Текст книги "11/22/63"

«Закусочная Эла» – серебристый трейлер, отделенный от Главной улицы железнодорожными путями, – стояла в тени старой фабрики Ворамбо. Такие забегаловки обычно смотрятся неприглядно, но Эл разбил цветочные клумбы перед бетонными блоками, на которых размещался трейлер. Здесь даже нашлось место лужайке, и Эл аккуратно выкашивал ее старомодной механической косилкой, за которой ухаживал ничуть не меньше, чем за клумбами и газоном. Ни единого пятнышка ржавчины не темнело на сверкающих, заточенных ножах. Если судить по внешнему виду, косилку могли купить неделей раньше в магазине «Уэстерн авто»… если бы такой магазин еще существовал, а не пал жертвой гипермаркетов.

Я прошел по мощеной дорожке, поднялся по ступеням и остановился, нахмурившись. Вывеска с надписью «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В «ЗАКУСОЧНУЮ ЭЛА» – ДОМ ТОЛСТОБУРГЕРА!» исчезла. Ее место занял квадратный кусок картона, гласивший: «ЗАКРЫТО И БОЛЬШЕ НЕ ОТКРОЕТСЯ В СВЯЗИ С БОЛЕЗНЬЮ ВЛАДЕЛЬЦА. СПАСИБО, ЧТО ПРИХОДИЛИ ДОЛГИЕ ГОДЫ, И ДА БЛАГОСЛОВИТ ВАС ГОСПОДЬ».

Я еще не канул в туман нереальности, которому предстояло вскоре поглотить меня, но первые его щупальца уже начали приближаться, и я их почувствовал. Летняя простуда не могла вызвать те хрипы в голосе Эла, тот надсадный кашель. И грипп тоже. Судя по объявлению, речь шла о чем-то более серьезном. Но какая тяжелая болезнь способна так развиться за двадцать четыре часа? Даже меньше? Часы показывали половину третьего. Вчера вечером я ушел от Эла без четверти шесть, и он прекрасно себя чувствовал. Пребывал в очень приподнятом настроении, чуть ли не в экзальтации. Помнится, я спросил его, не многовато ли он пьет кофе собственного приготовления, и он ответил, что нет, просто думает о том, чтобы взять отпуск. Разве люди, которые заболевают, причем так тяжело, чтобы закрыть заведение, где в одиночку хозяйничали больше двадцати лет, говорят о намерении уйти в отпуск? Кто-то, возможно, и говорит, но не так чтобы многие.

Дверь открылась, как только я потянулся к ручке, и за порогом стоял Эл, глядя на меня без тени улыбки. Я смотрел на него, чувствуя, как сгущается туман нереальности. День выдался теплым, но мне стало холодно. В этот момент еще можно было повернуться и уйти, выбраться на июньское солнце, и в глубине я хотел это сделать, однако застыл от изумления и испуга. А также от ужаса, готов признать. Тяжелая болезнь всегда пугает нас, правда? А в том, что Эл тяжело болен, сомнений быть не могло. Я это понял с первого взгляда. Я бы даже сказал, что он болен смертельно.

Поражало не то, что обычно румяные щеки Эла ввалились и побледнели. И не то, что какие-то выделения сочились из уголков его голубых глаз, теперь выцветших и сощуренных, как при близорукости. И не то, что практически черные волосы стали совсем седыми, – в конце концов, он мог пользоваться красящим бальзамом, а тут вдруг смыл его, и волосы приняли естественный цвет.

Дело было в другом: за двадцать два часа, прошедших с нашей последней встречи, Эл Темплтон похудел как минимум на тридцать фунтов. Может, на сорок, то есть потерял четверть своего прежнего веса. Никто не может похудеть за день на тридцать или сорок фунтов, никто. Но я видел перед собой такого человека. Вот тут-то туман нереальности и накрыл меня с головой.

Эл улыбнулся, и стало понятно, что, кроме веса, он потерял еще и зубы. Десны выглядели бледными и нездоровыми.

– Как тебе нравится такой Эл, Джейк? – спросил он и закашлялся, хриплые, лающие звуки поднимались откуда-то из глубины груди.

Я открыл рот. Но с губ не сорвалось ни звука. Вновь появилось трусливое мерзкое желание бежать отсюда, однако я не смог бы этого сделать, даже если бы захотел. Ноги просто приросли к полу.

Эл обуздал кашель и вытащил из заднего кармана носовой платок. Вытер рот, потом ладонь. Прежде чем Эл убрал платок, я заметил на нем кровь.

– Заходи. Мне надо многое рассказать, и я думаю, что выслушать меня можешь только ты. Выслушаешь?

– Эл… – Мой голос звучал так тихо, что я сам едва слышал его. – Что с тобой случилось?

– Ты выслушаешь меня?

– Разумеется.

– У тебя будут вопросы, я постараюсь ответить на те, что смогу, но ты уж сведи их к минимуму. Не знаю, долго ли смогу говорить. Черт, да и сил осталось не много. Заходи.

Я вошел. Увидел, что в помещении сумрачно, и прохладно, и пусто. Чистая, без единой крошки, стойка. Поблескивающие хромом высокие стулья. Сверкающий никелем кофейник. И табличка «ЕСЛИ ТЕБЕ НЕ НРАВИТСЯ НАШ ГОРОД, ПОИЩИ РАСПИСАНИЕ» на положенном месте у кассового аппарата. Недоставало только посетителей.

И разумеется, повара-владельца. Место Эла Темплтона занял пожилой, болезненный призрак. Когда он повернул защелку, запирая дверь, по залу разнесся слишком громкий звук.

– Рак легких, – буднично объяснил Эл, когда мы устроились в одной из кабинок в глубине зала. Похлопал по нагрудному карману рубашки, и я заметил, что он пуст. Всегда лежавшая в нем пачка «Кэмела» без фильтра исчезла. – Неудивительно. Я начал курить в одиннадцать и бросил, лишь когда мне поставили диагноз. Более пятидесяти чертовых лет. Три пачки в день, пока в две тысячи седьмом не подскочила цена. Тогда пришлось пойти на жертвы и ограничиться двумя пачками. – Он сипло рассмеялся.

Я хотел было сказать ему, что у него не все в порядке с математикой, поскольку знал его настоящий возраст. Как-то в конце зимы я пришел в забегаловку, а он стоит за грилем в детской шляпе с надписью «С днем рождения». Я спросил, по какому поводу, и он ответил: «Сегодня мне пятьдесят семь, дружище. Так что можешь звать меня Хайнцем»[7]7
  Намек на знаменитый рекламный лозунг компании «Хайнц» – «57 видов».


[Закрыть]. Но Эл попросил задавать только те вопросы, которые я сочту абсолютно необходимыми, и корректировка возраста в них не входила.

– На твоем месте – а я бы с радостью на нем оказался, хотя совершенно не хочу, чтобы ты попал на мое, при нынешнем раскладе, – я бы подумал: «Здесь какая-то лажа. За одну ночь рак не может так далеко зайти». Правильно?

Я кивнул. Конечно же, правильно.

– Ответ прост. Он так далеко зашел не за одну ночь. Я начал выхаркивать мозги примерно семь месяцев назад, где-то в мае.

Что ж, он меня удивил. Если он и выхаркивал мозги, то не в моем присутствии. И опять у него произошла математическая накладка.

– Эл, ты что? Сейчас июнь. Если отсчитать семь месяцев назад, будет декабрь.

Он помахал рукой – пальцы стали совсем тонкими, перстень морпехов свободно болтался, хотя раньше сидел плотно, – как бы говоря: «Давай не будем терять на это время».

– Сначала я думал, что сильно простудился. Но температура не поднялась, а кашель, вместо того чтобы пройти, только усиливался. И я начал худеть. Что ж, я не идиот, дружище, и всегда знал, что могу вытащить карту с большой буквой «Р»… хотя мои отец и мать дымили как чертовы заводские трубы и прожили больше восьмидесяти лет. Вечно мы находим оправдания своим вредным привычкам, верно?

Он опять закашлялся, достал носовой платок. Когда приступ закончился, Эл продолжил:

– У меня нет времени переводить разговор на другую тему, но я это делал всю жизнь, и трудно теперь отказаться. Если хочешь знать, труднее, чем от сигарет. В следующий раз, когда меня потянет в сторону, проведи пальцем по горлу, хорошо?

– Хорошо, – согласился я. Мелькнула мысль, что мне все это снится. Если так, сон получился очень уж реальный, даже с тенями от лопастей медленно вращающегося потолочного вентилятора на салфетках с надписью «САМАЯ БОЛЬШАЯ НАША ЦЕННОСТЬ – ЭТО ВЫ».

– Короче говоря, я отправился к врачу, сделал рентген, и они выявились, большие, как чертовы яйца, две опухоли. Прогрессирующий некроз. Неоперабельные.

Рентген, подумал я. Неужели до сих пор используют рентген, чтобы диагностировать рак?

– Какое-то время я там поболтался, но в итоге мне пришлось вернуться.

– Откуда? Из Льюистона? Из Центральной больницы штата Мэн?

– Из моего отпуска. – Он пристально смотрел на меня. – Только это был не отпуск.

– Эл, я ничего не понимаю. Вчера ты был здесь и прекрасно себя чувствовал.

– Внимательно присмотрись к моему лицу. Начни с волос и продвигайся вниз. Постарайся не замечать воздействия рака – он сильно меняет внешность человека, в этом сомнений нет, – а потом скажи, тот ли я человек, которого ты видел вчера.

– Что ж, ты, очевидно, смыл краску…

– Никогда ею не пользовался. Не буду обращать твое внимание на зубы, которые потерял, пока находился… далеко. Я знаю, ты это заметил. Думаешь, это воздействие рентгеновского аппарата? Или стронция-девяносто в молоке? Я никогда не пью молоко, разве что добавляю капельку в последнюю за день чашку кофе.

– Какого стронция?

– Не важно. Попробуй посмотреть на меня, как женщины смотрят на других женщин, когда хотят определить возраст.

Я попытался последовать его совету, и хотя любой суд откажется принять мои наблюдения в качестве доказательств, меня они убедили. От уголков глаз расходились паутинки морщинок, хватало их, маленьких и тонких, и на веках, как у всех тех, кому больше не приходится доставать дисконтную пенсионную карточку, подходя к кассе многозального кинотеатра. Отсутствовавшие вчера бороздки синусоидами пересекали лоб. Еще две морщины, гораздо более глубокие, отходили от уголков рта. Подбородок заострился, кожа на шее обвисла. Острый подбородок и обвисшую кожу я мог отнести к катастрофической потере веса, но эти морщины… и если он не лгал о волосах…

Эл еле заметно улыбался. Мрачновато, но не без юмора. И от его улыбки мне стало совсем тошно.

– Помнишь мой день рождения в начале марта? «Не волнуйся, Эл, – сказал ты, – если эта дурацкая шляпа загорится, когда ты наклонишься над грилем, я схвачу огнетушитель и потушу тебя». Помнишь?

Я помнил.

– Ты сказал, что теперь я могу называть тебя Хайнцем.

– Да. А теперь мне шестьдесят два. Я знаю, из-за рака выгляжу старше, но это… и это… – Он коснулся сначала лба, потом уголка глаза. – Это естественные возрастные татуировки. Знаки доблести, если хочешь.

– Эл… я бы выпил стакан воды.

– Конечно. Шок, правда? – Он сочувственно посмотрел на меня. – Ты думаешь: «Или я сошел с ума, или он, или мы оба». Знаю. Я это уже проходил.

Не без усилия он вылез из кабинки, ухватившись правой рукой за левую подмышку, словно опасался, что развалится. Потом повел меня за стойку. И пока мы шли, я отметил еще один нюанс этой нереальной встречи: за исключением тех случаев, когда мы делили скамью в церкви Святого Кирилла (такое бывало редко; хотя меня и воспитывали в вере, католик я плохой) или встречались на улице, я никогда не видел Эла без его поварского фартука.

Он снял с полки сверкающий стакан и налил мне воды из поблескивающего хромом крана. Я поблагодарил его и повернулся, чтобы вернуться в кабинку, но он похлопал меня по плечу. Лучше бы он этого не делал. Казалось, меня коснулась рука кольриджского древнего морехода[8]8
  Поэма «Сказание о древнем мореходе» английского поэта Сэмюэля Тейлора Кольриджа начинается с того, как главный герой останавливает одного из троих гостей, идущих на свадьбу.


[Закрыть], остановившего одного из троих.

– Я хочу, чтобы ты увидел кое-что, прежде чем мы снова сядем. Так будет быстрее. Только «увидел» – слово неправильное. Точнее – испытал. Пей, дружище.

Я выпил полстакана холодной вкусной воды, но при этом не отрывал глаз от Эла. Я словно трусливо ожидал, что на меня сейчас набросятся, как на первую, ничего не подозревающую жертву фильма о маньяках, в названии которого обязательно присутствует цифра. Но Эл просто стоял, опираясь рукой о стойку. Морщинистая кожа, большие костяшки. Определенно не рука человека, которому только под шестьдесят, пусть и больного раком. А еще…

– Это результат воздействия радиации? – спросил я.

– Что?

– Ты загорелый. Я не говорю про темные пятна на тыльной стороне ладоней. Такое бывает или от радиации, или от слишком долгого пребывания на солнце.

– Раз курс лучевой терапии я не проходил, остается солнце. За последние четыре года я провел много времени на солнце.

Насколько я знал, большую часть последних четырех лет Эл жарил бургеры и взбивал молочные коктейли под флуоресцентными лампами, но говорить об этом не стал. Допил воду. Когда ставил стакан на пластиковую стойку, заметил, что моя рука немного трясется.

– Ладно, так что я должен увидеть? Или испытать?

– Иди сюда.

Он повел меня по узкому проходу мимо двустороннего гриля, фритюрниц, раковины, холодильника «Фросткинг», гудящей морозильной камеры высотой по пояс. Остановился перед выключенной посудомоечной машиной и указал на дверь в конце кухни. Низкую дверь. Элу, ростом пять футов и семь дюймов или около того, приходилось наклоняться, чтобы войти в нее. Меня, с моими шестью футами и четырьмя дюймами, некоторые ученики называли Эппинг-Вертолет.

– Вот, – кивнул он. – Войди в эту дверь.

– Разве у тебя там не кладовка? – Вопрос был риторический. За долгие годы я не раз и не два видел, как он выносил оттуда банки, сетки с картофелем, пакеты с бакалеей, и точно знал, что находится за дверью.

Эл меня вроде бы и не услышал.

– Ты знал, что сначала я открыл это заведение в Оберне?

– Нет.

Он кивнул, и этого хватило, чтобы вызвать очередной приступ кашля. Эл подавил его платком, на котором расплывались все новые красные пятна. Когда кашель наконец стих, он бросил платок в мусорное ведро и взял несколько салфеток из коробки на стойке.

– Этот трейлер – «Алюминейр», сделан в тридцатых годах в стиле ар деко. Я такой хотел с тех пор, как отец ребенком взял меня в «Жуй-и-болтай» в Блумингтоне. Купил его полностью оборудованным и открыл закусочную на Сосновой улице. Пробыв там год, понял, что разорюсь, если останусь. По соседству хватало ресторанов и кафе быстрого обслуживания, хороших и не очень, но со своей клиентурой. Я же напоминал юношу, который только что окончил юридическую школу и пытается практиковать в городе, где уже работает с десяток уважаемых адвокатских контор. Опять же, тогда «Знаменитый толстобургер Эла» стоил два с половиной бакса. И в девяностом году за меньшую цену я его продавать не мог.

– Тогда какого черта сейчас ты продаешь его в два раза дешевле? Если только это все-таки не кошатина.

Он фыркнул, и звук этот эхом отдался глубоко у него в груди.

– Дружище, я продаю стопроцентно чистую американскую говядину, лучшую в мире. Известно ли мне, что говорят люди? Естественно. Я не обращаю на это внимания. Что тут поделаешь? Затыкать им рты? С тем же успехом можно пытаться не давать ветру дуть.

Я провел пальцем по шее. Эл улыбнулся:

– Да, ухожу в сторону, но по крайней мере цена говядины – часть истории. Я мог бы и дальше биться головой о стенку на Сосновой улице, однако Ивонн Темплтон дураков не воспитывала. «Лучше убегите и подеритесь в другой день», – говорила она нам в детстве. Я собрал оставшиеся деньги, выпросил в банке еще пять тысяч ссуды – не спрашивай как – и перебрался в Фоллс. Сверхприбыли по-прежнему нет – экономика не в том состоянии, а еще эти глупые разговоры о котобургерах, или песобургерах, или скунсобургерах, у людей фантазия богатая, – да только теперь я не зависел от экономики, как все остальные. И причина тому – за этой дверью в кладовку. В Оберне за ней ничего особенного не было. Я готов поклясться в этом на стопке Библий высотой десять футов. Все проявилось только здесь.

– О чем ты?

Он пристально посмотрел на меня водянистыми, за ночь постаревшими глазами:

– Сейчас говорить больше не о чем. Тебе надо все увидеть самому. Вперед, открой дверь.

На моем лице наверняка читалось сомнение. Эл подбодрил меня:

– Считай, это последняя просьба умирающего. Давай, дружище. Если только ты мне друг. Открой дверь.

Я бы солгал, сказав, что бег сердца не ускорился, когда я повернул ручку и потянул дверь на себя. Я понятия не имел, с чем могу столкнуться (хотя, помнится, в голове мелькнул образ дохлых кошек, освежеванных и готовых к превращению в фарш в электрической мясорубке), но когда Эл протянул руку и включил свет, я увидел, что за дверью…

Всего лишь кладовка.

Маленькая, такая же ухоженная и опрятная, как и вся закусочная. На полках вдоль стен – большие, ресторанной расфасовки, банки консервов. В дальнем конце, где крыша плавно шла вниз, нашлось место порошкам и прочим чистящим средствам. Щетка и швабра лежали на полу, потому что потолок и пол разделяли только три фута. Пол застилал тот же серый линолеум, но пахло не жареным мясом, как в зале, а кофе, овощами и специями. Ощущался и еще какой-то запах, слабый и не очень приятный.

– Ладно, – кивнул я, – это кладовка. Много всего, все аккуратно сложено. По управлению припасами, если такой предмет существует, ставлю тебе пятерку.

– Чем тут пахнет?

– В основном специями. Кофе. Может, еще освежителем воздуха. Не знаю.

– Да, я использую «Глейд». Из-за того запаха. Ты хочешь сказать, что больше ничего не чувствуешь?

– Что-то есть. Похоже на серу. Наводит на мысли о горелых спичках. – Я также подумал и об отравляющем газе, что мы всей семьей испускали после тушеных бобов, которые мама обычно готовила на субботний ужин, но не упомянул об этом. А может, лекарства от рака вызывают пердеж?

– Это сера. Есть и другие запахи, тоже не «Шанель номер пять». Фабричная вонь, дружище.

Безумие продолжалось, но я смог ответить лишь (да и то абсурдно-вежливым тоном, принятым на коктейльной вечеринке):

– Правда?

Эл опять улыбнулся, продемонстрировав десны, из которых всего днем раньше выступали ровные зубы.

– Ты вежливо намекаешь, что фабрика Ворамбо закрылась, когда меня еще на свете не было? Если на то пошло, в конце восьмидесятых она сгорела почти дотла, а то, что осталось, – он ткнул пальцем себе за плечо, – всего лишь склад-магазин готовой продукции. Одна из главных туристических достопримечательностей, наряду с «Кеннебек фрут компани», где продают «Мокси». И еще ты думаешь, что сейчас самое время достать мобильник и вызвать парней в белых халатах. Так ведь, дружище?

– Я никому не собираюсь звонить, потому что ты не псих. – Правда, я сам не верил в то, что говорил. – Но это всего лишь кладовка, а фабрика Ворамбо за последнюю четверть века не выткала ни рулона ткани.

– Ты никому не позвонишь, это точно, поскольку я хочу, чтобы ты отдал мне мобильник, бумажник и все деньги, что у тебя в карманах, включая монеты. Это не ограбление. Я тебе все верну. Ты отдашь мне эти вещи?

– Сколько у меня уйдет на это времени, Эл? Мне нужно прочитать несколько сочинений, чтобы выставить итоговые оценки за этот учебный год.

– Оставайся там сколько хочешь, – ответил Эл, – потому что это займет две минуты. Это всегда занимает две минуты. Останься на час и как следует осмотрись, если возникнет желание, но я бы этого делать не стал, во всяком случае, в первый раз, потому что потрясение будет слишком велико. Ты сам увидишь. Доверишься мне? – Что-то в моем лице заставило его напрячься. – Пожалуйста. Пожалуйста, Джейк. Желание умирающего.

Я уже точно знал, что Эл безумен, но знал и другое: он не ошибается по части своего состояния. За время нашего недолгого разговора его глаза, казалось, еще глубже погрузились в глазницы. И он совершенно выдохся. Двух десятков шагов от кабинки в одном конце закусочной до кладовки в другом хватило для того, чтобы он покачивался, едва держась на ногах. «И еще окровавленный носовой платок, – напомнил я себе. – Не забывай про окровавленный носовой платок».

И… я понял, что проще пойти ему навстречу. Вы со мной не согласны?

«Не противься, и пусть будет по-Божьему» – так им нравится говорить на собраниях, которые посещает моя бывшая, но я решил, что тут все иначе: не противься, и пусть все будет, как хочет Эл. Во всяком случае, до какого-то предела. И почему нет? – сказал я себе. Когда садишься в самолет приходится пройти через большую хренотень. А Эл даже не попросил меня снять обувь и поставить на транспортер.

Я вытащил мобильник из чехла на ремне, положил на картонную коробку с банками консервированного тунца. Добавил бумажник, тонкую пачку купюр, доллар пятьдесят или чуть больше мелочью и кольцо с ключами.

– Ключи оставь, они значения не имеют.

Для меня имели, но я промолчал.

Эл сунул руку в карман и достал пачку денег, куда более толстую, чем та, что лежала на коробке. Протянул мне:

– Заначка. Вдруг ты захочешь купить сувенир или что-то еще. На, бери.

– Почему я не могу воспользоваться своими деньгами? – Я подумал, что задаю вполне логичный вопрос. При условии, что этот безумный разговор укладывался в логические рамки.

– Сейчас не будем об этом, – сказал он. – Личный опыт ответит на большинство твоих вопросов лучше, чем это сделал бы я даже в отличной форме, а сейчас с формой у меня просто беда. Возьми деньги.

Я взял и просмотрел их. Сверху лежали долларовые купюры, и выглядели они так же, как те, которыми я привык пользоваться. Потом я добрался до пятерки, и тут обнаружились отличия. Над изображением Авраама Линкольна появилась надпись: SILVER CERTIFICATE[9]9
  Серебряный сертификат (англ.).


[Закрыть], а слева от нее – большая синяя цифра «5». Я поднял купюру, чтобы посмотреть на просвет.

– Это не подделка, если у тебя возникла такая мысль. – По интонациям хрипатого голоса чувствовалось, что Эла моя реакция забавляет.

Может, и нет – на ощупь вроде бы настоящая, как и на вид, – но где водяные знаки?

– Если купюра и настоящая, то очень старая.

– Джейк, просто сунь деньги в карман.

Я сунул.

– У тебя есть карманный калькулятор? Какие-то электронные штучки?

– Нет.

– Тогда, думаю, ты готов. Повернись лицом к дальней стене кладовки. – Прежде чем я успел это сделать, он хлопнул себя по лбу. – Господи, что у меня с головой? Я забыл про Человека с желтой карточкой.

– Кого? Что?

– Человек с желтой карточкой. Так я его зову, а настоящего имени не знаю. Вот, возьми. – Он порылся в кармане и протянул мне пятидесятицентовую монету. Такой я не видел уже много лет. Возможно, с детства.

Я подкинул ее на ладони.

– Не думаю, что ты хочешь расстаться с ней. Она же ценная.

– Естественно, ценная, стоит полбакса.

Он закашлялся, и на этот раз кашель сотрясал его, как сильный ветер, но отмахнулся, когда я шагнул к нему. Оперся о картонные коробки – на верхней лежали вещи и деньги, которые я достал из карманов, – сплюнул в бумажные салфетки, посмотрел, поморщился, потом сжал салфетки в кулаке. Его осунувшееся лицо теперь блестело от пота.

– Прилив или что-то в этом роде. Чертов рак нарушает терморегуляцию, как и все остальное. Теперь о Человеке с желтой карточкой. Он безвредный алкаш, но не похож на остальных. Словно что-то знает. Я думаю, это всего лишь совпадение – он обязательно будет слоняться неподалеку от того места, где ты выйдешь, – но я хотел бы подготовить тебя к встрече с ним.

– Пока у тебя получается не очень, – заметил я. – Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь.

– Он скажет: «У меня желтая карточка из зеленого дома, так что дай мне бакс, потому что сегодня – день двойной выплаты». Ты понял?

– Понял. – Безумие крепчало.

– И у него есть желтая карточка, она заткнута за ленту шляпы. Может, это визитная карточка таксомоторной компании или купон «Ред энд уайт», найденный в сточной канаве, но мозги у него высушены дешевым вином, и, возможно, он думает, что карточка эта – что золотой билет Вилли Вонки[10]10
  Герой повести английского писателя Роальда Даля «Чарли и шоколадная фабрика».


[Закрыть]. В любом случае ты ответишь: «Бакс дать не могу, но держи половину», – и отдашь ему монету. Тогда он может сказать… – Эл поднял костлявый палец. – Он может сказать что-то вроде: «Почему ты здесь?» или «Откуда ты пришел?» Он может сказать: «Ты не тот парень». Вряд ли скажет, но это возможно. Я много чего не знаю. Что бы он ни сказал, оставь его у сушильного сарая – там он обычно сидит – и иди к воротам. Он скорее всего скажет тебе вслед: «Я знаю, ты можешь дать мне бакс, жадюга», – но не обращай на это внимания. Не оглядывайся. Перейди железнодорожные пути – и окажешься на пересечении Главной улицы и Лисбон-стрит. – Тут он насмешливо улыбнулся. – А потом, дружище, мир – твой.

– Сушильный сарай?

Я смутно помнил, что рядом с тем местом, где теперь находилась закусочная, вроде бы что-то стояло, может, и сушильный сарай старой фабрики Ворамбо, но здание это, для чего бы оно ни использовалось, давно снесли. И будь в дальней стене чисто прибранной кладовки, то есть в торце «Алюминейра», окошко, оно бы смотрело на вымощенный камнем двор и магазин верхней одежды, который назывался «Уютный уголок Мэна». Перед Рождеством я купил там теплую куртку «Норс фейс», и по очень хорошей цене.

– Забудь про сушильный сарай, просто запомни все, что я тебе сказал. А теперь снова повернись… правильно… и сделай два-три шага вперед. Маленьких шажка. Детских. Будто в темноте пытаешься найти верхнюю ступеньку лестницы… Осторожно…

Я в точности выполнил его указания, чувствуя себя полным идиотом. Один шаг… Мне пришлось наклонить голову, чтобы не зацепиться за алюминиевый потолок… Два шага… Теперь я ссутулился. Еще пара шагов, и я буду вынужден опуститься на колени. Этого я делать не собирался, даже по просьбе умирающего.

– Слушай, это глупо. Если только ты не хочешь, чтобы я принес тебе коробку с фруктовым коктейлем или пару пакетиков желе, мне здесь нече…

Тут моя нога ушла вниз, как происходит, когда спускаешься по ступенькам. Да только она по-прежнему твердо стояла на темно-сером линолеуме. Я отлично ее видел.

– Поехали. – Хриплость ушла из голоса Эла, во всяком случае, временно: удовлетворенность добавила ему мягкости. – Ты ее нашел, дружище.

Но что я нашел? Что именно я испытывал? Похоже, воображение сыграло со мной злую шутку, поскольку, что бы я ни чувствовал, я видел, что нога по-прежнему стоит на полу. Только…

Вы знаете, как в яркий, солнечный день, закрыв глаза, можно увидеть то, на что вы перед этим смотрели? Что-то похожее произошло и со мной. Когда я посмотрел на свою ногу, я увидел, что она на полу. А когда моргнул – за миллисекунду до или через миллисекунду после того, как мои глаза закрылись, – заметил, что моя нога на ступеньке. И уже не под тусклым светом лампочки в шестьдесят ватт, а под яркими лучами солнца.

Я замер.

– Иди дальше, – подбодрил меня Эл. – Ничего с тобой не случится, дружище. Просто иди дальше. – Он закашлялся, и в его вновь охрипшем голосе послышалось отчаяние. – Мне надо, чтобы ты пошел дальше.

И я пошел.

Да поможет мне Бог, пошел.