Текст книги "Томминокеры"

«Но это нечестно! Бога ради!»

«Ой ли? Посмотри уже правде в глаза и сделай выводы».

Да, пора, наверное. В любом случае Джим почувствовал, что решение уже принято. Он останется с Бобби, хотя бы на время, и поддержит ее.

Андерсон радостно уверяет, что все тип-топ; правда, эти слова плохо вяжутся с ее изможденным видом и худобой. Возможно, корабль сотворит с Гардом то же самое. Сегодня с ним ничего такого не произошло, но ведь это всего лишь день. Не все сразу. Ведь корабль – а главное, сила, которую он источает, – способен сделать и много добра. Это самое важное… А томминокеры пусть себе идут лесом.

Гарденер встал и направился к дому. Солнце закатилось, и сад окутал пепельный сумрак. У Джима ныла затекшая спина. Он потянулся, приподнявшись на цыпочки, и поморщился, когда что-то внутри громко хрустнуло. Потом обернулся к молчаливому силуэту трактора, темнеющему возле сарая с новым замком на двери. Вот бы подойти, попробовать заглянуть в одно из чумазых окон… Нет, пожалуй, не стоит. Чего доброго, за грязным стеклом вдруг появится бледная рожа и широко ухмыльнется, обнажив смертоносные зубы людоеда – острые, как наточенные ножи. «Привет, Гард! Хочешь познакомиться с настоящими томминокерами? Нас тут целая уйма!»

Джим передернулся. Он почти услышал, как тонкие пальцы злобно царапают деревянную раму. Кажется, он здорово переутомился за эти два дня. И воображение не на шутку разыгралось; теперь оно всю ночь будет чудить. Так что неизвестно, на что ему лучше надеяться: поскорее уснуть или вообще не спать.

12

Стоило вернуться в дом, и все его беспокойство словно рукой сняло. Даже выпивка уже не казалась такой привлекательной. Стягивая с себя рубашку, Гарденер заглянул в комнату Бобби. Она лежала все в той же позе – откинув руку, со скомканным одеялом между костлявых ног, и храпела вовсю.

Даже не переменила позу. Это надо же было так утомиться.

Джим долго стоял под душем, включив настолько горячую воду, какую только стерпел (с новым нагревателем Бобби это значило повернуть ручку крана градусов на пять от уровня ледяного холода). Когда кожа покраснела, он вылез из ванны. Вся комната была насыщена паром, похожим на лондонский туман времен Шерлока Холмса. Гарденер вытерся полотенцем, почистил зубы пальцем (в голове пронеслось: «Пора обзаводиться здесь собственными гигиеническими принадлежностями») и отправился спать.

Отключаясь, он вспомнил последние слова Бобби. По ее мнению, корабль понемногу начал влиять на местных жителей. Когда Гард попросил уточнить, Андерсон отделалась смутной формулировкой и переменила тему. А что, вполне возможно: Джим уже не удивлялся самым безумным предположениям. Хотя поместье Фрэнка Гаррика и выглядело сельским захолустьем, с географической точки зрения оно располагалось в центре городка.

– Послушать тебя, так можно подумать, что закопанная тарелка излучает какой-нибудь ядовитый газ, – пошутил он, силясь скрыть тревогу. – Космический гербицид. «Они явились к нам с планеты Эйджент Оранж[72]72
  Название смеси дефолиантов и гербицидов синтетического происхождения. Применялся как химическое оружие американской армией во вьетнамской войне.


[Закрыть]»!

– Ядовитый газ? – повторила она, углубившись в собственные мысли. На ее худом лице появилось холодное, отстраненное выражение. – Нет, не то. Если тебе нужно слово, можно сказать «испарения». В общем, дело не ограничивается вибрацией, которую чувствуешь при непосредственном прикосновении.

Гарденер промолчал, не желая перебивать.

– «Испарения», кстати, тоже не то, но сойдет. Управление по охране окружающей среды может хоть все тут обнюхать – и не обнаружить никаких загрязнений. Если корабль и оставил в воздухе реальный, физический след, то его уже не уловить приборами.

– Думаешь, такое возможно? – тихо спросил Джим.

– Да. Не могу тебе точно сказать, как это происходит: я знаю не все. Не представляю, что там внутри. Но думаю, очень тонкий слой обшивки – совсем тонкий, в одну или две молекулы толщиной, – по мере появления из-под земли может вступать в реакцию с кислородом и, соответственно, испаряться в воздух. То есть первая и главная доза пришлась на мою долю, а прочее развеяло ветром, подобно радиоактивным осадкам. Больше всего досталось жителям Хейвена… но даже «больше всего» в данном случае значит «ничтожно мало». – Тут Бобби наклонилась в кресле-качалке и потянула правую руку вниз. При виде знакомого жеста у Джима защемило сердце. Лицо его подруги сморщилось от скорби; рука, так и не найдя холки пса, вернулась обратно на колени. – Но дело, по-моему, даже не в этом. У Питера Страуба был роман «Парящий дракон» – ты не читал? – Гарденер покачал головой. – Его идеи близки к твоей теории Эйджент Оранж и космических гербицидов. – Джим улыбнулся.

– В этой истории во время эксперимента один химикат испаряется в атмосферу и выпадает с дождем на загородную часть Коннектикута. Вещество ядовитое – что-то вроде газа, лишающего рассудка. Люди без причины бросаются друг на друга с кулаками, один герой перекрашивает свой дом – включая оконные стекла – в ярко-розовый цвет, женщина занимается бегом, пока не падает с обширным инфарктом, и так далее. Был еще и другой роман, «Волна мозга», и написал его… – Бобби задумчиво нахмурила лоб. Ее рука снова скользнула с подлокотника вниз, а потом вернулась на место. – Мой тезка, Андерсон. Пол Андерсон. В этой книге Земля пролетает сквозь хвост кометы, и после осадков животные вдруг умнеют. Все начинается с истории кролика, буквально додумавшегося, как выпутаться из силков.

– Умнеют, – эхом повторил Гарденер.

– То есть если до прохождения сквозь комету твой ай-кью был сто двадцать, то после уже составит сто восемьдесят. Понятно?

– Ты имеешь в виду всесторонний ум?

– Да.

– Еще недавно ты использовала совсем другой термин: «одаренные сумасшедшие». Это же что-то совершенно противоположное, правда? Нестыковка получается.

Андерсон лишь отмахнулась:

– Неважно.

И вот теперь, засыпая, Гарденер сильно в этом засомневался.

13

Ночью ему привиделся сон. Довольно простой. Гард стоял в темноте у сарая меж домом и садом. Слева темнел «Томкэт». Джим думал о том же, о чем и днем: а не подойти ли, не заглянуть ли в окошко? Интересно, что же он там увидит? Ну разумеется, томминокеров. Но страха не было. Вместо него пришли радость, восторг, облегчение. Потому что он понял: томминокеры – не чудовища, не людоеды; они вроде эльфов из сказки про добродетельного сапожника. Вот Гарденер заглянет в окно, словно восхищенный ребенок с иллюстрации в книжке «Ночь накануне Рождества» (да и кем был тот добрый веселый Санта за окошком детской, как не старым большим томминокером в красной шубе?), – и непременно увидит их, сидящих за длинным столом, со смехом и болтовней собирающих генераторы мощности, парящие скейтборды, телевизоры, что показывают вместо привычных фильмов те, что рождаются прямо в разуме зрителя.

Он подошел – подплыл – к сараю, и вдруг тот осветился изнутри, словно фонарь из тыквы на Хэллоуин, но не теплым желтым сиянием, а мертвенно-зеленоватым, как усовершенствованная пишущая машинка Бобби. Оно лилось через щели между досками, пробивалось в отверстия от сучков, рисуя злые кошачьи глаза на земле, било в окна. Вот теперь Джиму стало страшно, потому что такие лучи не могли быть созданием добрых космических человечков; если бы рак имел свой оттенок, то именно такой, что сочился из каждой дыры и щелки сарая, принадлежащего Бобби.

Однако во сне мы нередко делаем что-то, противное нашей воле, и Джим придвинулся ближе. Да, придвинулся ближе, хотя не желал смотреть – не более, чем ребенок мечтает выглянуть из окошка детской на Рождество и увидеть Санту, съехавшего по заснеженной крыше с отрубленными, истекающими еще теплой кровью головами в руках.

«Пожалуйста, нет. Пожалуйста, нет…»

Но он придвинулся ближе, вступил в этот свет, – и в голову хлынул поток рок-музыки, от которой парализовало все тело и чуть не взорвался мозг. Это была песня «Джордж Торогуд и крушители»[73]73
  Джордж Торогуд – американский гитарист, автор песен и исполнитель в стиле блюз-рок. «Джордж Торогуд и крушители» – название песни из одноименного музыкального альбома, выпущенного в 1977 году.


[Закрыть]; Джим точно знал: когда Джордж вдарит на гитаре знаменитое слайд-соло, череп на миг завибрирует в такт убийственной музыке, а потом просто лопнет, как те бокалы в доме, о котором он рассказывал Бобби.

Но это не имело значения. Важен был только страх – страх перед томминокерами в сарае. Гарденер ощущал их присутствие, чуть ли не запах, насыщенный электричеством; так пахнет озон или свежая кровь.

А еще это мерзкое жидкое хлюпанье… Оно пробивалось даже сквозь музыку и напоминало шум допотопной стиральной машинки, вот только… хлюпала явно не вода, и звук был скверным, скверным, скверным…

Привстав на цыпочки, Джим заглянул в окно, и лицо у него позеленело, точно у мертвеца, извлеченного из зыбучих песков. Тут как раз Джордж Торогуд врезал блюз на гитаре слайдом, и Гарденер завопил от боли. Голова его, разумеется, взорвалась. Очнувшись, Джим увидел, что сидит на старенькой двуспальной кровати в комнате для гостей. По груди его лился пот, а руки тряслись.

Джим снова улегся, думая: «Боже! Чтобы избавиться от кошмаров, надо будет завтра обязательно заглянуть в сарай. И успокоиться». После такого решения он ожидал новых страшных снов, но их не было. По крайней мере, в ту ночь. А назавтра Гард присоединился к раскопкам.

Книга вторая
Истории Хейвена

 
Взорвался террорист! И президент подбит!
Охрана в хлам была! Разведка – не мычит!
Мы все навеселе, мы все давно под мухой,
Мы все на кураже! Не будет нам везухи!
Мы все навеселе, мы все давно под мухой,
Бухаем, не сходя с рабочих мест!
 

The Rainmakers. Drinkin’ on the Job

 
А потом он бежал, всю дорогу крича:
«Что-то пало с небес!»
 

Creedence Clearwater Revival. It Came Out of the Sky

Глава 1
Город

1

Прежде чем стать Хейвеном, город сменил еще четыре названия.

В 1816 году он начал свое существование как муниципальная единица под названием Монтвильская Плантация. В те времена городок с потрохами принадлежал человеку по имени Хью Крейн, выкупившему его в 1813-м у штата Массачусетс, провинцией которого являлся в ту пору Мэн. Во время Войны за независимость Хью служил в чине лейтенанта.

Монтвильская Плантация – это, конечно, шутка. Папаша Крейна в жизни не бывал восточнее Дувра и остался преданным тори даже после распада Империи. Он закончил свои дни как пэр королевства, двенадцатый граф Монтвиль, а его первенец Хью должен был стать тринадцатым. Однако отец, разгневавшись, лишил старшего сына прав на наследство. Нимало не смущенный этим фактом, Крейн преспокойно величал себя первым графом Центрального Мэна, а иногда и герцогом Совершеннейшей Пустоты.

Участок земли, прозванный Монтвильской Плантацией, состоял примерно из двадцати двух тысяч акров. Когда по ходатайству Крейна Монтвильская Плантация вошла в Конфедерацию, она стала сто девяносто третьим по счету городком провинции Мэн, штат Массачусетс. Земля привлекла своего владельца наличием отменного строительного леса и близостью к Дерри, откуда древесину можно было сплавлять по реке к морю.

Хотите знать, насколько дешевым был этот надел, однажды назвавшийся Хейвеном?

Хью Крейн купил его за сто восемьдесят фунтов.

Правда, и фунт в те дни был намного дороже.

2

Когда в 1826 году Хью Крейн покинул этот мир, Монтвильская Плантация насчитывала сто три жителя. На шесть или семь месяцев в году население удваивалось за счет лесорубов, но их можно было не учитывать: все заработанные гроши они отвозили в Дерри, и туда же обычно перебирались, состарившись, – а в те времена «состариться» лесоруб мог и в двадцать пять.

Тем не менее в том же 1826-м поселение, которому суждено было в будущем превратиться в Хейвен, начало разрастаться вдоль разбитой дороги, ведущей на север, к Дерри и Бангору. В конце концов все, кроме самых памятливых старожилов, стали называть ее просто девятым шоссе. Это был единственный путь для лесорубов в Дерри, куда они отправлялись на исходе месяца – тратить получку на выпивку и на баб. Серьезные траты они, конечно, приберегали для «большого города», но кое-кто был готов раскошелиться и по дороге, в таверне «У Кудера», чтобы прочистить горло кружкой-другой пива. Оставляли они по чуть-чуть, но достаточно, и заведение быстро стало доходным дельцем.

Лавка промтоваров через дорогу (владел и управлял которой племянник Хирама Кудера) оказалась не столь успешной затеей, но тоже приносила кое-какую прибыль. В 1828 году рядом с лавкой открылась парикмахерская и по совместительству небольшая лечебница (владел и управлял которой кузен Хирама Кудера). В те дни, посетив это оживленное, растущее заведение, вы бы не удивились при виде откинувшегося в каком-нибудь из трех кресел лесоруба, коему одновременно подстригали волосы, зашивали порез на руке, а над зажмуренными глазами пристраивали большущих пиявок из банки, стоявшей на полке возле сигарной коробки. По мере насыщения извивающиеся серые твари краснели, одновременно борясь с инфекцией, что могла попасть в порез, и с недугом, который в те дни называли просто: «болит голова». В 1830 году на южной окраине поселения открылась гостиница с продуктовым складом (владел и управлял которой брат Хирама Кудера, Джордж).

В 1831 году Монтвильская Плантация превратилась в Кудерсвилль.

Никто этому особо не удивился.

А в 1864 году название сменили на Монтгомери – в честь местного паренька Эллиса Монтгомери, павшего при Геттисберге, где, как утверждают некоторые, двадцатый пехотный полк Мэна одними лишь собственными силами решил судьбу Америки. Идея всем понравилась. Особенно если учесть, что единственный оставшийся в поселении Кудер, сумасшедший старик Альбион, обанкротился и наложил на себя руки за два года до этого.

Сразу после Гражданской войны штат охватила мания, необъяснимая, как и большинство подобных ей. Нет, не мода на кринолины и бачки, а мода давать городкам звучные имена из классики. В результате мы получили Спарту, Мэн, Карфаген, Афины и, разумеется, Трою – здесь же, по соседству. В 1878 году местные жители проголосовали за новое название, и Монтгомери стал Илионом. По этому поводу мать Эллиса Монтгомери в слезах произнесла публичную тираду – правда, скорее дребезжащую, чем призывную; да и то сказать, женщина была уже в преклонных летах – точнее говоря, ей стукнуло семьдесят пять.

Согласно преданию, горожане слушали со всем терпением, чувствуя себя немного виноватыми, и даже могли бы переменить решение (в конце концов, как кое-кто заметил, нельзя было не признать правоту миссис Монтгомери, когда она сказала, что четырнадцать лет – это маловато для «вечной памяти», обещанной ее покойному сыну во время церемонии переименования, состоявшейся четвертого июля 1864 года), если бы именно в этот душещипательный момент у старушки не отказал мочевой пузырь. Когда ее выводили под руки из зала собрания, мать героя продолжала разглагольствовать о неблагодарных филистимлянах, которым, дескать, еще придется раскаяться.

Таким образом, Монтгомери превратился в Илион.

И оставался им двадцать два года.

3

А потом в город, невесть почему проскочив мимо Дерри и предпочтя раскинуть свой шатер под сенью Илиона, явился красноречивый проповедник «Пробуждения». Сам он величал себя Колсоном, однако Миртл Дюплесси, самозваный местный историк, в конце концов заподозрила, что его настоящее имя – Кудер, и что он приходился внебрачным сыном Альбиону Кудеру.

В любом случае он быстро прибрал к рукам христиан: уже ко времени, когда пшеничные поля побелели и были готовы к жатве, его личная более живая версия веры завладела умами большинства – к немалому огорчению мистера Хартли, священника методистов Илиона и Трои, и мистера Кроуэлла, заботившегося о духовном благополучии баптистов Илиона, Трои, Этны и Юнити. Впрочем, их увещевания были подобны гласу вопиющего в пустыне. Конгрегация проповедника Колсона продолжала расти, пока не распалась прекрасным летом 1900 года. Назвать урожай того года «обильным» значит ничего не сказать; тощая новоанглийская почва, обычно скупая, как Скрудж, произвела столько благодати, что казалось, ей не будет конца. Баптист мистер Кроуэлл погрузился в тоску, сделался молчалив и три года спустя повесился в погребе своего дома в Трое.

Мистера Хартли, главу методистов, куда больше тревожила евангельская лихорадка, охватившая Илион, словно эпидемия. Дело в том, что методисты вообще обычно сдержанны в проявлении своих чувств; они слушают не проповеди, а «послания», молятся в благопристойной тишине и произносят «аминь» всей конгрегацией только в конце господней молитвы да нескольких гимнов, исполняемых не хором. И вот эти солидные люди предались «говорению на иных языках» и «падениям в духе святом». Осталось только, как выражался мистер Хартли, брать в руки скорпионов и змей. Собрания в шатре у дороги на Дерри по вторникам, средам и воскресеньям проходили все более шумно и оживленно, с настоящими взрывами эмоций. «Произойди подобное в палатке балагана, люди назвали бы это «истерикой», – сказал он однажды вечером Фреду Перри, церковному дьякону и единственному близкому другу, за стаканчиком хереса у себя в доме. – Но все происходит в шатре «Пробуждения», и люди говорят о пятидесятническом огне».

Подозрения преподобного мистера Хартли со временем более чем подтвердились – однако не раньше, чем Колсон удрал, собрав недурную жатву, только не из тыкв и картошки, а из наличных и женской плоти. А еще прежде он оставил городу неизгладимую память о себе, в последний раз переменив его название.

Тем душным августовским вечером проповедь началась с темы жатвы как великой божьей награды и плавно перешла к делам самого поселения. К этому времени Колсон снял свой сюртук. Влажные от пота волосы падали ему на глаза. Сестры в молитвенном уголке начали по одной валиться на пол.

– Ваш город благословлен, – провозгласил Колсон, сжимая кафедру своими огромными руками. – Для меня это гавань. Да! Я нашел здесь пристанище, напоминающее мне о моем небесном доме, о чудесной земле, которую знали Адам и Ева, пока не вкусили плодов от древа, что должны были обходить стороной. Благословен! – проревел проповедник.

Даже годы спустя кое-кто из членов его конгрегации будет по-прежнему отзываться с восторгом о том, как этот человек, пусть и распоследний подлец, умел взывать к Иисусу.

– Аминь! – отозвалась хором община.

Вечер выдался душный, хотя и не настолько, чтобы так много девичьих щек зарделось румянцем, вполне привычным для них со дня появления Колсона в Илионе.

– На этом городе почиет слава божья!

– Аллилуйя! – отозвалась воодушевленная конгрегация.

Груди вздымались. Глаза горели. Языки все чаще облизывали пересохшие губы.

– Этому городу принадлежит обетование! – Колсон энергично расхаживал взад-вперед, время от времени отбрасывая со лба черные локоны резким движением и как бы невзначай открывая для обзора свою напряженную шею. – Городу принадлежит обетование, и оно заключается в полноте жатвы, и оно непременно сбудется!

– Хвала Иисусу!

Колсон вернулся за кафедру, впился в нее руками и обвел собрание мрачным взглядом.

– Так для чего благословенному городу, божьей гавани, называться в честь каких-то развалин, мне лично непонятно. Могу одно сказать: дьявол серьезно поработал с последними здешними поколениями, это точно.

Уже на следующий день по городу поползли разговоры о том, чтобы переименовать его в Хейвен. Преподобный мистер Кроуэлл вяло возражал; преподобный мистер Хартли – решительнее. Члены городского правления сохраняли нейтралитет, заметив только, что затея обойдется Илиону в двадцать долларов на внесение изменений в документы, да еще в двадцатку – на новые дорожные указатели, не говоря уже о конвертах и казенных печатях.

Задолго до мартовского городского собрания, на котором обсуждался и был поставлен на голосование пункт четырнадцатый: «Выяснить, одобряют ли местные жители замену названия города номер сто девяносто три штата Мэн с Илиона на Хейвен», Колсон свернул шатер и растворился во мраке. Произошло упомянутое событие в ночь на седьмое сентября, после собрания, которое проповедник за много недель до этого окрестил «Жатвой Великого Пробуждения тысяча девятисотого года». В течение месяца он ясно давал понять, что это будет самое важное собрание года, а то и вообще самое важное, если Колсон решит навсегда пустить корни в городе, к чему все настоятельнее призывает его господь… О, как забились сердца многих леди при этих словах! А Колсон завел речь о «пожертвованиях любви» любящему богу, ниспославшему жителям Илиона изумительный урожай и погоду.

Между тем Колсон собирал свою личную жатву. Для начала он вдохновил прихожан совершить самое крупное «пожертвование любви» в их жизни, а закончил тем, что после собрания «вспахал и засеял» не двоих и даже не четверых, но шестерых юных дев на поле за шатром.

– Мы, мужчины, любим чесать языками, но я лично думаю, многие хвастуны на самом деле держат свое хозяйство в штанах, при себе, – рассуждал как-то вечером старый Дюк Барфилд, заглянув в парикмахерскую. Если бы в городе проводили конкурс на звание Мистер Вонючка, он бы шутя получил первый приз. Дюк благоухал, точно маринованное яйцо, провалявшееся месяц в сточной канаве. Его слушали, но с расстояния и желательно с подветренной стороны. – Рассказывали мне про мужиков с двустволками в штанах, и верю, что такие бывают; где-то даже заливали про три ствола, но чтобы сразу шесть, как у этого затейника Колсона, – это единственный на моей памяти случай.

Трое из местных жительниц, подаривших проповеднику-сластолюбцу свою благосклонность, до его вторжения были девственницами. «Пожертвования любви» в тот летний вечер 1900 года оказались невероятно щедрыми, хотя сплетники в парикмахерской и расходились в цифрах. Все соглашались, что и до «Жатвы Великого Пробуждения» (во время которого проповедь затянулась до десяти, пение гимнов – до полуночи, а ночная работа в поле – до двух и позже) наличные так и текли рекой в карман мошенника. Кое-кто вспомнил потом: дескать, жизнь в городе обошлась Колсону чрезвычайно дешево. Проклятье, да ведь женщины чуть не дрались между собой за честь угостить его пищей из своих рук, а новый хозяин гостиницы пустил мошенника в свой клоповник бессрочно, в долг. Ну и, конечно, ночные увеселения развратнику тоже ни цента не стоили.

Наутро восьмого сентября и шатер, и проповедник бесследно пропали. Колсон успел собрать недурную жатву… но и посеять успел не меньше. В период между первым января и городским собранием в конце марта 1901 года в округе появилось на свет девять внебрачных детей – три девочки, шестеро мальчиков. Все эти «плоды любви» были схожи между собой голубым цветом глаз и пышными черными волосенками.

Сплетники из парикмахерской (а в мире не существует людей, способных более ловко обвенчать похоть с логикой, нежели эти бездельники, что пускают газы сквозь ивовые прутья кресел, сворачивая себе самокрутки или отправляя комки пережеванного табака в плевательницы) также обратили внимание на то, как много юных прелестниц в этом году отправились «навестить родню» – кто в Нью-Хэмпшир, а кто и в сам Массачусетс. Да и немало замужних дам разродились между январем и мартом. Что же касается их – кто ж теперь скажет наверняка? Зато сплетники точно знали, что произошло двадцать девятого марта после того, как Фейт Кларендон произвела на свет розовощекого бутуза весом аж в восемь фунтов. Промозглый северный ветер грохотал черепицей на крыше дома, бросая пригоршнями последний весенний снег. Кора Симард, повитуха, клевала носом у печки, дожидаясь своего мужа Ирвина: тот как раз пробирался сквозь бурю, чтобы забрать супругу домой. На глазах у жены Пол Кларендон приблизился к колыбельке, расположенной в самом теплом углу кухни, и простоял над ней целый час. По страшной ошибке Кора приняла его застывшую позу за проявление изумленной нежности. Понемногу ее сморила дрема; а когда женщина вновь открыла глаза, в руке у Пола уже сверкала опасная бритва. Он поднял новорожденного за густые иссиня-черные волосы – Кора даже вскрикнуть не успела – и глубоко полоснул по детской шее. Потом вышел из комнаты, не говоря ни слова, и через миг из спальни послышались булькающие звуки. Когда перепуганный до полусмерти Ирвин Симард нашел в себе силы войти в спальню Кларендонов, супруги лежали на постели, держась за руки. Кол перерезал горло жене, пристроился рядом и, сцепившись с ней пальцами, рассек свое собственное. Это произошло через два дня после переименования.

4

Преподобный мистер Хартли категорически возражал против названия, предложенного человеком, который оказался в итоге вором, развратником, лжепророком и вообще змеей, пригретой городом на гостеприимной груди. Он так и заявил с кафедры и, заметив одобрительные кивки прихожан, испытал несвойственное ему мрачное злорадство. Двадцать седьмого марта 1901 года мистер Хартли появился на городском собрании в полной уверенности, что статью номер четырнадцать самым решительным образом все отвергнут. Его даже не смутила краткость обсуждения между прочтением текста статьи и лаконичным вопросом главы депутатов Лютера Руваля:

– Что скажете, горожане?

Будь у мистера Хартли хотя бы малейшее подозрение, что все вот так обернется, – он произнес бы страстную, даже гневную речь – возможно, в первый и последний раз в своей жизни. Но у него действительно не было ни малейшего подозрения.

– Кто согласен, пусть скажет: «За», – предложил Лютер Руваль.

И от единодушного, чуть ли не исступленного «За!» содрогнулись стропила крыши. Хартли точно в живот ударили. Он стал потрясенно озираться вокруг, понимая, что навсегда упустил нужный момент. Это мощное «За!» настолько застало его врасплох, что преподобный даже не успел разглядеть, кто из его общины восстал против собственного пастыря, поддержав неугодное тому решение.

– Подождите, – возразил он придушенным голосом, которого никто не услышал.

– Кто против?

Несколько разрозненных голосов. Хартли хотел было яростно выкрикнуть, но едва сумел выдавить из себя что-то нечленораздельное.

– Принято, – заключил Лютер Руваль. – Переходим к статье пятнадцатой.

Преподобному вдруг стало жарко, невероятно жарко. Опасаясь в любую минуту лишиться сознания, он начал пробираться к выходу сквозь толпу мужчин в красно-черных клетчатых рубашках и замусоленных фланелевых брюках, сквозь тучи едкого дыма от маисовых трубок и дешевых сигар. Теперь мистер Хартли боялся, что перед обмороком его еще и стошнит. Неделю спустя он будет по-прежнему не в состоянии оценить глубину пережитого потрясения, настолько велик оказался ужас. Даже через год он все еще будет не в состоянии понять, что он тогда чувствовал.

Остановившись на верхней ступеньке лестницы, он мертвой хваткой вцепился в перила и принялся жадно глотать холодный воздух. Перед глазами его раскинулись поля, покрытые тающим мартовским снегом. Кое-где тот изрядно потемнел и размок, обнажив участки бурой земли, напоминающие (как подумал Хартли, опять же с несвойственной ему циничностью) пятна дерьма на подоле ночной рубахи. И тут впервые в жизни преподобный горько позавидовал Бредли Колсону – или Кудеру, если историки города были правы. Тот удрал отсюда, из Илиона… о, пардон, из Хейвена… и Дональду Хартли безумно хотелось поступить точно так же. Ну почему они это сделали? Ведь все уже знали, что это за человек, точно знали! Тогда зачем же…

Ему на спину легла чья-то сильная теплая ладонь. Обернувшись, Хартли увидел своего доброго друга Фреда Перри. На его простом, немного вытянутом лице отражались испуг и беспокойство, так что преподобный сам не заметил, как растянул губы в вежливой улыбке.

– Что с тобой, Дон? – спросил Фред.

– Все нормально. Голова что-то закружилась. Это все из-за голосования. Не ожидал я такого исхода.

– Я тоже, – ответил Перри.

– И главное, мои прихожане в этом участвовали, – промолвил Хартли. – А как же? Уж больно стройный был хор голосов – значит, мои не молчали. Согласен?

– Нууу…

Преподобный кисло улыбнулся.

– Похоже, я не так хорошо разбираюсь в человеческой природе, как до сих пор полагал.

– Идем обратно, Дон. Сейчас решают, мостить ли Ридж-роуд.

– Я еще немного здесь постою, – отозвался Хартли, – и поразмышляю о природе человека.

Он помолчал, а потом, когда Фред уже повернулся к дверям, спросил у него почти с мольбой:

– Фред, но ты-то понял? Понял, почему они это сделали? Между нами почти десять лет разницы. Ты-то можешь мне объяснить?

Перри, тоже крикнувший «За!» в рупор из сложенных ладоней, покачал головой и ответил: «Нет». Он хорошо относился к мистеру Хартли, уважал его. И все-таки, несмотря на это (а может быть – только может быть – благодаря этому) испытал какое-то низкое, злобное удовольствие, голосуя за имя, которое предложил Бредли Колсон – лжепророк, мошенник, ворюга, грязный развратник. Нет, Фред Перри тоже совершенно не разбирался в человеческой природе.