Текст книги "Оно"

4
Канзас-стрит – 12:20

…тебе, – сказал Генри Бауэрс. – Как поживаешь, ты, маленькая манда?

Беверли отреагировала мгновенно – повернулась, чтобы убежать. Такой быстрой реакции они не ожидали, и ей, наверное, удалось бы оторваться… если б не волосы. Генри потянулся к ним, схватил несколько длинных прядей и дернул на себя. Ухмыльнулся ей в лицо. Дыхание его было густым, теплым и вонючим.

– Как поживаешь? – спросил ее Генри Бауэрс. – Куда идешь? Собралась снова поиграть со своими говенными друзьями. Я собираюсь отрезать тебе нос и заставить тебя съесть его. Тебе это понравится?

Она пыталась вырваться. Генри смеялся и, держа за волосы, дер гал голову из стороны в сторону. Лезвие ножа блестело опасностью в пробивающемся сквозь дымку солнечном свете.

Загудел автомобильный клаксон. Долго и протяжно.

– Эй! Эй! Что это вы делаете? Отпустите девочку!

За рулем хорошо сохранившегося «форда» модели 1950 года сидела старушка. Она свернула к тротуару и наклонялась через укрытое одеялом пассажирское сиденье, чтобы посмотреть в боковое окно. При виде ее сердитого честного лица из глаз Виктора Крисса впервые ушла ошарашенная пустота, и он нервно взглянул на Генри.

– Что?..

– Пожалуйста! – пронзительно закричала Бев. – У него нож! Нож!

Злость на лице старушки сменилась озабоченностью, удивлением и страхом.

– Что вы делаете? Отпустите ее!

На другой стороне улицы – Бев это видела совершенно отчетливо – Герберт Росс поднялся с кресла на своем крыльце, подошел к перилам. Посмотрел на улицу. Лицо его оставалось таким же пустым и бесстрастным, как и у Рыгало Хаггинса. Он сложил газету, повернулся и скрылся в доме.

– Отпустите ее! – пронзительно прокричала старушка.

Генри оскалился и внезапно побежал к ее автомобилю, таща Беверли за волосы. Бев споткнулась, упала на одно колено, а он продолжал ее тащить, вызывая мучительную чудовищную боль. Она чувствовала, как выдираются волосы.

Старушка закричала и торопливо подняла стекло на пассажирской дверце. Генри, не переставая реветь, ударил ножом, и лезвие заскользило по стеклу. Нога старушки сорвалась с педали сцепления старенького «форда», автомобиль трижды дернулся, продвигаясь по Канзас-стрит, въехал правыми колесами на тротуар и заглох. Генри двинулся за ним, по-прежнему таща за собой Беверли. Виктор облизывал губы и оглядывался. Рыгало надвинул бейсболку «Нью-йоркских янки» на лоб и в недоумении принялся ковырять в ухе.

Бев на мгновение увидела бледное, испуганное лицо старушки. Она нажимала на кнопки блокировки дверного замка, сначала на пассажирском сиденье, потом со своей стороны. После этого она повернула ключ зажигания. Двигатель «форда» фыркнул и завелся. Генри замахнулся ногой и ударом сапога сшиб задний фонарь.

– Пошла отсюда, сухожопая старая крыса!

Покрышки взвизгнули, когда «форд» съехал на мостовую. Проезжающему мимо пикапу пришлось огибать его, чтобы не столкнуться. Водитель возмущенно нажал на клаксон. Генри, улыбаясь, повернулся к Бев, и она с размаху врезала ему обутой в кроссовку ногой по яйцам.

Улыбка на губах Генри разом превратилась в гримасу дикой боли. Нож вывалился из руки и запрыгал по тротуару. Другая рука отпустила ее спутанные волосы (напоследок еще раз хорошенько дернув), а потом он упал на колени, пытаясь закричать, держась за промежность. Бев видела свои рыжие волосы, оставшиеся на его руке, и в то же мгновение ужас, который она испытывала, превратился в слепящую ярость. Она глубоко, с всхлипом, вдохнула и смачно харкнула на макушку Генри.

Повернулась и побежала.

Рыгало бросился за ней, но через три шага остановился. Он и Виктор подошли к Генри, который оттолкнул их, а потом, шатаясь, поднялся на ноги, все еще держась за яйца обеими руками; в то лето его били туда уже не в первый раз.

Он наклонился и поднял с тротуара нож.

– …ней, – просипел он.

– Что, Генри? – озабоченно переспросил Рыгало.

Генри повернулся к нему, потное, перекошенное болью лицо пылало такой дикой ненавистью, что Рыгало отступил на шаг.

– Я сказал… пошли… за ней! – удалось выдавить ему, и он заковылял за Беверли, все еще держась за промежность.

– Нам ее теперь не поймать, – неуверенно возразил Виктор. – Черт, да ты еле идешь.

– Мы ее поймаем. – Генри тяжело дышал, его верхняя губа поднималась и опускалась в неосознанной презрительной ухмылке. Капли пота собирались на лбу и скатывались по багровым щекам. – Мы ее поймаем, не боись. Потому что я знаю, куда она шла. Она шла в Пустошь, чтобы встретиться с ее говенными…

5
«Дерри таун-хаус» – 2:00

– …друзьями, – услышал он голос Беверли.

– Что? – Билл повернулся к ней. Мысли его были далеко. Они шли, держась за руки, молчание только сближало их, усиливая взаимное влечение. Из ее фразы он уловил лишь последнее слово. В квартале от них, сквозь низко висящий туман, светились окна отеля «Таун-хаус».

– Я сказала, вы были моими лучшими друзьями. Единственными на то время друзьями. – Она улыбнулась. – Заводить друзей я никогда не умела, хотя в Чикаго у меня есть близкая подруга. Ее зовут Кей Макколл. Думаю, тебе бы она понравилась, Билл.

– Вероятно. С друзьями у меня тоже не очень, – улыбнулся и он. – А тогда другие нам были и не ну-ужны. – Он видел капельки влаги в ее волосах, ему нравилось, как свет уличных фонарей создавал нимб вокруг головы Беверли.

– Сейчас мне кое-что нужно.

– Ч-что?

– Мне нужно, чтобы ты меня поцеловал, – ответила она.

Он подумал об Одре, и впервые до него дошло, что Одра похожа на Беверли. Задался вопросом, а может, все дело в этом сходстве, благодаря которому ему и хватило духа предложить Одре встретиться в конце той голливудской вечеринки, где их познакомили. Он почувствовал укол вины… а потом обнял Беверли, свою подругу детства.

Ее поцелуй был и требовательным, и теплым, и сладким. Груди прижались к его расстегнутому пиджаку, бедра коснулись его бедер… отодвинулись, коснулись снова. А когда бедра отодвинулись второй раз, он зарылся обеими руками в ее волосы и сам прижался к ней. Она чуть ахнула, ощутив его поднимающийся член, ткнулась лицом ему в шею. И он почувствовал ее слезы, теплые и тайные.

– Пошли, – прошептала она. – Быстро.

Билл взял ее за руку, и они без остановки прошли остаток пути до отеля. Старое фойе, уставленное кадками с растениями, сохраняло увядающее обаяние. Интерьер целиком и полностью соответствовал вкусам лесопромышленников девятнадцатого столетия. В столь поздний час они не увидели никого, за исключением ночного портье, который, положив ноги на стол, смотрел телевизор в своем офисе. Открытая дверь туда находилась за стойкой. Билл нажал кнопку третьего этажа пальцем, который чуть подрагивал… от возбуждения? Нервозности? Вины? Всего перечисленного? Да, конечно, и от почти что безумного счастья и страха. Эти чувства плохо сочетались друг с другом, но, похоже, обойтись без какого-либо не представлялось возможным. Он повел ее по коридору к своему номеру, решив по какой-то не очень понятной причине, что изменять, если уж изменять, надо полностью, то есть у себя, а не у нее. И почему-то подумал о Сьюзен Браун, своем первом литературном агенте и своей первой – когда ему еще не исполнилось и двадцати – любовнице.

«Я изменяю. Изменяю жене». Он пытался это переварить, но происходящее казалось одновременно и реальным, и нереальным. Сильнее всего ощущалась тоска по дому: старомодное чувство отрезанности от привычного мира. Одра, наверное, уже встала, варит кофе, сидит за кухонным столом, возможно, учит роль, возможно, читает роман Дика Френсиса.

Его ключ задребезжал в замочной скважине номера 311. Если бы они пошли в номер Беверли на пятом этаже, то увидели бы мигающую лампочку сообщений на ее телефонном аппарате; ночной портье, который смотрел телевизор, передал бы Беверли просьбу ее подруги Кей немедленно позвонить в Чикаго (после третьего отчаянного звонка Кей он наконец-то вспомнил о том, чтобы надиктовать это сообщение на автоответчик): и после восхода солнца им пятерым, возможно, не пришлось бы скрываться от полиции Дерри. Но они пошли в его номер – как, вероятно, и было предопределено.

Дверь открылась. Они переступили порог. Она посмотрела на него – глаза горели, щеки пылали, грудь быстро-быстро вздымалась и опадала. Он обнял ее, и его сокрушило ощущение, что он все делает правильно, что прошлое и настоящее смыкаются в кольцо без малейшего намека на шов. Ногой он неуклюже захлопнул дверь, и она засмеялась теплым дыханием ему в рот.

– Мое сердце… – Она положила его руку себе на левую грудь. Он чувствовал учащенное биение под этой сводящей с ума мягкостью.

– Твое се-ердце…

– Мое сердце.

Они уже добрались до кровати, еще полностью одетые, целующиеся. Ее рука скользнула ему под рубашку, потом выбралась оттуда. Пальчиком она провела по пуговицам, остановилась на поясе… а потом тот же палец продвинулся ниже, исследуя каменную толщину его члена. Мышцы, о существовании которых он не подозревал, ныли и трепетали у него в паху. Он оборвал поцелуй и отодвинулся от нее.

– Билл?

– Должен п-прерваться на ми-ми-минуту, – ответил он. – А не то кончу в ш-штаны, как по-одросток.

Она нежно рассмеялась, посмотрела на него.

– Дело в этом? Или появились сомнения?

– Сомнения, – повторил. – Они у меня в-всегда.

– А у меня нет. Я его ненавижу.

Он взглянул на нее, улыбка увяла.

– До этой ночи рассудком я этого не понимала. Знала, конечно – как-то – полагаю, знала. Он бьет и причиняет боль. Я вышла за него замуж, потому что… потому что, наверное, мой отец всегда тревожился обо мне. Как бы я ни старалась, он тревожился. И, думаю, я знала, что с Томом он бы одобрил мой выбор. Потому что Том тоже стал тревожиться. Очень тревожиться. А пока кто-то тревожился обо мне, я была в безопасности. Больше чем в безопасности. Живой. – Она мрачно посмотрела на него. Блузка Беверли вылезла из слаксов, открывая белую полоску живота. Ему захотелось ее поцеловать. – Но это была не жизнь, а кошмар. Выйдя замуж за Тома, я вернулась в кошмар. Почему человек это делает, Билл? Почему человек по собственной воле возвращается в кошмар?

– Я могу п-представить себе то-олько о-одну причину: лю-юди во-озвращаются назад, чтобы ра-азобраться в себе.

– Кошмар – это здесь, – вздохнула Бев. – Кошмар – это Дерри. В сравнении с этим Том – мелочевка. Теперь я вижу его куда как лучше. Я презираю себя за те годы, что прожила с ним… ты не знаешь… что он заставлял меня делать, и, да, я делала это почти что с радостью, знаешь ли, потому что он тревожился обо мне. Я бы заплакала… но иногда так стыдно. Ты знаешь?

– Нет, – спокойно ответил он и накрыл ее руки своей. Она сжала его ладонь. Глаза подозрительно заблестели, но слезы не полились. – Все о-ошибаются. Но это не э-экзамен. Ты просто проходишь этот этап, делая все, что в т-твоих силах.

– Я хочу сказать, что не изменяю Тому и не пытаюсь использовать тебя, чтобы отомстить ему или что-то в этом роде. Для меня это что-то… разумное, и естественное, и сладкое. Но я не хочу навредить тебе, Билл. Или обманом заставить тебя сделать что-то такое, о чем потом ты будешь сожалеть.

Он подумал об этом, подумал со всей серьезностью. Но странная скороговорка – через сумрак и так далее – вдруг закружила в голове, ворвавшись в его мысли. День выдался долгим. После звонка Майка и приглашения на ленч в «Нефрит Востока» прошла, похоже, сотня лет. Так много историй. Так много воспоминаний, схожих с фотографиями из альбома Джорджа.

– Друзья не о-о-обманывают друг друга. – Он наклонился к ней. Их губы встретились, и он начал расстегивать ее блузку. Одной рукой Беверли обняла его за шею и притянула к себе, а другой расстегнула молнию на своих слаксах и стащила их. На мгновение его рука задержалась на ее животе; потом трусики последовали за слаксами; после чего он подстраивался, и она направляла.

Когда он входил в нее, она выгнулась навстречу и прошептала:

– Будь моим другом… я люблю тебя, Билл.

– Я тоже люблю тебя. – Он улыбался в ее голое плечо. Они начали медленно, и он почувствовал, как его стал прошибать пот, когда она чуть ускорилась под ним. Лишние мысли отсекались, сознание все более сосредотачивалось на их единении. Ее поры открылись, источая восхитительный мускус.

Беверли почувствовала приближение оргазма. Устремилась к нему, потянулась, ни на миг не сомневаясь, что он придет. Ее тело внезапно завибрировало и, казалось, подскочило вверх, еще не испытав оргазм, но достигнув плато, на которое она никогда не поднималась ни с Томом, ни с двумя любовниками, бывшими у нее до Тома. Она осознавала, что дело идет не к простому оргазму; грядет взрыв тактической атомной бомбы. Она немного испугалась… но тело вновь подхватило заданный ритм. Она почувствовала, как Билл застыл, как все его тело стало таким же твердым, как та часть, что находилась в ней, и в тот самый момент она кончила – начала кончать; ни с чем не сравнимое наслаждение агонией выплеснулось из всех вдруг открывшихся шлюзов, и Беверли укусила Билла в плечо, чтобы приглушить свои крики.

– Господи, – выдохнул Билл, и хотя потом уверенности у нее поубавилось, в тот момент она не сомневалась, что он плачет. Он подался назад, и она подумала, что он хочет выйти из нее – попыталась приготовиться к этому действу, которое всегда приносило с собой мимолетное, необъяснимое ощущение потери и пустоты – и вдруг он с силой снова вошел в нее. Она тут же испытала второй оргазм, хотя такого за собой не знала, и одновременно распахнулось окно памяти, и Беверли увидела птиц, тысячи птиц, опускающихся на коньки крыш, и на телефонные провода, и на почтовые ящики по всему Дерри, весенних птиц на фоне белесого апрельского неба, и пришла боль, смешанная с удовольствием – но боль легкая, не вызывающая особых эмоций, как не вызывает особых эмоций белесое весеннее небо. Легкая физическая боль смешивалась с легким физическим удовольствием и чувством самоутверждения. У нее потекла кровь… потекла… потекла…

– Вы все? – внезапно закричала она, широко раскрыв глаза, потрясенная.

На этот раз он подался назад и вышел из нее, но, донельзя потрясенная вспыхнувшим откровением, она едва это заметила.

– Что? Беверли? О чем ты?..

– Вы все? Я отдалась вам всем?

Она увидела ошеломленное лицо Билла, его отвисшую челюсть… и внезапное понимание. Но сказалось не ее откровение; даже потрясенная до глубины души, она это видела. Открылось и ему.

– Мы…

– Билл? Что это?

– Так ты нас вытащила, – ответил он, и глаза его заблестели так ярко, что испугали ее. – Беверли, неужели ты не по-о-онимаешь? Так ты нас вытащила! Мы все… но мы были… – Внезапно на его лице отразились испуг, неуверенность.

– Ты помнишь остальное? – спросила она.

Он медленно покачал головой.

– Не в подробностях. – Билл поднял на нее глаза, и Беверли увидела, что он очень испуган. – Наше же-е-елание выбраться – вот что в действительности позволило нам выбраться оттуда. И я не у-уверен… Беверли. Я не уверен, что взрослые могут это сделать.

Она долго молча глядела на него, села на край кровати, сняла остатки одежды, не задумываясь над тем, что делает. Билл любовался ее гладким и прекрасным телом, линия позвоночника едва различалась в сумраке, когда она наклонилась, чтобы снять нейлоновые, до колен чулки. Волосы тяжелой массой падали на одно плечо. Билл подумал, что снова захочет ее до того, как настанет утро, и чувство вины вернулось, сглаживаемое лишь слабым утешением: Одра по другую сторону океана. «Бросаю еще одну монетку в музыкальный автомат, – подумал Билл. – Песня называется «Чего она не знает, то ей не повредит». Но где-то вредило. Скажем, в пространствах между людьми.

Беверли встала, разобрала постель.

– Ложись. Нам нужно поспать. Нам обоим.

– Хо-орошо. – Потому что она сказала правду, день выдался очень долгим. Больше всего ему хотелось спать… но не одному, сегодня – точно не одному. Шок, вызванный последним потрясением, сглаживался, возможно, слишком быстро, и сейчас он чувствовал себя таким усталым, таким выдохшимся. Реальность все более переходила в сон, и, несмотря на не отпускающее его чувство вины, он также понимал, что это безопасное место. Какое-то время он мог полежать здесь, поспать в ее объятьях. Он жаждал ее тепла и дружелюбия. Сексуальный заряд оставался у обоих, но это не могло причинить вреда ни одному из них.

Билл снял носки и рубашку и забрался к ней в постель. Она прижалась к нему теплыми грудями, длинными прохладными ногами. Он обнимал ее, ощущая их различия: ее тело длиннее, чем у Одры, груди и бедра более полные, но это желанное тело.

«Дорогая, с тобой следовало быть Бену, – сонно подумал он. – Я считаю, именно так и должно было быть. Почему с тобой не Бен?

Потому что ты был тогда, и ты – сейчас, вот и все. Потому что то, что должно повториться, всегда повторяется. Кажется, это сказал Боб Дилан… или, может, Рональд Рейган. А может, это я, потому что Бен – тот, кто должен проводить даму домой».

Беверли прижималась, но не сексуально (хотя, пусть он и засыпал, она чувствовала, как его конец напрягается у ее ноги, и радовалась этому), а с тем, чтобы ощущать его тепло. Она и сама наполовину спала. Беверли искренне радовалась тому, что она здесь, рядом с ним, после стольких лет. Она знала это, потому что чувствовала и привкус горечи. Понимала, что у них только эта ночь, может, и возможность еще раз насладиться друг другом завтрашним утром. А потом им предстояло уйти в канализационные тоннели, как они ушли туда прежде, и найти Оно. Круг сожмется еще сильнее и их нынешние жизни плавно перетекут в их детство; они превратятся в существ, пребывающих на каком-то безумном листе Мебиуса.

Или это произойдет, или они все там умрут.

Она повернулась. Он просунул руку между ее боком и рукой, мягко обхватил ладонью грудь. И ей незачем было лежать без сна, задаваясь вопросом, не сожмутся ли пальцы, чтобы причинить боль.

Мысли начали разбегаться – она соскальзывала в сон. Как всегда, она увидела яркие цветы на лугу, по которому шла – множество цветов, которые покачивались под синим небом. Цветы растаяли, и возникло ощущение падения – ощущение, которое в детстве иногда будило ее. Она просыпалась, как от толчка, вся в поту, с раскрытым в крике ртом. Из учебника по психологии, прочитанном в колледже, она узнала, что в детских снах падение – обычное дело.

Но на этот раз она не проснулась, как от толчка. Чувствовала теплую и успокаивающую тяжесть руки Билла, его ладонь и пальцы, обнимающие грудь. «Если я и падаю, – подумала она, – то падаю не одна».

Потом она приземлилась и побежала: этот сон, каким бы он ни был, развивался быстро. Она бежала за ним, преследуя сон, тишину, может, даже время.

Годы летели. Годы бежали. Если ты разворачиваешься и бежишь за своим детством, ты действительно должен рвать подметки и выкладываться полностью. Двадцать девять, год, когда она начала мелировать волосы (быстрее). Двадцать два, год, когда она влюбилась в футболиста, которого звали Грег Мэллори, и он практически изнасиловал ее после вечеринки в студенческом общежитии (быстрее, быстрее). Шестнадцать, когда она напилась с двумя подружками на обзорной площадке Холма синешейки в Портленде. Четырнадцать… двенадцать…

быстрее, быстрее, быстрее…

Она бежала в сон, догоняя двенадцать, догнала, проскочила сквозь барьер памяти, один из тех, которыми Оно окружило их всех (по вкусу он напоминал холодный туман, заполнивший легкие, которым она дышала во сне), вбежала в одиннадцатилетие, бежала, бежала, как очумелая, бежала, чтобы обогнать дьявола, теперь оглядываясь, оглядываясь…

6
Пустошь – 12:40

через плечо, выискивая их взглядом, когда, спотыкаясь и оскальзываясь, спускалась вниз по склону. Не видела, пока не видела. Она «действительно приложила его», как иногда говорил ее отец… одной мысли об отце хватило, чтобы по ней прокатилась волна чувства вины и отчаяния.

Она заглянула под хлипкий мост, надеясь увидеть прислоненного к стойке Сильвера, но велосипеда не было. Лежала только горка игрушечного оружия, которое они больше не забирали домой, и ничего больше. Она зашагала по тропе, оглянулась… и вот они: Рыгало и Виктор поддерживали между собой Генри. Все стояли на насыпи, как индейцы-часовые в фильме с Рэндольфом Скоттом. Бледный как смерть Генри указал на нее. Виктор и Рыгало начали помогать ему спуститься по склону. Земля и гравий летели из-под ног.

Беверли долго, словно загипнотизированная, смотрела на них. Потом повернулась и побежала через ручеек, вытекающий из-под моста, игнорируя камни, положенные Беном, расплескивая мелкую воду кроссовками. Она бежала по тропе, горячий воздух врывался в горло. Чувствовала, как дрожат мышцы ног. Сил у нее оставалось немного. Клубный дом. Если бы она успела добраться туда, они бы, наверное, не смогли бы ее поймать.

Она бежала по тропе, ветки хлестали по лицу, по раскрасневшимся щекам, одна ударила по глазу, который начал слезиться. Бев свернула направо, продралась через кусты, вышла на поляну. Увидела, что замаскированные потайная дверца и окно открыты, из них доносится рок-н-ролл. Заслышав шум, Бен Хэнском выглянул из клубного дома. В одной руке он держал коробку мятных леденцов, в другой – комикс Арчи.

Глянул на Бев, у него отвисла челюсть. При других обстоятельствах, она нашла бы это смешным.

– Бев, какого черта…

Она не ответила. Позади, не так уж и далеко, трещали ветки. Донеслось сдавленное проклятие. Похоже, Генри оживал. Она молча подбежала к квадратной дыре, с развевающимися волосами, за которые помимо всякой дряни, налипшей, когда она ползла под мусоровозкой, зацепились листочки и обломки веток.

Бен увидел, что она несется на него, будто сто первая воздушно-десантная дивизия, и исчез так же быстро, как и появился. Беверли соскочила вниз, и он неуклюже ее поймал.

– Закрой все, – она тяжело дышала, – ради бога, поторопись, Бен! Они идут сюда!

– Кто?

– Генри и его дружки! Генри рехнулся, у него нож…

Этого Бену хватило. Он отбросил «Джуниор минтс» и комикс. Крякнув, опустил дверцу. Сверху ее покрывали куски дерна. Клей удерживал их на месте. Несколько кусков дерна чуть елозили, но не более того. Беверли поднялась на цыпочки и закрыла окно. Их окутала темнота.

Беверли принялась лихорадочно искать Бена, нашла, в панике крепко прижалась к нему. Через мгновение он тоже обнял ее. Оба стояли на коленях. Внезапно до Беверли дошло, что где-то в темноте продолжает играть транзистор Ричи: Литл Ричард пел «Девочке с этим не сладить».

– Бен… радио… они услышат…

– Господи!..

Он задел ее массивным бедром и чуть не свалил в темноте. Она услышала, как транзисторный приемник упал на землю. «Девочке с этим не сладить, парни стоят и смотрят, – сообщил им Литл Ричард с присущим ему грубоватым энтузиазмом. – «Девочке с этим не сладить, – подтвердили подпевающие. – Девочке с этим не сладить!» – Бен тоже тяжело дышал. На пару они напоминали два паровых двигателя. Внезапно что-то хрустнуло… и тишина.

– Черт, – вырвалось у Бена. – Я его раздавил. Ричи мне задаст. – Он потянулся к ней в темноте. Она почувствовала, как его рука коснулась одной ее груди и тут же отдернулась, словно обжегшись. Она поискала его, ухватилась за рубашку, потянула к себе.

– Беверли, что…

– Ш-ш-ш…

Он замолк. Они сели рядышком, обнявшись, глядя наверх. Темнота не была кромешной: узкая полоска светилась по одну сторону потайной дверцы, еще три очерчивали окно. Одна из трех – достаточно широкая, чтобы в клубный дом проникал косой луч. Беверли молилась, чтобы Генри с дружками этих щелей не увидели.

Она уже слышала их. Поначалу не могла разобрать слов… потом смогла, и крепче прижалась к Бену.

– Если бы она пошла в бамбук, мы бы увидели ее следы. – Голос Виктора.

– Они играют где-то здесь. – Голос Генри звучал напряженно, слова вылетали по одному, словно каждое давалось ему с трудом. – Мне говорил Козявка Талиендо. В тот день, когда нас закидали камнями, они пришли отсюда.

– Да, они играют в войну и все такое, – добавил Рыгало.

Внезапно оглушающие шаги раздались у них над головой: выложенная дерном крыша чуть просела. Земля посыпалась на поднятое лицо Беверли. Один, двое, может, и втроем они стояли на крыше клубного дома. Желудок скрутило. Ей пришлось прикусить губу, чтобы подавить крик. Ладонь Бена легла ей на щеку, прижала ее лицо к его предплечью. Он тоже смотрел вверх, не зная, гадают ли они… или точно знают и разыгрывают их.

– У них есть какое-то место, – продолжил Генри. – Так говорил мне Козявка. Дом на дереве или что-то такое. Они называют его своим клубом.

– Если они хотят клуб, я им накостыляю[315]315
  На английском фраза звучит: «I club them, if they want a club». Клуб и накостылять передаются одним словом – «club», потому Рыгало и смеется.


[Закрыть], – бросил Виктор. Рыгало захохотал, как гиена.

Топтание над головой. Крыша чуть зашаталась. Конечно, они не могли этого не заметить. Обычная земля так себя не ведет.

– Пойдем к реке, – решил Генри. – Готов спорить, она там.

– Хорошо, – согласился Виктор.

Шаги, шаги. Они уходили. Выдох облегчения прорвался сквозь стиснутые зубы Беверли… и тут Генри добавил:

– Рыгало, останешься здесь, будешь стеречь тропу.

– Ладно, – ответил Рыгало и заходил взад-вперед, иногда в стороне от крыши, иной раз прямо по ней. Земля продолжала осыпаться. Бен и Беверли тревожно поглядывали друг на друга. Напряженные лица становились все грязнее. Бев вдруг поняла, что в клубном доме теперь пахнет не только дымом… теперь здесь воняло потом и помойкой. «Это от меня», – с отвращением подумала она. Но, несмотря на запах, еще сильнее обняла Бена. Его большое тело вдруг стало таким желанным, таким уютным, и она только радовалась, что обнимать было чего. Перед летними каникулами он, возможно, был трусливым толстяком, но теперь стал другим. Изменился, как и они все. Если бы Рыгало обнаружил, что они здесь, Бен мог сильно его удивить.

– Если они хотят клуб, я им накостыляю, – повторил Рыгало и захихикал. Наверное, точно так же хихикал бы и тролль. – Накостыляю им, если они хотят клуб. Это хорошо. Круто.

Она почувствовала, как торс Бена сотрясается резкими, короткими движениями, словно он малыми порциями втягивает воздух в легкие и точно так же выпускает его. Встревожившись, она подумала, что он заплакал, но присмотрелась к его лицу и поняла, что он пытается сдержать смех. Его глаза, наполнившиеся слезами, встретившиеся с ее, дико вращались. Он отвернулся. В слабом свете, едва проникающем в щели у потайной дверцы и окна, она видела, что лицо Бена побагровело от усилия не засмеяться.

– Накостылять им, если хотят клуб-тулуп. – И с этими словами Рыгало уселся по центру крыши. На сей раз она задрожала сильнее, и Бен услышал тихий, но зловещий треск одной из подпорок. Крыша предназначалась для того, чтобы держать маскирующий слой дерна… но теперь к дерну добавилось сто шестьдесят фунтов Рыгало.

«Если он сейчас не встанет, то плюхнется к нам на колени», – подумала Бев, и ее тоже начал разбирать смех. Смех пытался вырваться из нее воплями и ревом. Мысленным взором она увидела, как приоткрывает окно, высовывает руку и щекочет спину Рыгало Хаггинса, сидящего под теплым солнышком, хихикающего и что-то бормочущего. В последней отчаянной попытке сдержать смех она уткнулась лицом в грудь Бена.

– Ш-ш-ш-ш, – прошептал Бен. – Ради бога, Бев…

Затрещало. На этот раз сильнее.

– Выдержит? – прошептала она в ответ.

– Возможно, если он не пернет, – ответил Бен, и мгновением позже Рыгало именно так и поступил – выдал длинную, как минимум на три секунды, очередь. Они еще крепче прижались друг другу, заглушая смешки. У Беверли так заболела голова, что она испугалась, как бы ее не хватил удар.

А потом она услышала, что Генри откуда-то издалека зовет Рыгало.

– Что? – Рыгало поднялся, и на лица Бена и Беверли вновь посыпалась земля. – Что, Генри?

Генри что-то прокричал в ответ. Беверли разобрала только два слова: «берег» и «кусты».

– Хорошо! – откликнулся Рыгало и в последний раз прошелся по крыше клубного дома. Вновь раздался треск, еще более громкий, и на колени Бев упала щепка. Она изумленно уставилась на нее.

– Еще пять минут, – прошептал Бен. – Больше бы крыша не выдержала.

– Ты слышал, как он запердел? – спросила Бев и начала смеяться.

– Прозвучало, как начало третьей мировой. – Бен присоединился к ней.

Они слишком долго сдерживались, а потому испытывали теперь огромное облегчение, но смеяться старались все-таки тихо.

Наконец, не подозревая, что собирается это сказать (и, конечно же, не потому, что фраза эта имела хоть какое-то отношение к сложившейся ситуации), Бев повернулась к Бену.

– Спасибо за стихотворение, Бен.

Бен разом перестал смеяться и бросил на нее серьезный, настороженный взгляд. Достал из заднего кармана грязный носовой платок, медленно вытер лицо.

– Стихотворение?

– Хайку. Хайку на почтовой открытке. Ты послал ее, так?

– Нет, – ответил Бен. – Я не посылал тебе хайку. Потому что, если такой мальчик, как я, такой толстяк, как я, сделал бы что-то подобное, девочка, вероятно, подняла бы его на смех.

– Я не смеялась. Я подумала, что стихотворение прекрасное.

– Я не могу написать ничего прекрасного. Билл, возможно. Не я.

– Билл напишет, – согласилась она. – Но такого милого ему никогда не написать. Дашь платок?

Он протянул ей платок, и она принялась вытирать лицо.

– Как ты узнала, что это я? – наконец спросил он.

– Я не узнала, – ответила Беверли. – Просто поняла.

Шея Бена судорожно дергалась. Он смотрел на свои руки.

– Ничего такого я этим сказать не хотел.

Она пристально посмотрела на него.

– Надеюсь, ты только сейчас так говоришь. Если нет, ты испортишь мне день, а должна признать, он у меня и так не из лучших.

Он продолжал смотреть на свои руки, а когда разлепил губы, ей с трудом удалось расслышать его слова.

– Я хочу сказать, что люблю тебя, Беверли, но не хочу ничему мешать.

– Ты не помешаешь. – Она обняла Бена. – Сейчас мне нужна вся любовь, которую я могу получить.

– Но тебе особенно нравится Билл.

– Может, и нравится, но это не имеет значения. Будь мы взрослыми, наверное, имело бы. А так вы все нравитесь мне особенно. Вы – единственные мои друзья. И я тоже люблю тебя, Бен.

– Спасибо. – Он помолчал, собрался с духом и признался. Даже сумел заставить себя поднять на нее глаза. – Стихотворение написал я.

Какое-то время они посидели молча. Беверли ощущала себя в безопасности. Защищенной. И когда они так сидели, лицо отца и нож Генри, возникающие перед ее мысленным взором, уже не казались такими яркими и угрожающими. Она не смогла бы выразить словами это чувство защищенности, да и не пыталась, хотя много позже поняла, в чем дело: ее обнимал мужчина, который, не задумываясь, умер бы ради нее. Это она просто знала, по какой-то составляющей запаха, идущего из пор Бена, по чему-то самому первобытному, на что реагировали ее собственные железы.