Текст книги "Жребий"

В своей маленькой комнате он разделся, не включая свет, и плюхнулся на кровать. Чудесная девушка, первая после того, как не стало Миранды. Он надеялся, что не попытается сделать из нее вторую Миранду – это могло оказаться болезненным для него и просто роковым для нее.

Он лег и вытянулся на постели. Перед тем как уснуть, он приподнялся на локте и посмотрел в окно, за квадратный силуэт своей машинки и стопку бумаги рядом с ней. Он специально выбрал эту комнату, потому что из окна ее был виден дом Марстенов.

Свет там все еще горел.

Этой ночью ему впервые со времени возвращения в Джерусалемс-Лот приснился давний сон, впервые с тех ужасных дней после гибели Миранды. Бег через холл, визг открываемой двери, колеблющаяся фигура, глядящая на него жуткими выпученными глазами. Он в страхе поворачивается к двери, чтобы бежать…

И видит, что она заперта.

Глава третья
Город (1)

Город просыпается быстро – дела не ждут. Когда солнце только еще показывает из-за горизонта свой край и на земле еще темно, люди уже встают.

4.00

Сыновья Гриффенов – восемнадцатилетний Хэл и четырнадцатилетний Джек – начали доить коров. Коровник сиял чистотой. По центру его, между рядами стойл, тянулся цементный желоб. Хэл включил подачу воды в дальнем конце. Электрическая помпа нагнетала воду, поступающую после очистки от одного из двух артезианских колодцев. Хэл был угрюмым парнем, особенно мрачным в тот день. Он не хотел идти в школу, он ее ненавидел. Ненавидел скуку, необходимость сидеть пятьдесят минут на одном месте и все предметы, кроме разве что труда и рисования. Английский сводил его с ума, история отупляла, математика была просто непостижима. И никто не мог объяснить ему, зачем все это нужно. Коровам наплевать, знаете ли вы математику или кто командовал чертовой Потомакской армией во время этой чертовой Гражданской войны. Что касается математики, то его папаша сам не мог сложить две пятых и одну треть и поэтому и держал бухгалтера. Папаша не раз говорил, что главное в бизнесе – не образование, а знание людей; поэтому он никогда не читал ничего, кроме «Ридерс Дайджест», зато ферма приносила 16 тысяч чистого дохода в год. Да, знание людей. Пожимать им руки и знать по имени распроклятых их жен. Хэл знал этих людей. Они делились на два разряда: тех, кем можно помыкать, и тех, кто помыкает тобой. Первых было больше, но к последним, к несчастью, принадлежал отец.

Он оглянулся на Джека, сонно закидывающего вилами сено в стойла. Он-то любил книжки, подлиза. Чертов кусок дерьма.

– Эй, иди сюда! – крикнул он. – Подкинь сена в это стойло!

Он открыл дверь и вытащил одну из четырех доильных машин, устанавливая ее для работы.

Школа. Черт бы ее побрал.

Ближайшие девять месяцев представлялись ему могилой.

4.30

Плоды вчерашней вечерней дойки уже были упакованы и отправлены в Лот, на этот раз в картонных коробках, а не в жестяных банках с цветными наклейками.

Раньше Гриффен имел свою марку, но крупные компании лишили его этой привилегии.

Молочником на Слифут-Хилл, в западной части города, работал Ирвин, иначе – Вин, Пуринтон, начинавший свой путь на Брок-стрит, чтобы затем захватить центр и вернуться по Брукс-роуд.

Вину в августе стукнуло шестьдесят один, и уже поговаривали о его уходе на заслуженный отдых. Его жена, старая стерва по имени Элси, умерла в 78-м (это самое лучшее, что она сделала за двадцать семь лет брака), и теперь он собирался уйти на пенсию и переехать в Пемаквид-Пойнт вместе со своим псом, полуслепым спаниелем по кличке Док. Там он намеревался каждый день спать до девяти и никогда уже не наблюдать восхода.

Он подъехал к дому Нортонов и выгрузил то, что значилось в заказе: апельсиновый сок, две кварты молока, дюжина яиц. Когда он вылезал из кабины, в колене у него стрельнуло, но не сильно. День обещал быть хорошим.

К обычному заказу рукой Сьюзен было приписано: «Вин, пожалуйста, добавьте мне сметану. Спасибо».

Пуринтон вернулся, раздумывая, с чего это вдруг дочке Нортонов захотелось сметаны.

Небо на востоке начало светлеть. И на полях за городом заискрились капельки росы, как алмазы в королев ской короне.

5.15

Ева Миллер встала уже двадцать минут назад, надев домашний халат и пару розовых шлепанцев. Она приготовила себе завтрак – четыре вареных яйца, восемь ломтиков бекона, кастрюльку жаркого, дополнив все это двумя чашками кофе со сливками, двумя ломтиками хлеба с джемом и большим стаканом апельсинового сока. Она была не толстой, просто крупной; слишком много она работала, чтобы располнеть. Но ее объемы были просто раблезианскими; наблюдать за ее кружением у восьмикомфорочной плиты было все равно, что смотреть на бесконечную череду приливов и отливов.

Она любила завтракать в полном одиночестве, планируя работу на день. Сегодня ее было навалом; в четверг она меняла белье. На данный момент у нее жили девять постояльцев, включая этого нового, мистера Мейр са. В доме было три этажа и семнадцать комнат, и везде приходилось мыть полы, скоблить ступеньки, начищать перила и выбивать ковер в общей комнате. Хорек Крейг помогал ей, если не валялся пьяным.

Задняя дверь открылась, едва она села за стол.

– Привет, Вин. Как дела?

– Терпимо. Колено вот что-то пошаливает.

– Жаль. Если хочешь, я возьму у тебя еще кварту молока или галлон этого лимонада.

– Конечно, – ответил он, воспрянув духом. – Я так и знал, что тебе сегодня понадобится больше.

Она без комментариев взялась за свой завтрак. Вин всегда найдет, на что пожаловаться, хотя, видит Бог, нет человека счастливее его, с тех пор как его старая кошка свалилась в погреб и свернула себе шею.

В четверть шестого, когда она допила вторую чашку кофе и закурила «Честерфильд», о стену дома ударилась свежая газета, свалившаяся затем прямо в розовые кусты. Третий раз за неделю. Похоже, что этот парень Кильби не очень-то любит свою работу. Ну, пусть лежит там. В восточных окнах уже отражались легкие золотые лучи солнца. Это было лучшее время ее дня, и она не хотела прерывать его ничем.

Ее постояльцы могли пользоваться плитой и холодильником – это, как и еженедельная смена белья, учитывалось в оплате, – и скоро тишина будет нарушена. Сойдут готовить завтрак Гровер Веррил и Микки Сильвестер, работающие на текстильной фабрике в Сентрал-Фоллс.

Словно в подтверждение этой мысли, послышался шум воды в туалете и по лестнице затопали башмаки Сильвестера. Ева встала и пошла за газетой.

6.05

Хныканье ребенка разбудило Сэнди Макдугалл, и она, не открывая глаз, встала, чтобы его успокоить.

– Тсс, – забормотала она.

Ребенок залился плачем.

– Заткнись! – взвизгнула она. – Я иду!

Она пробралась на кухню по узкому коридорчику трейлера, совсем молодая девчонка, которую ранние роды лишили последних остатков красоты. Она вынула из холодильника молочную бутылочку Рэнди, подумала, не стоит ли ее разогреть, потом махнула рукой. Если уж тебе его так хочется, выпьешь и холодный.

Она зашла к нему в спальню и поглядела на него с неприязнью. Ему было уже девять месяцев, но для его возраста он выглядел слабым и все время хныкал. Он только недавно начал ползать. Ребенок возился с какой-то дрянью, и стенка была чем-то вымазана. Она подошла, удивляясь, что это, черт возьми, может быть.

Ей было семнадцать, и они с мужем поженились в прошлом июле. К тому времени она уже была на шестом месяце, походила на елочную хлопушку, и замужество казалось ей единственным спасением. Теперь она проклинала себя.

Она увидела, что ребенок измазал дерьмом руки, лицо и стену вокруг себя.

Она тупо стояла над ним с бутылкой холодного молока.

Вот что украло ее высшую школу, ее друзей, ее надежды стать манекенщицей. Паршивый трейлер и муж, весь день работающий на фабрике, а вечером отправляющийся со своими подонками-дружками пьянствовать или играть в покер. И этот ребенок, который вечно орет и мажет все дерьмом.

Он вопил уже во все горло.

– Заткнись! – внезапно взвизгнула она и швырнула в него бутылочку. Она попала ему в лоб, и он упал на спину, захлебываясь слезами. На лбу появился красный круг, и она почувствовала прилив одновременно жало сти, испуга и ненависти.

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – Она выхватила его из кровати и тряхнула пару раз, пока его крики боли стали невыносимыми. Ребенок извивался; лицо его стало багровым. – Ну, прости, – пробормотала она. – Прости свою маму. О, Иисус, Мария и Иосиф! Как ты, Рэнди? Подожди минуту, сейчас мама тебя вымоет.

Когда она вернулась с мокрой тряпкой, на лбу у Рэнди уже вздулся синяк. Но он взял бутылочку и, пока она вытирала ему лицо, беззубо улыбнулся ей.

«Скажу Рою, что он упал и ударился», – подумала она. Он поверит. О, Господи, сделай так, чтобы он поверил.

6.45

Большинство рабочих Салемс-Лота ехали на работу за пределы города. Одним из немногих, работавших на месте, был Майк Райерсон. В отчетах он значился уборщиком, но фактически в его обязанности входило надзирать за тремя городскими кладбищами. Летом он работал почти полный день, и даже зимой он был вовсе не так свободен, как думали некоторые. Ведь он помогал местному могильщику Карлу Формэну, а многие умирали именно зимой, особенно старики.

Сейчас он ехал по Бернс-роуд в своем пикапе, нагруженном ножницами, молотками, ломиком для подъема упавших памятников, десятигаллоновой канистрой бензина и двумя газонокосилками.

В это утро он собирался выкосить траву на Хармони-Хилл и заодно подправить там камни, а потом, днем, отправиться на Школьное кладбище. Из всех трех он больше всего любил Хармони-Хилл. Оно было не таким старым, как Школьное, но более тихим и тенистым. Он надеялся, что его самого похоронят там – когда ему будет лет сто.

Сейчас ему было еще только двадцать семь, и он успел отучиться три года в колледже. Когда-нибудь он надеялся завершить образование. Он был не женат; многих отпугивала его работа. Этого он не мог понять, ему самому работа казалась прекрасной – на воздухе, под Божьим небом, без начальника, который вечно торчит за плечом. И что из того, что он вырыл несколько могил или помог пару раз Карлу Формэну в его похоронных обрядах? Кто-то же должен это делать. Ведь, по его мнению, только секс был более естественной вещью, чем смерть.

Просигналив, он свернул с Бернс-роуд на поворот, ведущий к кладбищу. Позади машины клубилась пыль. За еще непожухшей зеленью по обеим сторонам дороги он мог видеть высохшие скелеты деревьев, сгоревших во время пожара 51-го. Он знал, что там находятся груды валежника, где можно легко сломать ногу. Даже через двадцать пять лет пожар продолжал вредить. Что ж, это естественно. Где жизнь, там и смерть.

Кладбище располагалось на гребне холма, и Майк свернул туда, уже готовясь выйти и отпереть ворота… как вдруг он резко нажал на тормоза.

На воротах головой вниз висел собачий труп, и земля под ним почернела от крови.

Майк выскочил из кабины и поспешил туда. Он достал из кармана перчатки и поднял голову пса. Голова легко, бескостно вывернулась, и он увидел остекленевшие глаза спаниеля Дока, любимца Вина Пуринтона. Собака была подвешена на прутьях ворот, как туша на мясницком крюке. Вокруг уже кружились ленивые осенние мухи.

Майк потянул труп туда-сюда и в конце концов отор вал, содрогаясь от звуков, которыми это сопровождалось. С вандализмом на кладбищах он сталкивался нередко, особенно под Хэллуин, но до Хэллуина оставалось еще полтора месяца, и такое…

Обычно ограничивались тем, что сбивали пару памятников, выцарапывали на плитах какие-нибудь глупости или подвешивали на воротах бумажный скелет. Если это дети, то они настоящие подонки. Для Вина это тяжелый удар.

Он думал, отвезти ли пса в город, чтобы показать Перкинсу Гиллспаю, и решил этого не делать. Отвезет потом, когда поедет обедать, – хотя это не прибавит ему аппетита.

Он открыл ворота в перчатках, испачканных кровью. Железные прутья надо было почистить, и это значило, что на Школьное он сегодня уже не попадет. Он загнал машину внутрь. День начинался паршиво.

8.00

Желтые школьные автобусы следовали по обычному маршруту, подбирая детей, стоящих возле домов с учебниками и корзинками с ланчем. Один из таких автобусов водил Чарли Родс – по Таггарт-Стрим-роуд в восточную часть города и назад по Джойнтнер-авеню.

Дети в его автобусе были самыми дисциплинированными. В автобусе номер 6 не было никакого визга, толкания и дерганья за волосы. Нет, они сидели смирно, иначе им пришлось бы тащиться две мили пешком, а потом объясняться с учителем.

Он знал, что они думают о нем, и знал, как они его за глаза называют. Но так было нужно. На своем автобусе он не потерпит никаких шалостей и разгильдяйства. Не то что эти бесхребетные учителя.

Учитель из школы на Стэнли-стрит спросил его как-то, не слишком ли сурово он поступил, высадив одного из мальчишек только за то, что тот чересчур громко разговаривал. Чарли только взглянул на него, и этот сопляк, только четыре года назад окончивший колледж, тут же потупился. Попечитель школы Дэйв Фельсен был его старым приятелем, они вместе воевали в Корее и понимали друг друга. Понимали и то, куда катится страна. Понимали, как из парня, который «чересчур громко разговаривал» в автобусе в 58-м, вырос парень, который в 68-м ссал на американский флаг.

Он глянул в зеркало обзора и увидел, как Мэри-Кейт Грегсон передает записку своему дружку Бренту Тенни. Дружку, да-да. Скоро уже начнут трахаться прямо в автобусе.

Он затормозил. Мэри-Кейт и Брент замерли в страхе.

– Хочется поговорить? – спросил он у зеркала. – Что ж, валяйте. Но только пешком.

Он открыл двери и подождал, пока они выйдут из автобуса.

9.00

Хорек Крейг перевернулся в постели. Солнце, светившее в окно второго этажа, слепило ему глаза. В голове гудело. Этот писатель сверху уже стучал на машинке. Господи, от этого можно свихнуться – тук-тук-тук, день за днем.

Он встал и потянулся за календарем, чтобы узнать, не пришел ли день выдачи пособия. Нет. Был четверг.

Похмелье было не таким уж тяжелым. Он сидел у Делла до закрытия, но с двумя долларами в кармане не смог выпить слишком уж много пива. Меньше, чем хотелось, подумал он и потер лицо рукой.

Он напялил теплую рубашку, которую носил зимой и летом, и зеленые рабочие штаны, а потом открыл шкаф и достал свой завтрак – бутылку теплого пива и пакет благотворительной овсянки. Он ненавидел овсянку, но, быть может, вдова угостит его чем-нибудь повкуснее после того, как он выбьет ковер.

Он уже почти не вспоминал о тех днях, когда делил постель с Евой Миллер. Ее муж погиб при несчастном случае на лесопилке в 1959-м, что было довольно смешно, если можно назвать смешным такое несчастье. Смешным было то, что Ральф Миллер не подходил к станкам с 52-го, когда он из мастера сделался управляющим. Большая долж ность, и Хорьку казалось, что Ральф ею гордится. Когда пожар при сильном западном ветре перекинулся на Джойнтнер-авеню, лесопилка была обречена. Пожарные из шести ближайших городов бились с огнем изо всех сил и не могли отвлечься ради спасения какой-то паршивой лесопилки. Но Миллер срочно сколотил из рабочих второй смены пожарную команду, и они устроили огню заслон, выложив крышу мокрыми тряпками.

Семь лет спустя его затянуло в дробильную машину, когда он отвлекся, разговаривая с представителем одной массачусетсской компании. Показывая ему действие машины, он поскользнулся и на глазах у всех упал в дробилку. Он уже не увидел, как его лесопилка, которую он спас в 1951-м, закрылась в феврале 60-го, не выдержав конкуренции.

Хорек поглядел в зеркало и пригладил седые волосы, все еще обильные и достаточно привлекательные для его шестидесяти семи. Это была единственная часть его тела, на которую не подействовал алкоголь. После этого он влез в рубашку цвета хаки, взял свою овсянку и сошел вниз.

И там он увидел – через шестнадцать лет после того, как все случилось, – ту женщину, с которой когда-то спал и которая до сих пор казалась ему чертовски привлекательной.

Вдова накинулась на него, как коршун, едва он появился на кухне.

– Хорек, не соблаговолишь ли начистить эти перила после завтрака? Как у тебя со временем?

По молчаливому уговору он был обязан выполнять такие просьбы в обмен на то, что она не брала с него четырнадцать долларов в неделю за комнату.

– Конечно, Ева.

– И еще тот ковер…

– …надо выбить. Да, я помню.

– Как твоя голова? – Она спросила это нарочито небрежно, скрывая сочувствие, но оно все равно слышалось в ее тоне.

– Нормально, – сказал он, наливая воду в кастрюлю.

– Вчера ты вернулся поздно, поэтому я и спра шиваю.

– Заботишься обо мне? – Он подмигнул и был рад видеть, что она все еще краснеет, словно школьница, хотя вот уже девять лет между ними не было ничего такого. Никаких глупостей.

– Но Эд…

Она одна звала его так. Для всех прочих он был просто Хорек. Что ж, все правильно. Пускай зовут, как хотят.

– Не обращай внимания, – сказал он примирительно. – Я просто не с той ноги встал.

– Судя по звукам, ты не встал, а выпал, – сказала она, но Хорек промолчал. Он быстро проглотил ненавистную овсянку и взял щетку и коробку с воском.

Наверху писатель все стучал. Винни Апшоу, живущий напротив, рассказывал, что он начинает в девять утра, днем уходит и опять стучит с трех до шести и с девяти до полуночи. Хорек не мог себе представить, откуда он берет столько слов.

Но вообще-то парень был ничего, и с ним вполне можно было пропустить пару кружечек у Делла. Он слышал, что все эти писатели пьют, как рыбы.

Он начал методично тереть перила и снова вернулся к мыслям о вдове. Она устроила в доме пансион на страховку мужа, и правильно. Она работала как лошадь. Но ей требовался мужик, и, как только боль слегка отпустила, это стало заметно. Господи, как она любила это дело!

Тогда, в 61-м, люди еще звали его Эдом, а не Хорьком, и руки у него не дрожали. Он работал на фабрике, и вот однажды вечером в январе 62-го это случилось.

Он замер со щеткой в руке, задумчиво глядя в узкое окошко над лестницей. Там сиял последний золотой свет лета, которому бы ло наплевать на холодную, дождливую осень и идущую следом зиму.

В тот вечер все у них делалось по обоюдному согласию, и когда они лежали вдвоем в ее постели, она вдруг заплакала и объявила, что они поступают нехорошо. Он ответил, что все нормально, не зная, нормально ли, и не заботясь о том; за окнами завывал ветер, а в комнате у нее было тепло и уютно, и они наконец заснули в обнимку, как ложки в коробке. О Господи, время как река. Знает ли об этом писатель?

Он снова принялся начищать перила медленными, сильными движениями.

10.00

В начальной школе на Стэнли-стрит, самой новой в Лоте, была перемена. Сверкающее стеклом здание на четыре класса выглядело очень современным по сравнению со старой и темной школой на Брок-стрит.

Ричи Боддин, гордившийся званием первого школьного хулигана, медленно сошел во двор, выискивая глазами этого засранца новенького, который решил все задачи на математике. Нужно показать ему, кто здесь хозяин. Показать этому четырехглазому подлизе, любимчику учителей.

Ричи было всего одиннадцать, но он уже весил 140 фунтов. Всю жизнь мать хвалилась, какой большой у нее сын. И он знал, что он большой. Иногда ему казалось, что земля дрожит у него под ногами. И когда он подрастет, то будет курить «Кэмел», как его папаша.

Его боялись все пятиклассники, а уж младшие ребятишки просто боготворили. Скоро ему придется перейти в седьмой класс, в школу на Брок-стрит, и они лишатся своего идола.

А тут еще этот сопляк Петри. Вон он стоит, глядя на играющих в футбол.

– Эй! – позвал Ричи.

Все обернулись к нему, кроме будущей жертвы. Потом сочувственно уставились на Петри.

– Эй ты, четырехглазый!

Марк Петри наконец обернулся и посмотрел на Ричи. Его очки в стальной оправе блестели на утреннем солнце. Он был выше большинства соучеников, ростом почти с Ричи, но тоньше. Лицо его казалось беззащитным. Настоя щий примерный ученик.

– Это ты мне?

– «Это ты мне-е?» – передразнил Ричи тонким фальцетом. – Ты говоришь, как голубой. Ты это знаешь?

– Нет, не знаю, – сказал Марк Петри.

Ричи шагнул вперед:

– Спорим, ты отсосешь сейчас у меня? Что-то головка зачесалась.

– В самом деле? – Голос Петри оставался таким же вежливым.

– Ну, давай, четырехглазый, скорее. Я не могу ждать. Такие, как ты, должны сосать.

Дети начали собираться со всего двора, чтобы посмотреть, как Ричи отделает новичка. Мисс Холкомб, следившая за порядком, как раз отлучилась.

– Ну, и чего тебе надо? – спросил Марк. Он глядел на Ричи с интересом, как на редкого жучка.

– «Чего тебе надо?» – опять передразнил Ричи. – Да ничего. Я просто говорю, что ты вонючий гомик, вот и все.

– Да? – спросил Марк. – А я вот слышал, что ты жирный, глупый ублюдок.

Воцарилось молчание. Никто из школьников еще не видел такого героизма. Ричи тоже онемел от удивления.

Марк снял очки и отдал их ближайшему зрителю.

– Подержи пока, ладно?

Тот зачарованно кивнул.

Ричи кинулся вперед. Земля дрожала у него под ногами. Он резко выбросил правый кулак прямо в зубы четырехглазому, чтобы сыграть на них, как на рояле. Сходи-ка к дантисту, детка.

Марк Петри пригнулся, и кулак Ричи прошел над его головой. Инерция собственного удара потянула великана вперед, и Марку оставалось только подставить ногу. Ричи тяжело шлепнулся на землю. Толпа зрителей выдохнула единое «Ах».

Марк хорошо знал, что этот парень разозлен и будет сопротивляться изо всех сил. Марк был ловок, но здесь, на школьном дворе, это было бесполезно. На улице можно было побежать, дождаться, пока тебя догонит самый нетерпеливый, и точным ударом разбить ему нос. Но здесь не улица, и надо утихомирить этого урода раз и навсегда.

Все эти мысли пронеслись в его голове в какую-то до лю секунды.

Он прыгнул на спину Ричи Боддина.

Толпа снова ахнула. Марк схватил Ричи за руку, аккуратно сдернул рукав рубашки и завернул руку за спину. Ричи взвыл от боли.

– А ну скажи мне «дядя», – потребовал Марк.

Ответ Ричи восхитил бы и старого боцмана.

Марк потянул руку Ричи чуть повыше, и тот опять завопил. Он был совсем сбит с толку. Такого с ним еще не случалось. Не могло случиться. Ему просто чудится, что четырехглазый сидит у него на спине и выворачивает ему руку.

– Скажи «дядя», – повторил Марк.

Ричи попытался встать на колени, тогда Марк сдавил его своими коленями, как всадник коня. Они оба перепачкались, но Ричи – куда сильнее. Лицо его побагровело, глаза выкатились, на щеке набухала свежая ссадина.

Он попробовал сбросить Марка, но тот опять принялся выкручивать ему руку. На этот раз Ричи уже не закричал, а взвыл.

– Скажи «дядя», или я сломаю тебе руку.

Рубашка Ричи вылезла из штанов. Он заерзал, но проклятый четырехглазый сидел прочно.

– Слезай, сукин сын! Так нечестно!

Новый прилив боли.

– Скажи «дядя».

– Не-е-ет!

Он еще раз попробовал встать и уткнулся лицом в пыль. Боль в руке нарастала. Грязь набилась в рот, в глаза. Он забыл о том, какой он большой, забыл, как земля дрожала у него под ногами, забыл, что он будет курить «Кэмел», когда подрастет.

– Дядя! Дядя! Дядя! – завизжал Ричи. Он мог кричать это часами и днями, только бы отпустили его руку.

– Скажи: «Я жирный ублюдок».

– Я жирный ублюдок! – промычал Ричи.

– Молодец.

Марк Петри отпустил его и встал, чтобы посмотреть, что будет дальше. Он надеялся, что с Ричи довольно. Если нет, придется пустить ему кровь.

Ричи встал и оглядел всех. Никто не смотрел ему в глаза. Этот вонючий Глик уставился на четырехглазого с восхищением, как на Бога.

Ричи стоял один, пытаясь осмыслить свое мгновенное падение. Слезы гнева и бессилия проложили следы на его грязном лице. Он исподлобья смотрел на Марка Петри. Рука ныла, как гнилой зуб. Проклятый сукин сын! Я еще покажу тебе.

Но не сегодня. Он повернулся и побрел прочь, и земля под ним не дрожала. Он смотрел вниз, чтобы не видеть ничьих лиц.

Со стороны девчонок кто-то захихикал – высокий звук, с жестокой ясностью повисший в утренней тишине. Он не посмотрел, кто это смеется.