и превратив живое тело в мертвый вес. Эсэсовец повалился набок. Миле так и не суждено было узнать, откуда прилетела спасительная пуля – то ли это выстрелил один из остававшихся в живых партизан, то ли промахнулся кто-то из эсэсовцев, а может быть, это был рикошет, подчиненный не закону справедливости, а лишь собственному безумному предпочтению.

Освободившись, Мила скользнула назад. Извиваясь между кустов, нащупывая дорогу носками сапог, она услышала пронзительный треск советского ППШ – кто-то из партизан, уцелев в первой огненной волне, открыл ответный огонь. Снова в панике заржали лошади. Одна из них без седока понеслась по тропе, но трассирующие пули настигли ее, поразили в бок, и она споткнулась на всем скаку и рухнула на землю, брыкаясь в предсмертных судорогах и поднимая облако пыли. Прогремел еще один взрыв – ублюдки-эсэсовцы продолжали бросать гранаты. Два немецких пулемета неумолимо сбивали с кустов листву и поднимали над тропинкой фонтанчики земли, расстреливая колонну, уже не так интенсивно, но по-прежнему настойчиво, а немецкие автоматы снова и снова выпускали в беспорядочную кучу потоки пуль, взметая в воздух щепки и мусор.

Внезапно на место засады опустилась тишина, более громкая, чем звуки выстрелов.

Мила увидела, как вдоль всей тропы с земли поднялись люди, так близко, что ей стало страшно. Она поняла, что во время бегства наткнулась на одного из затаившихся охотников, подняла его с земли, и он поплатился за это жизнью. Однако остальные с проворством крутящихся дервишей сомкнулись вокруг расстрелянной колонны, доводя дело до конца, стреляя из автоматов в упор.

Мила перестала наблюдать за происходящим. Вместо этого, бесшумная и ловкая, как и полагается настоящему снайперу, она отползла назад. Ей удалось развернуться и, набрав поразительную скорость, быстро увеличить расстояние до зоны смерти. В какой-то момент она услышала голоса, говорившие не по-немецки, а на каком-то другом языке, славянском, возможно сербском, и застыла. Совсем близко с земли поднялись другие люди и также направились к зоне смерти.

Как и полагается настоящему снайперу, Мила мастерски владела искусством исчезать, чем и воспользовалась.

Держа в руке телефонную трубку, Салид вызывал штаб 12-й танковой дивизии СС, сидя на корточках рядом со своим связистом, с тяжелой рацией за спиной.

– «Цеппелин-1» вызывает «Антона», как слышите, прием!

– Я «Антон», слышу вас, «Цеппелин-1», слышу хорошо.

– «Антон», срочно пришлите сюда бронетранспортеры. Я не знаю, есть ли кто-нибудь поблизости. В целях безопасности мне нужны дополнительные силы. У нас потери, мы должны загрузить добычу и уйти отсюда, пока не подоспели новые бандиты.

– «Цеппелин-1», вас понял. Бронетранспортеры готовы и будут у вас через час. «Цеппелин-1», доложите результаты операции.

– Вас понял, «Антон». Докладываю: много убитых, точное число сообщу позже.

«Ох уж эти немцы!» – подумал Салид. Все-то им нужно сосчитать. Они захотят узнать точное число волосков у дьявола на заднице!

– Буду ждать, «Цеппелин-1». Конец связи.

– Конец связи, – подтвердил гауптштурмфюрер.

Тем временем его люди наводили порядок. Вернув трубку радисту, Салид встал и присоединился к своим бойцам. В воздухе все еще висела пороховая гарь. Подойдя к зоне смерти, Салид услышал недовольное кряхтение пулеметчиков, разбиравших свое оружие для транспортировки. Он прошел вдоль тропы. Повсюду валялись трупы партизан, скорченные или расслабленные, такие, какими их застигла смерть. Две-три лошади еще дышали и бились в судорогах, пока их не усмирили окончательно завершающие выстрелы.

– Второе отделение, рассредоточиться по периметру в ста метрах. Остальные продолжают работу. Где Акков? Черт бы его побрал, когда он нужен, его вечно нет…

– Я здесь, капитан, – откликнулся обершарфюрер Акков.

Это был закаленный боец, в прошлом сержант полиции, прекрасно владеющий солдатским ремеслом. С почерневшим от пороховой копоти лицом обершарфюрер приблизился к командиру.

– У меня есть точные цифры, – доложил он.

– Выкладывай, – приказал Салид.

Убито тридцать пять бандитов, из них по крайней мере девять женщин, но некоторые настолько изуродованы взрывами, что опознать невозможно. Кровавых следов, уходящих от тропы, нет. Трудно поверить, что кто-нибудь мог уцелеть в такой бойне, но мало ли что. При свете дня мы прочешем местность.

– К рассвету нас здесь уже не будет. Наши потери?

– Двое убитых, семеро раненых, один в критическом состоянии и не дотянет до прибытия бронетранспортеров.

Вдоль тропы душный ночной воздух разрывали короткие очереди. Бойцы полицейского батальона знали, что лучше не подходить к трупам слишком близко. Перевернешь один такой труп, а у него в руке пистолет или нож, и он еще не совсем мертв и жаждет захватить тебя с собой. А может быть, истекая кровью, он отвинтил у гранаты предохранитель и обмотал шнуром запястье, и если его потревожить, граната упадет, детонатор сработает, и граната взорвется. Вместо этого бойцы медленно продвигались вдоль тропы, светя фонариками, и, оставаясь от трупов на некотором удалении, выпускали в каждый короткую очередь. Так было безопаснее, и дело стоило того, чтобы потратить лишние патроны. Только после того, как шеренга трупов была убита по второму разу, бойцы отложили оружие и уложили мертвецов, неподвижных и застывших, более или менее упорядоченно, чтобы изучить их более внимательно.

– Опознать сможете? – спросил Акков у гауптштурмфюрера-араба, который медленно шел вдоль шеренги тел, пристально их разглядывая.

Салид всматривался в каждое мертвое лицо. Он не испытывал ничего, кроме чувства долга и ответственности, а также честолюбия, полученного от истинной веры. Маски смерти не имели для него никакого значения, в свое время он видел их тысячами, быстро усвоив за время службы в группе «Д», что нет смысла задерживаться на каждом отдельном лице.

В какой-то момент Салид достал из-за пазухи папку, чтобы сравнить данные.

Насчет женщин не могу сказать, – задумчиво произнес он. – Придется их отмыть и привести в порядок, чтобы можно было опознать. Что же касается Бака, я надеялся сегодня его прикончить. Это стало бы дополнительной заслугой, наградой за которую стала бы неделька в Берлине. Но если только он не один из тех, кому снесло полголовы, я его здесь не вижу. Возможно, его тут и не было.

Недельный отпуск в Берлине являлся лучшей наградой для страстных и любвеобильных боснийцев, любивших насиловать женщин почти так же, как и убивать. Личные предпочтения самого Салида были более эстетическими: если бы ему дали неделю отпуска, он вернулся бы к ежедневной практике пяти молитв и мечтам о суровой красоте Палестины с ее рощами из финиковых пальм и оливковых деревьев, выбеленными солнцем скалами из песчаника, ее щедростью, скрытой в задумчивой рассеянности, ее теплом, ярким солнцем, ее нуждающимся народом.

– По прогнозам разведки, Бак должен был быть здесь, – заметил Акков.

– «Прогноз» – это научное слово, обершарфюрер. Разведка просто строит предположения, как и все мы. В других условиях я бы назвал эту операцию великолепной и успешной. Трупов столько, сколько пехотинцам фон Бинка не удавалось собрать в одном месте за целый год. Однако именно эта операция была очень специфической. Я до сих пор не могу сказать, добились ли мы успеха, и пока не знаю, какой отчет представить обергруппенфюреру Гределю.

– Господин гауптштурмфюрер! – окликнули Салида.

К нему поспешно приблизился возбужденный боец. В руках он держал винтовку, которую протянул Аккову, а тот передал Салиду.

Это была винтовка «Мосин» образца 1891/1930 с оптическим прицелом ПУ и ремнем в виде сложной петли, чтобы закреплять ее на теле в трех точках.

– Белая Ведьма была здесь, – пробормотал Акков. – В этом нет никаких сомнений.

Снайперское везение: пещера.

Снайперское везение: пещера, в которой нет медведя, волка, барсука или какой-нибудь другой дикой твари, готовой сразиться с незваным пришельцем за право собственности.

Снайперское везение: ручей, по которому можно пробежать несколько километров, не оставляя следов. Больше того, когда Мила наконец выбралась из воды, она вскарабкалась на скалы и поднялась по каменистой тропе на твердую, сухую землю. Опять же, никаких следов.

Девушка забралась в пещеру и сжалась в комок, глядя на то, как лучи поднимающегося над Карпатами солнца пробиваются сквозь листву. Вокруг царила тишина. Картина казалась идеальной: вертикали двадцатиметровых сосновых стволов, горизонтали сосновых ветвей, гармония зелени и бурых красок, уходящий вниз склон, зелень травы, чем-то напоминающей клевер, косые лучи солнца, проникающие сквозь заросли. В воздухе чувствовался сладкий аромат сосновой хвои. Картина была настолько безмятежная, что Миле пришлось сделать над собой усилие, чтобы оторваться от нее: все вокруг говорило об умиротворенности и безопасности, в то время как об этом, скорее всего, не могло быть и речи.

Мила не видела ни одного немца, хотя поле зрения было ограниченно. С другой стороны, партизаны ее тоже не искали. У нее не было ни винтовки, ни карты, и она понятия не имела, где находится. Все произошло так быстро, по-современному – вот ты в одной вселенной, на грани сна, грезишь о близких людях, а в следующее мгновение ты уже в другой вселенной, где царит оглушительное насилие, а все и вся пытаются тебя убить.

У Милы ныло все тело. Чем дольше она лежала, тем больше сигналов боли поступало от различных его частей, осознающих, что им уже больше не нужно работать по максимуму и они могут расслабиться в безделье, отрапортовав о своем дискомфорте. Мила несколько раз упала, заработав синяки и ссадины и ободрав колени. Ей пришлось пробираться через густые заросли, поэтому лицо и руки были иссечены сосновыми иголками. Похоже, она потянула мышцы на груди, и эти мышцы настойчиво докладывали о своих страданиях. Была еще такая мелочь, как растянутая лодыжка, но у лодыжек имеется определенное свойство: первый день они помалкивают, а на следующий громко жалуются. Добрая сотня царапин, шишек, синяков, порезов, ссадин и уколов требовала к себе внимания. Тем временем Мила отчаянно проголодалась. Что она будет есть?

Мила не была лесным жителем. Она родилась и выросла в большом городе. Ее жизнью были петербургские кинотеатры и кафе, что можно было сказать про многих коренных петербуржцев из старинных семей: Мила никак не могла заставить себя называть свой родной город Ленинградом. Это был город белых ночей, прекрасный в неярком северном свете, с величественными соборами и дворцами, бесчисленными реками, каналами и мостами. Это был город Достоевского, город русской литературы, самый европейский город в России. И он никак не подготовил Милу к тому, с чем она столкнулась сейчас.

Она поняла: ей нужно составить план. Ее отец, мудрый и изобретательный, уже все решил. Мила услышала его голос. Оставаться в пещере, дождаться наступления ночи, затем с наступлением сумерек начать спускаться вниз. Возможно, ей повезет, возможно, не повезет: либо она наткнется на крестьян, которые ей помогут, либо на немцев, которые ее убьют. Но нельзя просто лежать здесь, дожидаясь смерти.

Теперь необходимо оценить ситуацию. Воспользоваться головой. Папа говорил, что ты умная, все учителя говорили, что ты умная. Думай!

Анализируй, анализируй, анализируй. Прежде чем решить какую-либо проблему, необходимо понять ее суть. Это верно и в физике, и на войне, в политике, медицине и любом другом виде человеческой деятельности. Необходимо определить, что на самом деле является правдой, в отличие от того, что хотелось бы считать правдой.

Папа свято в это верил, и эта вера его погубила.

Отец Милы был агрономом-биологом, и его задача, как и у всех, кто работал по этой специальности, заключалась в том, чтобы повысить урожайность пшеницы. Родина жила на своей пшенице: из нее получался хлеб, а хлеб означал жизнь. Кто-то однажды сказал, что хлеб – основа жизни. Отец Милы рассмеялся. «Нет, – ответил он, – хлеб и есть сама жизнь».

Однако его работа была основана на твердой вере в генетику великого Менделя. Увы, один украинский крестьянин-гений по имени Трофим Лысенко верил в теорию гибридов. Он завоевал расположение Сталина, а вскоре получил власть. Лысенко всеми способами подкреплял свои теории, сначала письмами в научные журналы, затем письмами властям, которые стали оканчиваться ночными визитами сотрудников госбезопасности.

Но отец Милы не собирался молчать.

Нельзя изменить в лаборатории колосок пшеницы и ожидать, что эти изменения передадутся последующим поколениям. Великий Мендель дал ясно это понять еще сто лет назад. Эту истину нельзя было отрицать, а перевод всей советской сельскохозяйственной политики на бредовые теории гибридизации неизбежно должен был обречь миллионы людей на голод.

Федор Петров не был героем. Совсем наоборот. Это был мягкий, спокойный человек, крайне порядочный, любящий супруг и отец троих детей. Но он считал своим долгом говорить правду, и он говорил ее до тех пор, пока не исчез. Из-за какой-то пшеницы!

И вот теперь Мила попала в другую ловушку: ее охватило ожесточение. Она тщетно пыталась выбросить из памяти ту ночь, когда узнала, что отца забрали, долгие месяцы без единой весточки от него, и, наконец, неофициальную, но далеко не случайную встречу ее матери с одним из товарищей отца по работе в университете. «Он сказал, по слухам папа умер от туберкулеза в лагере в Сибири».

И это был конец. Боль утраты нельзя выразить словами. А впереди ждало новое горе: оба брата, мать, муж. Даже великий Достоевский со всеми своими затравленными, гонимыми неудачниками не смог бы найти слов, чтобы выразить это. Нужно жить дальше. И постараться все забыть.

И снова папа: включи свой мозг снайпера. Сосредоточься, сконцентрируйся, осмотрись, пойми. Ничем себя не выдавай, спрячь свои красивые глаза и тело, слейся с землей, ветром, деревьями, стань снайпером и сполна расплатись со своими врагами.