Текст книги "Зелёная миля"

Глава 1

Случилась эта история в 1932 году, когда тюрьма штата находилась в местечке, известном под названием Холодная Гора, а одной из достопримечательностей тюрьмы являлся электрический стул.

Заключенные постоянно вышучивали стул, как люди зубоскалят над тем, чего боятся, но от чего не могут избавиться. Как его только не называли. И Старая Замыкалка, и Хватунчик. Не остался забытым счет за электричество, выписываемый всякий раз после использования стула по назначению. Высказывались предположения, что именно на нем начальник тюрьмы Мурс в эту осень готовил обед на День благодарения[4]4
  Государственный праздник в память первых колонистов Массачусетса (последний четверг ноября).


[Закрыть], поскольку его жена Мелинда болела и не могла встать к плите.

Но у тех, кому действительно предстояло сесть на этот стул, чувство юмора отшибало сразу. Во время службы в этой тюрьме я присутствовал при семидесяти восьми казнях (эту цифру я никогда не перепутаю, буду помнить даже на смертном одре) и думаю, что для большинства этих людей осознание происходящего с ними приходило в тот самый момент, когда их лодыжки привязывали к массивным ножкам Старой Замыкалки. Внезапно они понимали (а это читалось по меняющемуся выражению их глаз), что ноги уже отслужили свое. Кровь еще бежала по венам, мышцы сохраняли силу, но они больше не пригодятся. Ни для того, чтобы прошагать еще одну милю, ни для того, чтобы потанцевать с девушкой. Известие о смерти клиентам Старой Замыкалки поступало от лодыжек. Да, после того как они произносили последнее слово, им на голову надевали черный шелковый мешок-маску, который даже глушил пару-тройку фраз. Вроде бы мешок этот придумали для их блага, но я всегда считал, что пользу он приносит только нам, избавляя от лицезрения ужаса, застывавшего в их глазах, когда им окончательно становилось ясно, что они должны умереть с согнутыми коленями, сидя на Старой Замыкалке.

В тюрьме «Холодная гора» крыло, предназначенное для смертников, отсутствовало. Его заменял блок Е, отстоящий от четырех остальных и по размерам вчетверо меньший, кирпичный, а не деревянный, с некрашеной металлической крышей, сверкающей на солнце, словно глаз дьявола. Состоял блок из шести камер, по три с каждой стороны широкого центрального прохода, каждая в два раза больше камер в обычных блоках. Само собой разумеется, одиночек. Неслыханная роскошь по тюремным меркам (особенно в тридцатые годы), но заключенные блока Е с радостью махнулись бы на любую камеру в другом блоке. Поверьте мне, махнулись бы.

За те годы, что я проработал старшим надзирателем блока, не было случая, чтобы на шесть камер приходилось шесть заключенных: возблагодарим Господа за те маленькие радости, что видят от Него тюремщики. Обычно число смертников не превышало четырех, белых и черных (в «Холодной горе» для ходячих трупов сегрегации не существовало), но и этого нам хватало с лихвой. Однажды в блоке Е появилась женщина, Беверли Макколл. Черная, как туз пик, и прекрасная, как грех, совершить который у тебя никогда не хватит духу. Шесть лет она сносила побои мужа, а вот измены не пожелала терпеть и дня. И в тот же вечер (о проделках мужа Беверли узнала несколькими часами раньше) она подстерегла несчастного Лестера Макколла, которого друзья (и, видимо, любовница) звали Брадобрей, на верхней площадке лестницы, ведущей в их квартиру из его парикмахерской. Подождав, пока он начнет снимать пиджак, она выпустила его кишки в его же тапочки, воспользовавшись одной из бритв Брадобрея. За две ночи до встречи со Старой Замыкалкой Беверли Макколл вызвала меня в свою камеру и заявила, что во сне к ней явился дух ее африканского предка, который приказал ей отречься от рабской фамилии и принять смерть под фамилией свободной – Матуоми. Вот она и потребовала, чтобы при зачтении смертного приговора ее называли не иначе как Беверли Матуоми. Как я догадался, африканский предок не успел дать ей другого имени или она не сумела его придумать. Я ответил: пожалуйста, нет вопросов. Годы службы научили меня никогда не отказывать смертникам, если только они не просили совсем уж невозможного. А в случае с Беверли Матуоми, как выяснилось на следующий день, мой ответ вообще не имел ни малейшего значения, потому что в три часа пополудни позвонил губернатор штата, чтобы сказать, что Беверли смертная казнь заменена на пожизненное заключение в женской тюрьме в Травяной Долине. И я, скажу вам, только порадовался, когда круглая попка Бев, миновав мой стол, продефилировала налево, а не направо.

Тридцать пять лет спустя, а может и того больше (но не меньше тридцати пяти, это уж точно), я наткнулся на ее фамилию в разделе некрологов, под фотографией худой чернокожей старушки с седыми волосами и в очках в роговой оправе. Последние десять лет Беверли прожила на свободе, говорилось в некрологе, практически в одиночку поддерживая на плаву библиотеку маленького городка Рейнс-Фоллз. Она также преподавала в воскресной школе и пользовалась в этом захолустье всеобщим уважением. Предварялся некролог заголовком «БИБЛИОТЕКАРЬ УМИРАЕТ ОТ СЕРДЕЧНОГО ПРИСТУПА». А ниже самым мелким шрифтом указывалось: «Отсидела двадцать лет в тюрьме за убийство». Глаза Беверли за стеклами очков остались прежними. Большие сверкающие глаза женщины, которая и в семьдесят лет не колеблясь полоснет опасной бритвой, если того потребуют обстоятельства. Убийцы узнаются сразу, даже если они заканчивают свой век библиотекарями в Богом забытых городках. По крайней мере узнаются теми, кто провел рядом с убийцами столько же лет, сколько я. И лишь один раз я задался вопросом: а в чем суть всей моей работы? Потому-то, наверное, я все это и пишу.

Широкий коридор между камерами блока Е покрывал линолеум цвета перезрелого лайма, отчего в «Холодной горе» его называли не Последней милей, как в других тюрьмах, а Зеленой. Тянулся он с юга на север, если мне не изменяет память, аж на шестьдесят больших шагов. Один конец коридора упирался в изолятор, другой оканчивался Т-образным перекрестком. Поворот налево означал жизнь, если считать таковой прогулки по залитому солнцем тюремному двору. Многие и считали, проводя в тюрьме год за годом и не испытывая никаких видимых неудобств. Воры, поджигатели, насильники разговаривали, прохаживались, обделывали свои мелкие делишки.

С правым поворотом дело обстояло иначе. Сначала вы попадали в мой кабинет (на зеленый ковер, который я все хотел поменять, да так и не дошли руки) и проходили мимо моего стола, осененного двумя флагами: американским – слева и штата – справа, держа путь на дальнюю стену с двумя дверями. Одна вела в маленький туалет, которым пользовались я и надзиратели блока Е (иногда и начальник тюрьмы Мурс). Вторая приводила в помещение, похожее на чулан или кладовую. Там и обрывалась жизнь тех, кто проходил Зеленую милю. Миновав ее (дверь низкая, мне приходилось наклоняться, а Джон Коффи и вовсе согнулся в три погибели), человек попадал на небольшую площадку и по трем бетонным ступеням спускался на деревянный пол. Отопление отсутствовало, а от неба комнатушку отделяла все та же металлическая крыша. Поэтому зимой изо рта шел пар, а летом здесь царила жуткая жара, от которой при казни Элмера Манфреда, то ли в июле, то ли в августе тридцатого года, девять свидетелей лишились чувств.

На левой стороне кладовой (опять левой!) властвовала жизнь. Инструменты в специальных шкафах, запертых на амбарные замки (словно хранились в них винтовки, а не лопаты и мотыги), мука, крупы, другие непортящиеся продукты, мешки с семенами для весенних посадок на тюремном огороде, коробки с туалетной бумагой, стопки бланков для тюремной канцелярии… даже белый порошок для разметки футбольного и бейсбольного полей. Имелась в тюрьме площадка, именуемая Лугом, на которой заключенные осенью играли в эти игры.

Справа же царствовала смерть. Там, вознесенная на деревянный постамент в юго-восточном углу кладовой, стояла Старая Замыкалка. С мощными дубовыми ножками, широкими дубовыми подлокотниками, впитавшими пот ужаса десятков людей, сочащийся из всех пор в последние минуты их жизни. Металлический колпак свешивался со спинки, словно шлем в книжке комиксов о рыцарях короля Артура. От колпака отходил шнур, исчезая в кольцевом изоляторе-уплотнении, встроенном в стену из шлакоблоков. У одной из ножек Старой Замыкалки стояло ведро из оцинкованной жести. В нем лежал кусок губчатого материала, вырезанный по контуру металлического колпака. Перед казнью губка пропитывалась соляным раствором для обеспечения надлежащего контакта между металлом и черепной коробкой, чтобы постоянный электрический ток, поступающий по проводу, беспрепятственно проникал через губку в мозг приговоренного к смерти.

Глава 2

1932-й стал годом Джона Коффи. Подробности вы найдете в газетах, если у кого еще возникнет такое желание… Для этого требуется чуть больше сил, чем осталось у немощного старика, доживающего свой век в доме престарелых в штате Джорджия. Той осенью, помнится, стояла ужасная жара. Октябрь практически ничем не отличался от августа, и жена начальника тюрьмы, Мелинда, попала в больницу с приступом какого-то хронического заболевания. В ту осень и я подхватил тяжелую урологическую инфекцию. В больницу не лег, жутко мучился всякий раз, когда приходилось сходить по малой нужде. То была осень Делакруа, низкорослого лысоватого француза с мышью, который прибыл в блок Е летом и придумал тот хитрый трюк с катушкой. Но главным образом запомнилась та осень появлением Джона Коффи, приговоренного к смерти за изнасилование и убийство девочек-близнецов Деттериков.

Каждую смену в блоке Е дежурили четыре или пять надзирателей, хотя далеко не все служили у нас постоянно. Дин Стэнтон, Гарри Тервиллигер и Брут Хоуэлл (парни дали ему прозвище Зверюга, разумеется, в шутку, так как без необходимости он и мухи бы не обидел, несмотря на внушительные габариты) уже умерли, как и Перси Уэтмор, вот уж кто действительно был зверем… да еще и глупцом. Перси совершенно не подходил для работы в блоке Е, где люди с таким поганым характером не просто бесполезны, но даже опасны, однако он состоял в родстве с женой губернатора, поэтому вопрос о его увольнении даже не поднимался.

Именно Перси Уэтмор привел Коффи в блок смертников, предваряя его появление ставшими у него традиционными криками: «Идет мертвец! Сюда идет мертвец!»

Жара по-прежнему не спадала, хотя на дворе стоял октябрь. Дверь в тюремный дворик распахнулась, в коридор хлынул поток яркого света, а следом вошел гигант, каких я не видел никогда, разве что нынче, во время трансляций баскетбольных матчей по телевизору, что стоит в комнате отдыха в этом доме для старых доходяг, среди которых мне суждено умереть. Гигант был закован в цепи, в наручниках и в ножных кандалах. При каждом шаге по покрытому линолеумом полу железо звенело, словно рассыпанная пригоршня монет. Справа от него шел Уэтмор, слева – тощий маленький Гарри Тервиллигер. Выглядели они словно дети, шагающие рядом с дрессированным медведем. Даже Брут Хоуэлл в сравнении с Коффи смотрелся мальчиком-подростком, а Брут вытянулся за шесть футов, выделялся шириной плеч и неплохо играл в защитной линии футбольной команды школы. Его даже пригласили выступать за университет, но там он не прижился и вернулся в родные пенаты.

Черный, как и большинство временных постояльцев блока Е, которые оставались на нашем попечении, прежде чем умереть в объятиях Старой Замыкалки, ростом шесть футов и восемь дюймов, в остальном Джон Коффи ничем не напоминал гибких баскетболистов с телеэкрана. Его отличали широченные грудь и плечи, бугрящиеся могучими мускулами. Его одели в тюремную униформу самого большого размера, какой только имелся на складе, однако брюки заканчивались на середине голени, над кандалами. Куртка не застегивалась на груди, а рукава едва скрывали локти. Шапку Коффи держал в здоровенной лапище. Оно, наверное, и к лучшему. На его огромной лысой голове она смотрелась бы как на обезьянке шарманщика, разнясь только цветом: синяя, а не красная. Казалось, что для Коффи разорвать цепи – все равно что ребенку развязать ленты рождественского подарка, но, взглянув ему в лицо, я сразу понял, что таких мыслей у Джона нет. И читалась на этом лице не тупость, как полагал Перси, который вскорости прозвал Коффи Дурнем, а потерянность. Гигант оглядывался и оглядывался, словно не понимая, где он. Может, он даже не понимал, кто он. Увидев его, я сразу подумал, что передо мной черный Самсон… аккурат после того, как Далила своими маленькими ручками обрила его наголо и лишила куража.

– Мертвец идет! – гремел Перси и тянул за наручник этого медведя в человеческом облике, словно искренне верил, будто может заставить Коффи сдвинуться с места, если тот вдруг решит, что дальше ему идти не хочется. Гарри ничего не сказал, но чувствовалось, что ему эти вопли не по душе. – Мертвец…

– Достаточно, – оборвал я Уэтмора.

Я сидел на койке в камере, приготовленной для Коффи. Мы, разумеется, знали о его прибытии и готовились к встрече, но я и представить не мог, какой он гигант, пока не увидел Коффи собственными глазами. Перси бросил на меня красноречивый взгляд: мол, все знают, что ты козел (кроме, разумеется, этого дуболома, который знал только одно: как насиловать и убивать маленьких девочек), но промолчал.

Вся троица остановилась у открытой двери в камеру.

– Вы уверены, что хотите остаться с ним, босс? – нервно спросил Гарри Тервиллигер.

Я кивнул. Нечасто мне доводилось видеть нервничающего Гарри Тервиллигера. А он стоял рядом со мной во время мятежа шесть или семь лет тому назад и не дрогнул, когда пошли разговоры о том, что у заключенных есть оружие. Сейчас же он заметно нервничал.

– Надеюсь, мы поладим с тобой, здоровяк? – Я опустился на койку, стараясь, чтобы ни голос, ни внешний облик не выдали меня, не показали, насколько замучила меня урологическая инфекция, о которой я уже упоминал. Потом, правда, мне пришлось еще хуже, но и этот день не слишком меня радовал.

Коффи медленно покачал головой. Она двинулась направо, потом сместилась налево, затем застыла посередине. Как только его взгляд остановился на мне, он уже не отрывал от меня глаз.

Гарри держал в одной руке папку с сопроводительными документами Коффи.

– Передай папку ему, – попросил я. – Сунь в руку.

Гарри исполнил приказ. Коффи взял папку, словно лунатик.

– А теперь, здоровяк, давай ее сюда, – обратился я к нему, и Коффи, гремя цепями, принес папку мне. Ему пришлось наклонить голову, чтобы войти в камеру.

Я смерил его взглядом, еще раз убеждаясь, что он действительно так высок. Все точно, никак не меньше шести футов и восьми дюймов. Но вот вес его, двести восемьдесят фунтов, уж точно указали на глазок. Он весил триста сорок, а может, и все триста пятьдесят. В графе «Шрамы и особые приметы» значилось одно слово, напечатанное Магнуссоном, ветераном регистрационного бюро, – «много».

Я оторвался от бумаг. Коффи чуть сдвинулся в сторону, и теперь я видел Гарри, стоявшего в коридоре перед камерой Делакруа, который до прибытия Коффи был нашим единственным постояльцем. С лица невысокого лысоватого Дела никогда не сходило выражение тревоги. Чем-то он напоминал бухгалтера, знающего, что его манипуляции с цифрами вот-вот всплывут наружу. На плече у Делакруа сидел ручной мышонок.

Перси Уэтмор привалился к двери камеры, в которой только что поселили Джона Коффи. Дубинку он уже достал из чехла и постукивал ею по ладони левой руки с таким видом, словно хотел пустить ее в дело. Вот тут я понял, что больше не могу его выносить. Может, причиной стала невероятная жара, может, досаждающая мне урологическая инфекция, может, злость на судью, приславшего на казнь черного идиота, по спине которого Перси явно хотел пройтись дубинкой. Возможно, сработали все факторы сразу. В результате я решил проигнорировать политические связи Уэтмора.

– Перси, лазарет переезжает.

– Этим занимается Билл Додж.

– Я знаю. Пойди и помоги ему.

– Это не моя работа. Моя работа – вот этот дылдон.

Словом «дылдон», обозначавшим нечто среднее между дылдой и болваном, Перси называл крупногабаритных заключенных. Их Перси не любил. Сам он был маленького росточка и не такой худой, как Гарри Тервиллигер. Из тех петушков, которых хлебом не корми, а дай затеять ссору, особенно если преимущество в силе на их стороне. И еще он очень трепетно относился к своей шевелюре. Каждую минуту то расчесывал, то приглаживал волосы.

– Здесь твоя работа закончена, – отрезал я. – Ступай в лазарет.

Перси выпятил нижнюю губу. Билл Додж и его люди переносили ящики с лекарствами, простыни, матрацы, кровати. Лазарет переезжал в новое здание, построенное в западной части тюрьмы. Работа тяжелая и потная, особенно в такую жару. Перси Уэтмору не хотелось принимать в ней участие.

– Народу у Билла достаточно.

– Все равно иди туда. Будешь его заместителем. – Я возвысил голос и, поймав укоризненный взгляд Гарри, предпочел сделать вид, будто ничего не заметил. Если б губернатор заставил начальника тюрьмы Мурса уволить меня за то, что я не слишком любезно обошелся с его родственничком, кого бы Хол Мурс поставил на мое место? Перси? Это вряд ли. – Мне без разницы, чем ты займешься, Перси, лишь бы ты убрался отсюда.

На мгновение я подумал, что он заартачится и устроит скандал. Коффи же все это время стоял столбом, словно самые большие в мире остановившиеся часы. Но Перси кинул дубинку в чехол и ретировался в коридор. Я не помню, кто из надзирателей сидел за столом дежурного, наверное, один из временно прикрепленных к блоку Е, но Перси не понравилась его физиономия, потому что, проходя мимо, он прошипел:

– Сотри дебильную ухмылку со своей сраной рожи, а не то этим займусь я.

Загремели ключи, волна горячего воздуха захлестнула коридор, и Перси Уэтмор на какое-то время избавил нас от своего присутствия. Мышонок Делакруа перебегал с одного его плеча на другое, воинственно топорща усики.

– Успокойся, Мистер Джинглес, – обратился к нему Делакруа, и зверек замер на его левом плече, словно понял. – Сядь и замри. – Делакруа говорил с акцентом, так что «замри» прозвучало как «шамри».

– Тебе бы прилечь, Дел, – бросил я. – Поспи. Наши дела не имеют к тебе никакого отношения.

Делакруа подчинился. Он изнасиловал молодую девушку, убил ее, потом принес тело к пансиону, в котором она жила, облил минеральным маслом и поджег, надеясь скрыть следы своего преступления. Распространившись на здание, огонь сжег его дотла. При пожаре погибли еще шесть человек, из них двое детей. Других преступлений за Делакруа не числилось, и теперь он вновь стал мягким, сереньким человечком с озабоченным лицом, плешью и отросшими на затылке, длинными волосами. Ему предстояло посидеть на Старой Замыкалке, дабы она отправила его в мир иной… Однако нечто, сотворившее весь этот ужас, уже ушло, и теперь Делакруа лежал на тюремной койке, а его маленький дружок бегал у него по рукам. Пожалуй, в этом и заключалась самая большая трагедия: Старая Замыкалка никогда не сжигала то, что сидело у них внутри, как и нынче инъекции не отправляют это нечто в глубокий сон. Оно уходит, чтобы вселиться в кого-то еще, позволяя нам убить оболочку, которая по большому счету и так не живая.

Я вновь сосредоточился на гиганте.

– Если я разрешу Гарри снять с тебя цепи, ты будешь паинькой?

Он кивнул в той же манере, как и качал головой: вниз, вверх, вновь к середине. Странные его глаза все смотрели на меня. В них застыла умиротворенность, которой я, однако, боялся довериться. Рукой я дал сигнал Гарри, подошел, чтобы разомкнуть цепи. Теперь он не выказывал никаких признаков нервозности, даже когда опустился на колени между огромными ногами Коффи, чтобы снять ножные кандалы, и мне как-то полегчало. Гарри нервировало присутствие Перси, а интуиции Гарри я доверял. Собственно, я доверял интуиции всех постоянных сотрудников блока Е, за исключением Перси.

Перед всеми новоприбывшими я произношу короткую установочную речь, но в случае с Коффи я заколебался. Мне казалось, что по умственному развитию он ближе к дебилу, чем к нормальному человеку.

Пока с Коффи снимали цепи, кандалы, наручники, он стоял не шевелясь, спокойный, как першерон[5]5
  Порода лошадей-тяжеловозов.


[Закрыть]. Когда Гарри вышел из камеры, я вновь оглядел своего нового подопечного и постучал пальцем по папке.