Текст книги "Обнимая Возлюбленного. Отношения в паре как путь пробуждения"

10
Я и другой

Вступая в отношения, мы оказываемся в одной из самых заряженных областей нашего ума – на земле праведников / грешников, где есть Я и другой. Другой – результат нашего отчуждения от себя. Поэтому, в сущности, он тоже – Я.

Ров между Я и другим кишмя кишит мифическими змеями и повседневными демонами. Он воплощает в себе разрыв между сердцем и умом.

В отношениях приходится исследовать эту дикую землю. Приходится видеть, что уровень, где мы переживаем себя как отдельную личность, содержит также и привычную печаль, первобытный страх, что другие заметят наше небытие.

Сама внутренняя структура восприятия заставляет Я создавать другого. Эта надоедливая рефлексия не исчезнет сама собой. В сущности, необходимо основательно исследовать её во всей глубине, в ином случае притворство, направленное на сокрытие этого разрыва, только больше будет побуждать вас видеть других в близких людях и даже в самих себе. Нужно изучать это чувство отдельности как то, что порождает страдание, хотя и является естественным для ума (элементом изменчивого процесса), если вы стремитесь к сознательным отношениям с другими людьми и с человеческой душой в целом. Когда мы, непредвзято исследуя свою склонность к рефлексии, наконец-то признаём, что всегда воспринимали самих себя как другого, Я и другой полностью растворяются в мистическом единении.

Где нет другого, Я неотделимо от Возлюбленного. Его эго – это пространство. Его тело – движение звёзд. Хотя в уме ещё, возможно, будут появляться разделяющие образы и склонности, почти исчезнет привязанность к любым их неуклюжим подстрекательствам и спонтанным вспышкам, проявляющимся с новой силой. Я и другой больше не вводят нас в эмоциональный транс, и он сменяется неразрывным пространством сердца, превосходящим ум и открывающим нам его жизнь.

Когда разоблачается тайный заговор Я и другого, открывается фрагмент тайны. Мы больше не рассчитываем, что другой будет определять наше Я, мы непосредственно соприкасаемся с той частью нашего ума, которую называем – в зависимости от настроения – «эго», «нарциссической частью Я» или «личностью». Стоит спросить себя: кто бродит во тьме малого ума, оберегая своё ничтожество, оберегая свою боль и превращая её в страдание? Кто задаётся вопросом о своей сущности и постоянно разочаровывается в себе?

Кто же вступает в отношения?

Конечно, мы не сможем полноценно осмыслить природу другого, пока не исследуем, что такое Я. Следует задуматься: о чём мы говорим, когда произносим: Я есть?

Если спокойно сесть и понаблюдать за этим внутренним диалогом, который мы называем собой, обнаружится, что он представляет собой нечто вроде подстрочного комментария ума к его собственным проявлениям. Это извечный поток сознания, состоящий из мыслей, чувств и ощущений; а также из воспоминаний и представлений о «ктойности» источника всех этих мыслей. Если исследовать изменчивое содержимое ума, можно заметить, что всё, что мы считаем своим Я, непостоянно. Всё, что переживается, находится в постоянном потоке перемен. То, что я называю собой, само сознание – это процесс. Так может ли другой быть иным?! Всякая мысль, всякая эмоция и всякий опыт, который имеет начало, имеет и конец. Каждый миг удовольствия, каждый миг боли, любой чувственный опыт – непостоянны. Стоит ли удивляться, что часто нашему образу себя не на что опереться, он не может найти твёрдой точки опоры. Пытаясь придать устойчивость этому непрерывно меняющемуся течению, мы теряем гибкость и уверенность.

Если я спрошу вас, что вы подразумеваете, когда говорите «Я есть», ум мгновенно отреагирует, выдав в ответ дюжину недолговечных определений – я есть то или это: я – плотник, я – мать, я – духовное существо, я – женщина, я – герой, я – отец. Но всякий раз, когда наше исходное переживание «я-есть-ности» отягощается определениями, мы ощущаем неподлинность этих слов и начинаем понемногу чувствовать, будто нас заколачивают в гроб. Все эти определения – «я есть то или это», за которые мы цепляемся, отражают наши искажённые представления о правильности, в них – тупик для нашего духа. Когда мы так или иначе определяем свою исконную есть-ность, мы отказываемся от бескрайнего потока бытия в пользу управляемости и почти полной предсказуемости. Однако любые определения «я-есть-ности» непостоянны, и корень нашего непрерывного страдания – привязанность к ним. Всё, что скрывает под собой нашу подлинную идентичность, любые определения Я, усиливают нашу печаль, наш ужас перед смертью и утратами, а также наш страх отношений.

Когда мы пытаемся дать более основательный ответ на вопрос «Кто я?», то обнаруживаем, отбросив с десяток вариантов, что нет ничего необусловленного и неизменного, ничего достаточного устойчивого, на что мы могли бы опереться. Поэтому, вглядываясь глубже и глубже, мы извлекаем на свет мысль за мыслью, чувство за чувством, ощущение за ощущением в поисках чего-то постоянного, устойчивого, с чем можно отождествить себя, – чтобы утвердить своё существование.

Но в процессе исследования смысла «Я есть» рано или поздно у нас возникает понимание, что нам не обнаружить того, чего мы ищем, в своём ничтожном я – мы можем обрести это лишь в безграничности бытия, в самой я-есть-ности. Я относится к области личности, но я-есть-ность универсальна. По существу, если выражаться «грамматически правильно», можно сказать, что Я выражает «личное и непостоянное», а есть – «универсальное и безмерное».

Все переживания нашей жизни отличаются непостоянством, кроме одного. С того момента, как человек начал осознавать себя, – неважно, произошло это в утробе, у груди матери или позавчера, – он испытывает одно непрекращающееся переживание: переживание чистого бытия. Когда мы спокойно садимся и отпускаем все другие переживания, это ощущение остаётся. Пребывая в центре этого сияющего присутствия, мы ощущаем, что мы не ограничены своим изменчивым Я. Освобождаясь от мыслей, с помощью которых мы пытаемся определить его, освобождаясь от чувств, которые пытаются им завладеть, мы непосредственно соприкасаемся с этим бесконечным переживанием, вибрирующим в центре каждой клетки. Мы исследуем это чувство присутствия, которое позволяет нам ощущать своё существование.

Тем не менее, если бы я попросил вас определить это чувство, ответить – кем вы в конечном итоге являетесь, вероятно, вам бы пришлось искать ответ в глубинах этой безымянной таковости, внутри «гула протяжённости», самого звука дыхания – тихого возгласа бесформенной сущности, обретающей форму. Когда дыхание отчуждается от себя в поисках имени для той силы, что одушевляет наш тело и ум, выходя за их пределы, в конечном итоге это отчуждение заканчивается отчаянием.

Рождается ли этот звук? Умирает ли он? Или это океан, который порождает эти волны? В котором замирает каждая волна?

Это фундаментальное чувство присутствия, этот звук – единственное жизненное переживание, которое остаётся неизменным. Это пространство, в котором происходят перемены. Это звучание нашей универсальной я-есть-ности – единственное, что постоянно в гуще переменчивых жизненных противоречий.

У всех людей разное Я, но я-есть-ность не знает различий. В сущности, переживание я-есть-ности, чистого бытия, неизменно. Сейчас оно такое же, как и в возрасте трёх, тридцати трёх, восьмидесяти трёх лет. Все существа – и Аттила, и Мать Тереза – одинаковым образом переживают я-есть-ность, этот простой звук, изначальное бытие.

Итак, в поисках всё более и более глубоких ответов на вопрос «Кто Я?», становится очевидным, что непостоянные определения, которые мы даём Я, не могут надолго нас удовлетворить. Мы свободны только в переживании я-есть-ности. Здесь, в сердцевине опыта, где рождается сознание, звучит бесконечное бытие.

Когда мы погружаемся в исследование чувства этой безграничной таковости, то обнаруживаем саму жизнь, которая вибрирует и сияет в его центре. Тогда мы соприкасаемся с тем, у чего нет начала и конца, с бессмертием нашей изначальной природы, со своим сущностным переживанием «Я есть». Это звук беспредельного бытия, который мы называем – поскольку все слова слишком бледны для того, чтобы его описать, – Возлюбленным.

Но даже когда мы называем это переживание «звуком», мы почти развязываем священную войну. Называть то, чему нет имени, – значит заигрывать с малым умом, который склонен довольствоваться «пониманием». Понимания недостаточно. Это лишь начало. Идея Возлюбленного – словно пузырёк в бескрайнем океане.

Когда мы начинаем сознавать, что всё, кроме нашей истинной природы, непостоянно, что наша суть – это таковость «в горестном обличье», мы начинаем меньше цепляться за своё страдание, за своё Я, которое непрестанно защищается, за свою воинствующую ничтожность. Когда мы отдаёмся на волю я-есть-ности, когда мы пребываем в бытии, мы открываемся Возлюбленному, нашей единой таковости, и наблюдаем, как всякое переживание отдельности растворяется в Неразделимом.

Говорят, что существует «война полов», что есть люди, которые «воюют с миром», но все столкновения происходят между Я и другим. Другой – это основание для любой жестокости, любого фанатизма и войны. Чтобы навредить человеку, солгать ему, украсть у него, убить его, нужно воспринимать его в качестве другого – представителя другой расы, другого пола, других политических взглядов, другой народности, другой нравственности, другой религии, обладателя другой личности. Можно заметить, что, когда малый ум проецирует недоверие к себе на других, становится легко воспринимать конкретного человека как отличного от себя: как того, кто не является членом нашей семьи, нашим другом, возлюбленным, человеком как таковым, чувствующим существом.

Тогда мы понимаем, что наше отношение к другому – это наше отношение к себе: другая сторона я-естьности. Насколько сурово мы судим других, настолько же сурово мы судим и себя. Слова Иисуса «Не судите, и не судимы будете» – это не пустое морализаторство. Он понимал, что оценивающий ум не знает различия между «Я» и «другим». Этот ум просто презирает всё, что не вписывается в его представления о себе.

Исследование переживания я-есть-ности позволяет прекратить войну между Я и другим. Подобно Арджуне из «Бхагавад-гиты», мы оказываемся посередине между двумя воюющими кланами, изучая их планы и оборонительные сооружения. Мы видим, что война – это проявление нашего незримого горя. Война заканчивается, когда мы начинаем исследовать свой страх: мы боимся, что Я по своей сущности отличается от другого. Мы понимаем, что когда ты говоришь «Я» и я говорю «Я», поднимаются флаги, гремят трубы, и солдаты обнажают оружие. Также возникает понимание, что, когда мы вместе пребываем в я-есть-ности, между нами воцаряется мир. Пространство между двумя существами – как бы далеки они ни были – наполняется добротой и благими устремлениями. Мы больше не пытаемся «сохранять своё пространство», но непосредственно соприкасаемся с безымянной таковостью – дыханием Возлюбленного.

В традиции дзен-буддизма учитель иногда демонстрирует ученику два предмета, скажем, колокольчик и книгу, и спрашивает его: «Скажи, одинаковы эти предметы или различны?» Если ученик отвечает «одинаковы», он ошибается. Однако сказать, что предметы различны – тоже ошибка. Один древний дзен-буддийский мудрец говорил: «Из-за таких разграничений небо всегда остаётся отделённым от земли». Во многих случаях адекватно ответить на этот вопрос – значит просто позвонить в колокольчик или прочесть фрагмент из книги. Эти предметы просто такие, какие есть. Их глубинная сущность едина, хотя и проявляется внешне различным образом. В каждом из них под маской скрывается природа Будды. Каждому из них можно дать определение. Каждый является иным точно так же, как и другой.

Кроме того, дзен-буддийский учитель может спросить вас: «Скажи, Я и другой – различны или едины?» Не отвечайте сразу! Не спешите с ответом! Если вы ответите, исходя из своего Я: «Они различны», ваш ответ будет верным лишь наполовину. Если вы ответите, исходя из я-есть-ности, и скажете: «Они едины», вы также ошибётесь… Конечно, ответ на этот вопрос невыразим в словах, его можно лишь воплощать в самом себе. Необходимы психологическая работа (работа с различиями) и духовное исследование (исследование единства) для того, чтобы обрести полноценную связь с другими. Рамакришна как-то сказал, что Бог смеётся, когда влюблённые в ссоре говорят друг другу, что у них нет ничего общего. Различны они или одинаковы? Они одинаково спорят о различиях. Они едины в различиях!

Это тождество различий проявляется наиболее явственно в форме разногласий, вызванных различиями в восприятии. Ничто так не усиливает чувство присутствия Я и другого и не вызывает такого эмоционального транса, как моменты, когда двое спорят о содержании совместного переживания. Отрицать, что каждый видит различным образом, – значит быть слепым. Спорить о том, какие раздаются звуки, – значит быть глухим. Соревноваться в том, какие возникают чувства, – значит проявлять бесчувственность. Когда речь заходит об индивидуальном восприятии, прийти к согласию на уровне малого ума порой становится невозможным. Кто прав? Никто, если вы спорите друг с другом, – и каждый, когда вы, пожав плечами, снова и снова удивляетесь.

Именно такое удивление, требующее открытости сердца и ума, стремится пробудить дзен-буддийский учитель, когда спрашивает: «Одинаково или различно?» Это открытость – за пределами любых концептуализаций – к истине в любых её возможных проявлениях. В таком «удивляющемся» созерцании большого ума Я и другой пребывают в переживании я-есть-ности.

Когда происходит мистическое бракосочетание, истинное единение сердец, вас спрашивают не о том, «Берёте ли вы этого человека в жёны / мужья…», но о том, «Едины вы или различны?» И вам даётся целая жизнь, чтобы дать на него ответ, – чтобы избавиться от двойственности, которая отделяет ум от сердца, сердце от сердца, Я от другого. Я и другой едины на общей почве бытия, в сочувственном принятии и гармонии, которые она пробуждает.

Когда ум соединяется с сердцем, едины они или различны?

11
Эксперимент с сознанием: классическое проявление преданности

Прикоснитесь лбом к стопам вашего возлюбленного / возлюбленной.

Безмолвно, в своём сердце, выразите ему (ей) свою благодарность и благословите его (её).

Ощутите, когда касаетесь лбом стоп своего возлюбленного / возлюбленной, что вы выражаете свою преданность ему (ей). Воспринимайте его (её) как источник милосердия. Почувствуйте, что прикасаетесь к ногам существа, которое является для вас воплощением любви, – Кришны, Будды, Иисуса или Девы Марии.

Осознайте, что стопы, к которым вы прикасаетесь, – священны.

Омойте их водой.

Иисусу было не зазорно мыть ноги ученикам.

Неторопливо, спокойным голосом, полным любящей доброты и чувства связи с другим человеком (вы можете даже петь, если захотите), поведайте ему (ей) о священной связи ваших душ. Заботливо оботрите его (её) стопы, словно это стопы Распятого, Будды, сидящего под деревом бодхи, или Миларепы, уединившегося в пещере. Омойте эти стопы – стопы Ганди, Матери Терезы, своего возлюбленного, ваших детей.

Сядьте напротив Возлюбленного (-ой) и с благодарностью и уважением глубоко поклонитесь ему (ей). Отпустите всё, что мешает вам сделать это. В этом действии вы поднимаетесь над сопротивлением. Ум погружается в сердце. Малый ум склоняется перед большим умом, обретая единство с сердцем.

Касание лбом стоп другого. Омовение стоп любимого (-ой) и Возлюбленного (-ой).

Поклонившись этому человеку, признайте его истинную природу, его священную сущность. Произнесите про себя: «Я склоняюсь перед тем в тебе и во мне, что делает нас причастными Возлюбленному, что делает нас едиными».

И спокойно пожелайте ему (ей) «Береги себя», как часто говорят на Востоке при встрече и расставании.

12
Эксперимент: мистическое единение

Когда семь лет назад наш младший сын уехал из дома, мы приступили к одному эксперименту в области отношений – достаточно интенсивному и поэтичному. Мы уехали из Таоса, города, где вырастили троих детей, и переехали на тридцать пять миль вглубь кедровых и сосновых лесов в горах на севере Нью-Мексико. Живя почти в полном уединении, без телефона и отвлекающих факторов внешнего мира, мы решили поэкспериментировать – попробовать сознательно углубить связь между нами. Почти ничто, кроме редких посетителей, не отвлекало нас от этого процесса, разве что несколько раз в год, чтобы получить «культурный шок», мы на неделю «выходили в свет», проводили семинар или читали лекцию.

Мы всегда мечтали более интенсивно заняться практикой, когда наши дети вырастут и уедут от нас. И когда всё стало складываться удачно, мы поселились на земле, откуда открывался вид на заснеженные вершины гор, а в радиусе шестидесяти миль от нас не было ни души. Ночное небо было изумительным, как и наше сознание, оно – его совершенное отражение: кажется, что оно неподвижно, и при этом постоянно меняется, мы не знаем, кто создал его, но восхищаемся его сиянием. А в лесном ручье – тысячи сияющих искр и игра света. Сотни оттенков зелени. Открытое небо юго-запада – синее, как Кришна, просторное, как ум непостижимого Будды. Повсюду нас окружали искусные порождения Творения. Нас окружала такая естественная и совершенная красота, что в сравнении с нею Музей современного искусства, который мы не так давно посещали, – место, излюбленное мной в прежние времена, когда я жил в Нью-Йорке, – казался лавкой старьёвщика или чьей-то мастерской. Висевшие на стенах картины были, скорее, поделками, чем творениями. Их не сравнить с трёхсотлетними жёлтыми соснами и саламандрой, что внезапно появляется на поверхности пруда, разрушая отражение Нарцисса. Сидя у ручья, созерцая горы, что возвышались прямо за нашим домом, мы стали понимать, что слова, которые часто любят цитировать – «Будда – это синее небо и зелёная трава», – отнюдь не метафора. То, что мы называем «горой» или именуем «сознанием», – единый поток, единый процесс развития, отличающийся только плотностью проявления, а «природа» и то, что мы видим как «Будду», – не что иное, как проявления единой таковости. Сущностную природу горы и неба мы переживаем так же, как и собственную сущностную природу.

Когда, оказавшись в тишине и уединении, мы только начали обдумывать этот эксперимент, мы ассоциировали с ним различные романтические стереотипы вроде «медитативного ретрита». Однако вскоре, когда наше внимание стало более ясным, а сердце – открытым, мы поняли, что этот процесс выходит за рамки «духовной практики» – и в реальности весьма сильно отличается от известных нам вещей и видов деятельности; это было погружение в переживание своей чистой сути – самого качества бытия. И всех его «горестных обличий». Это была не только активная медитативная практика, но и практика отношений. Решимость присутствовать каждый день. А также при случае осознавать своё отсутствие. Радоваться «единению душ», когда удаётся одновременно присутствовать на одном и том же уровне. Мы дали слово стремиться к пробуждению от долгого сна, полного забвения и эгоистической удовлетворённости, предательской по отношению к себе. Мы решили избавиться от неуклюжих судорог страха в старом уме. Поначалу мы соприкасались с тайной, а затем – внутри тайны; здесь и сейчас исследовали ум, тело и дух, выходя за пределы страхов и рационального мышления. Не покладая рук, мы трудились в своей «лаборатории», немало удивляясь, когда в момент спокойного молчания и в коротком взгляде, полном благодатного чувства связи и сияния Возлюбленного, без усилий возникали состояния, которые, по нашим представлениям, являются плодами продолжительной медитации. Хотя в эти годы нам приходилось прерывать медитативную практику по причине болезни или других факторов, судя по всему, это не оказало негативного влияния на сам процесс. Мы переживали продолжительные периоды ясности и осознанности – которые отличались такой силой, динамикой и глубиной, каких мы не достигли за десятилетия нашей формальной практики. Через нас йога отношений искала свой путь.

Когда наша практика превратилась в простое присутствие в бытии, необыкновенными стали даже обыденные вещи. Осознавая последний вдох перед засыпанием и первый вдох при пробуждении, мы стали исследовать осознанные сновидения и по-разному экспериментировать над изучением снов. Один из моментов нашей практики, – когда мы, не меняя положения, в котором проснулись, медитировали на состояния сна и бодрствования, – длился от двадцати минут до четырёх часов. Самые привычные переживания стали для нас загадочными. К примеру, мы исследовали желание, связанное с отношением организма к пище, а также изучали связь пищи с процессом жизни. Как-то мы выполняли практику «одной тарелки» – иными словами, в течение нескольких месяцев съедали лишь по одной тарелке в день. В ходе другого эксперимента мы на протяжении нескольких месяцев ели каждый день одно и то же блюдо. Мы внимательно наблюдали за процессом принятия пищи. Мы помнили, что пища и тот, кто ест – священны. Иногда во время сна мы словно спускались в пещеру мудрецов. И во время еды переживали каждый миг, словно впервые.

На протяжении семи лет, пока мы экспериментировали, Рам Дасс и Джек Корнфилд, два наших старых друга и коллеги, со стороны наблюдали за происходящим с нами, а их отзывы помогли нам внести серьёзные улучшения в практику. Между прочим, когда Рам Дасс навещал нас в нашем скромном уединении, он со смехом отметил, что раз мы проводим всё время вдвоём, нам пора уже отмечать пятидесятилетие брака, и добавил, что наш совместный процесс – самый интересный эксперимент в области отношений, который ему доводилось наблюдать. Несколько лет спустя после начала нашей практики, рассказывая Джеку об удивительных исцелениях, которые имели место – на физическом, душевном и духовном уровне – в нашем союзе, становящемся всё более глубоким, он отметил: «Конечно, чудеса случаются. Вы похожи на пару старых тибетских монахов в пещере». Эти слова потешили наше жизнерадостное эго, но, по правде говоря, мы больше похожи на пару скалолазов, которые то и дело слепнут от белизны снега и которых неотвратимо влечёт к себе флейта, звучащая в вышине.

Впрочем, нас ожидал отнюдь не только царственный гул труб и ангелы, спускающиеся с небес. Часто заявляла о себе печаль, скрывающаяся в однообразном шуме ума. У нас появилась прекрасная возможность исцелиться, на самых разных уровнях взаимодействовать со своей жизнью, ведь мало что препятствовало этому и вмешивалось в естественное течение исцеляющих процессов. Это была не только печаль, накопившаяся за те пятнадцать последних лет, на протяжении которых мы поддерживали умирающих, хотя в первые месяцы время от времени неясный, нежный образ кого-то из умирающих пациентов порой появлялся на оранжевых, жёлтых и чёрных полотнах лишайника, покрывавших монолитные пласты горных пород. Но в этом безмолвии можно было различить более глубоко затаённую печаль – печаль, которая всегда была с нами и которая теперь в этом спокойствии, которое становилось всё просторнее и просторнее, могла без опасений себя проявить.

Порой эта печаль, эти внутренние неразрешённые проблемы вызывали в сердце смятение, особенно явное, когда один уровень сознания сменялся другим, а страх ещё заставлял нас держаться за привычную и хрупкую надёжность стратегий, которые прежде были успешными.

Когда мы говорим, что в своём эксперименте мы стремились достичь мистического единения, этим мы никак не хотели бы подкреплять болезненных ожиданий, связанных с «мифическим единением». Мы не хотим, чтобы такое единение выглядело сложнее или проще, чем на самом деле. Даже в духовных отношениях, ориентированных на развитие, бывают периоды, когда в паре возникает дисгармония. Тогда возникает сомнение, способны ли мы слышать друг друга вообще. И мы смеёмся и удивляемся, стараясь не слишком переживать по этому поводу.

Переживания, возникающие в процессе развития, иногда очень тонкие, иногда весьма впечатляющие, возникают произвольно – по-разному и в разные моменты, и каждый процесс исцеления имеет собственный ритм и скорость. Различные потоки энергии, исцеляющие процессы, моменты открытости и закрытости позволяют двум личностям мгновенно сообщаться между собой на различных частотах. Дисгармония может возникать тогда, когда один из партнёров совершает определённый прорыв, а другой ещё только готовится совершить свой отважный прыжок в скрытые просторы ума. Стоящая перед ними задача ясна, как белый день. И осуществить её можно только благодаря милосердию и сознательности.

Такие моменты разлада чаще всего принимались каждым с готовностью подниматься над прежними цепляниями и страхами, и это пробуждало такую глубокую благодарность и доверие, что редко у кого-либо из нас возникала неуверенность в сущностных намерениях другого. Переживание любви естественным образом и без всяких усилий углублялось.

Хотя мы пишем о достижении мистического единения, мы отнюдь не стремимся мифологизировать отношения, напротив, мы хотим сорвать покров тайны с тех глубин, в которых мы побывали. Мистическое единение возникает, когда двое испытывают благоговение перед тайной и вместе следуют по пути эволюции сознания. Уже на протяжении пятнадцати лет с момента нашей первой встречи мы с вместе, и в наших отношениях присутствует глубокая преданность и любовь, способная перенести суровые испытания, – любовь, с которой не сравнятся никакие чувства, которые мы испытывали прежде.

Даже само наше знакомство, искрящееся полнотой жизни, заключало в себе некую космическую игру, которая влекла наши души в область тайны. В нашу первую ночь произошла удивительная вещь. Мы познакомились за несколько дней до этого, на семинаре, посвященном сознательной жизни / сознательному умиранию, куда Ондреа приехала, поскольку собиралась умирать от рака, и остановились в гостях у одного друга. Погружаясь в сон, мы заметили мотылька, который осветил изображение Махараджи – учителя, созвучного нашей душе, – оно стояло напротив зеркала на комоде у противоположной стены. Мы тут же подметили, что и мотылёк, и Махараджи склонны к фототропизму[3]3
  Фототропизм – свойство живых организмов поворачиваться в сторону света. – Прим. перев.


[Закрыть], – их неудержимо влечёт к свету. Через несколько часов нас разбудил какой-то звук: словно большая птица, похожая на орла, била крыльями о мозаичный пол. Было похоже, будто какая-то дикая птица, попавшая в неволю, из последних сил пытается вырваться на свободу. Крылья птицы громко ударяли в темноте по керамическому полу, и мы, чтобы убедиться, что не спим, прикоснулись друг к другу и вдруг услышали сквозь грохот крыльев, что к нам обращается Махараджи: «Только страх может разрушить эти отношения». Несколько минут мы молчаливо прислушивались, а затем снова уснули. Утром мы поделились друг с другом впечатлениями и выяснили, что услышали одинаковое послание – слово в слово – и что наш опыт в точности совпадает. В утреннем свете мы не смогли обнаружить в комнате мотылька, хотя она была закрыта. Мотылёк, возникший буквально на секунду, поведал нам то, что должен был, и исчез. Остальное нам предстояло совершить самостоятельно. С тех пор мы тысячу раз вспоминали это предупреждение, чтобы привнести в ум ясность и заново обрести открытость сердца.

Это был наш первый урок по алхимии отношений. Мы учились трансформировать свои моменты страха, разобщённости и бесчувственности в моменты уверенности, единства и чувствительности. Превращать обыденное в необычайное, преобразовывать привычную печаль и чувство одиночества в неразделимость сердец.

Раньше мы считали, что слова Франклина Рузвельта – «Нет ничего, чего стоило бы бояться, кроме самого страха» – выражают замечательную мысль. Однако затем мы поняли, что нет ничего пугающего даже в страхе. Страх – это лишь очередное «мимолётное впечатление», очередной вагончик в «поезде» нашего мышления. Тогда страх перестал вести к избеганию, а стал напоминать нам о необходимости проявлять бдительность. Нет ничего, ради чего стоило бы отгораживаться от других или охранять своё сердце. Страх напоминал нам: стоит позволить этому чувству проявлять своё естественное непостоянство, не привязываясь к нему и не отвергая его, позволяя ему вливаться в гораздо более обширное пространство – в преданное сердце.

К тому времени, когда мы переехали жить на природу, между нами уже установилась прочная «триангуляция». Наши души приобщались к великой радости гармоничной любви. Такая любовь – любовь двух существ в их совместном бытии, любовь, которая выше всякого «знания».

Отличие двойственного состояния, когда любишь «кого-то», от опыта любви-бытия (единения в сердце Возлюбленного, которое выше разделений) мы на собственном опыте пережили несколько лет тому назад в День благодарения. Я мыл посуду в тот день и, подняв глаза, увидел Ондреа, которая сидела на диване, держа на коленях нашего внука и внучку, которая держала её за правую руку. Рядом с ней сидела, сияя от радости, наша дочь, недавно ставшая матерью. По другую сторону от неё расположились мать и отец Ондреа. А в другом углу комнаты на полу сидели два наших взрослых сына, играя с собаками. Созерцая эту восхитительную семейную сцену, я со вздохом отметил про себя: «Лучше не бывает!» Но уже через секунду, ещё наслаждаясь красотой этого целительного семейного воссоединения, в душе мне пришлось признать, что, хотя на личностном уровне всё выглядело замечательно, мы не были подлинно открыты друг другу. Мы ещё не освободились от глубочайшей ностальгии. В этой ностальгии слышалось: «Да, всё прекрасно. Но что с того!» Люди, которые находились тогда рядом со мной, любили друг друга сильнее всего на свете – и всё-таки сама привязанность к этому поверхностному совершенству мешала им свободно общаться на более глубоком уровне. Я застал прекрасное, почти ослепительное мгновение, однако в нём не было той радости и чувства взаимосвязи, которое возникает в совместном переживании неразделимого единства бытия. Это переживание открывает больше того, чем мы довольствуемся обычно, считая это «любовью». Какой бы восхитительной ни была эта ситуация, как и всякое экстатическое состояние ума, она была хрупкой и сильно зависела от исходных условий. Всего пара слов могла разрушить её. Скорее, здесь встречались умы, чем беспрепятственно общались души. Происходящее глубоко удовлетворяло ум, однако сердцу, которое знало о возможности ещё более глубинной связи, ситуация казалась поверхностной и мимолётной. Тогда я вспомнил слова Будды о том, что даже самые глубокие состояния сосредоточения и безмятежности, которые достигаются в медитации, напоминают тревожное беспокойство в сравнении с невыразимым покоем нашей абсолютной природы.