Текст книги "Рациональность. Что это, почему нам ее не хватает и чем она важна"

Глава 2
Рациональность и нерациональность

Позволю себе заметить, что не получаю большого удовольствия от работы с людьми. Меня неизменно раздражают их нелогичность и глупые эмоции.

МИСТЕР СПОК

Рациональность – это немодно. Если о ком-то говорят, что он зубрила, ботаник, гик или нёрд (все это – сленговые выражения для тех, кто ставит во главу угла разум), обычно хотят подчеркнуть, что ему категорически не хватает стиля. Десятилетиями голливудские сценаристы и авторы популярных песен уравнивали радость и свободу с бегством от разума. «Мужчине нужно немного безумия, а иначе он никогда не разорвет оковы и не станет свободным», – говорит грек Зорба. «Хватит мыслить здраво», – советуют Talking Heads[68]68
  Альбом Stop Making Sense (1984).


[Закрыть]; «Давайте сходить с ума», – заклинает «артист, ранее известный как Принс»[69]69
  Песня Let's Go Crazy (1984).


[Закрыть]. Модные академические течения вроде постмодернизма и критической теории (не путайте с критическим мышлением) утверждают, что разум, истина и объективность – это социальные конструкты, призванные оправдать привилегии господствующих групп. Эти течения претендуют на утонченность, как бы намекая, что западная философия и наука провинциальны, старомодны и наивно не осведомлены о многообразии путей познания, присущих разным временам и разным культурам. В самом деле, недалеко от моего дома в центре Бостона можно увидеть великолепную лазорево-золотую мозаику с призывом «Следуй разуму» – и это герб на здании Великой масонской ложи, сообщества мужчин в фесках и фартуках, представляющего собой практически прямой антоним слову «модный».

Моя собственная позиция относительно рациональности такова: «Я – за». Хотя я не могу утверждать, что размышлять – это клево, зашибись, круто, чётенько и огонь, и, строго говоря, не могу даже обосновать или аргументировать идею разума, я собираюсь отстаивать призыв, запечатленный на той самой мозаике: мы должны следовать разуму.

Доводы в пользу разума

Начнем с начала: что такое рациональность? Значение этого слова, как и значение большинства слов разговорной речи, точно определить невозможно, и словари просто водят нас по кругу: большинство определяют «рациональный» (rational) как «обладающий разумом (reason)», но само слово reason восходит к латинскому корню ration-, который часто переводится как «рассуждение».

Определение, довольно близкое к смыслу, в котором это слово употребляется в обыденной речи, звучит как «способность использовать знание для достижения целей». Знание же обычно определяется как «обоснованное истинное убеждение»[70]70
  Обоснованное истинное убеждение и контрпримеры, демонстрирующие, что оно необходимо, но не достаточно для познания: Gettier 1963; Ichikawa & Steup 2018.


[Закрыть]. Мы не назовем человека рациональным, если он действует исходя из заведомо ложных убеждений, например ищет ключи там, где, как ему известно, их быть не может. Или если его убеждения невозможно обосновать – скажем, если он обзавелся ими под воздействием наркотиков или голосов в голове, а не вывел их из другого верного убеждения или в ходе наблюдений за действительностью.

Кроме того, убеждения должны быть подчинены достижению цели. Никого не назовешь истинно рациональным просто за то, что он правильно мыслит – вычисляет, скажем, знаки числа π или выводит логические следствия из утверждений («Либо 1+1=2, либо луна сделана из сыра», «Если 1 + 1=3, то свиньи умеют летать»). Рациональный агент должен стремиться к цели: либо проверить истинность заслуживающей внимания идеи (это называется теоретическим мышлением – «Что истинно?»), либо добиться заслуживающего внимания результата в реальном мире (это называется практическим мышлением – «Что делать?»). Даже заурядная рациональность, заключающаяся в том, чтобы видеть, а не галлюцинировать, подчинена всегда актуальной цели, встроенной в нашу зрительную систему – познанию окружающей действительности.

Более того, рациональный агент должен достигать этой цели не каким угодно случайно сработавшим способом, но применяя сообразные с обстоятельствами знания. Вот как Уильям Джеймс отличает рациональную сущность от нерациональной, которая на первый взгляд делает все то же самое:

Ромео стремится к Джульетте, как железные опилки к магниту; в отсутствие преград он тоже двинется к ней по прямой. Но Ромео и Джульетта, даже если возвести между ними стену, не упрутся в нее, как дураки, лбами с противоположных сторон, как это происходит со стружкой и магнитом, если поместить между ними лист бумаги. Чтобы прикоснуться к губам Джульетты, Ромео быстро найдет обходной путь: перелезет через стену или придумает что-нибудь еще. Путь опилок предопределен; достигнут ли они цели, зависит от случая. В истории любви предопределен финал; путь может меняться бесконечно[71]71
  James 1890/1950.


[Закрыть].

С таким определением выбор в пользу рациональности кажется даже слишком очевидным: стремишься ты к чему-то или нет? Если стремишься, то именно рациональность позволит тебе добиться желаемого.

Однако тут могут возникнуть возражения. Этот рецепт предписывает нам основывать свои убеждения на истине, правомерно выводить одно убеждение из другого и строить планы, которые с большей вероятностью приведут к поставленной цели. Но все это вызывает новые вопросы. Что есть «истина»? Что делает вывод «правомерным»? Откуда мы знаем, что средства, которые и правда позволят прийти к поставленной цели, вообще отыщутся? Искать окончательный, неопровержимый, исчерпывающий довод в пользу разума – безнадежная затея. Какой бы ответ на свое «почему?» ни услышал любопытный трехлетка, он отвечает на него очередным «почему?» – так и поиски последнего рационального довода в пользу рациональности упираются в очередное требование предоставить рациональный довод в пользу рационального довода в пользу рациональности. Я верю, что Р подразумевает Q, и уверен в истинности Р, но почему я должен верить в истинность Q? Потому ли, что я убежден, что [(Р подразумевает Q) и Р] подразумевает Q? Но откуда я знаю, что это правда? Не потому ли, что я придерживаюсь еще одного убеждения, а именно что {[(Р подразумевает Q) и Р] подразумевает Q} подразумевает Q?

Подобное рассуждение легло в основу опубликованной в 1895 г. истории Льюиса Кэрролла «Что черепаха сказала Ахиллу», где описан разговор, который мог бы состояться, когда этот быстроногий воин догнал бы – но так и не смог обогнать – черепаху, которой дал фору во втором парадоксе Зенона. (За время, которое требуется Ахиллу, чтобы сократить разрыв, черепаха снова уходит вперед, и Ахиллу опять нужно ее догонять, и так до бесконечности.) Кэрролл был не только автором детских книг, но и специалистом по математической логике, и в этой статье, опубликованной в философском журнале Mind, он воображает, как воин сидит на спине у черепахи и отвечает на всё новые и новые требования рептилии обосновать свои доводы, заполняя тетрадь тысячами правил для правил для правил[72]72
  Carroll 1895.


[Закрыть]. Мораль истории заключается в следующем: логическое рассуждение в какой-то момент должно быть просто выполнено механизмом, который встроен в машину или мозг и действует определенным образом просто потому, что он так устроен, а не потому, что сверяется с правилом, сообщающим, что ему нужно сделать. Мы вводим программу в компьютер, но его центральный процессор – это не программа, а кремниевая пластина, в которую интегрированы электрические схемы элементарных операций вроде сравнения символов и складывания чисел. Эти операции разработаны (инженером или, в случае мозга, естественным отбором) для практической реализации законов логики и математики, внутренне присущих этой сфере абстрактных идей[73]73
  Fodor 1968; Pinker 1997/2009, chap. 2.


[Закрыть].

Что бы там ни говорил мистер Спок, логика – это не то же самое, что рассуждение, и в следующей главе мы постараемся понять, чем они отличаются. Тем не менее они тесно связаны, и причина, по которой законы логики не нужно доказывать дополнительными законами логики (и так до бесконечности), также касается и обоснования рассуждения другим рассуждением. В обоих случаях последнее правило будет гласить: «Просто сделай это». В конце концов, у спорщиков не будет другого выбора, кроме как довериться разуму, потому что они уже сделали это в самом начале, когда взялись выяснять, почему мы должны следовать разуму. Если люди приводят аргументы и убеждают, а затем рассматривают встречные доводы и либо принимают, либо отвергают их, а не пытаются, скажем, подкупить или запугать противника, чтобы заставить его произнести определенные слова, им уже поздно ставить под сомнение ценность разумного рассуждения. Они уже рассуждают и, следовательно, по умолчанию признают эту ценность.

Попробовав выдвинуть аргументы против разума, вы проиграете, не успев открыть рот. Скажем, вы утверждаете, что рациональность не нужна. А это утверждение рационально? Если вы признаете, что нет, у меня не будет причины ему верить – вы же только что сами так сказали. Но стань вы настаивать, что я должен вам поверить, потому что ваше утверждение убедительно в силу его рациональности, вы тем самым признаете, что рациональность и есть критерий, с которым мы должны сверять свои суждения, и в этом свете ваше утверждение будет ложным. Точно так же, если вы заявляете, что все сущее субъективно, я могу спросить: «А это ваше утверждение тоже субъективно?» Если да, то вы вольны в него верить, а вот мне это делать не обязательно. Или, предположим, вы скажете, что все в мире относительно. Что, и это ваше заявление тоже? Если да, оно может быть верным – для вас, здесь и сейчас, но не обязательно будет верным для всех или в ту секунду, как вы замолчите. Вот почему популярное клише, будто мы живем в эпоху «пост-правды», просто не может быть истинным. Если бы оно было таковым, оно бы таковым не было, потому что утверждало бы нечто истинное об эпохе, в которой мы живем.

Это рассуждение, приведенное философом Томасом Нагелем в книге «Последнее слово» (The Last Word), надо признать, нестандартно, каким и должно быть любое рассуждение о рассуждении[74]74
  Nagel 1997.


[Закрыть]. Нагель сравнил его с декартовским рассуждением о том, что наше существование – единственная вещь, в которой мы можем быть уверены, потому что сам факт сомнения в существовании предполагает существование сомневающегося. Так и сама попытка опровержения концепции разума с помощью разума предполагает ценность разума. По причине этой нестандартности было бы неверно говорить, что мы должны «верить» в разум или «доверять» ему. Как подчеркивает Нагель, это «на одну мысль больше, чем нужно». Бостонские каменщики (и заодно вольные каменщики) попали тут в точку: мы должны следовать разуму.

Надо признать, что доводы в пользу истины, объективности и разума могут застревать в горле, потому что кажутся опасно самонадеянными: «Да кто ты вообще такой, чтобы утверждать, что тебе ведома абсолютная истина?» Но смысл аргументации в защиту рациональности не в этом. Психолог Дэвид Майерс говорил, что суть монотеизма сводится к следующему: (1) бог есть и (2) это не я (и не ты)[75]75
  Myers 2008.


[Закрыть]. Светский эквивалент звучит так: (1) объективная истина существует и (2) мне она неизвестна (как и тебе). Та же эпистемологическая скромность распространяется и на рациональность, которая ведет к этой истине. Безупречная рациональность и объективная истина – идеалы, на обладание которыми не может претендовать ни один смертный. Однако твердое убеждение в том, что они существуют, позволяет нам вырабатывать правила, подчиняясь которым мы сообща можем приблизиться к истине – так, как ни один из нас не в силах сделать это в одиночку.

Эти правила созданы, чтобы избавиться от заблуждений, мешающих рациональности: присущих человеческой природе когнитивных иллюзий, а также предубеждений, предрассудков, фобий и всяческих -измов, поражающих представителей любых рас, классов, гендеров, ориентаций и цивилизаций. К этим правилам относятся принципы критического мышления, а также нормативные системы математической логики, теории вероятности и эмпирического познания, о которых я буду говорить в следующих главах. В повседневную жизнь они внедряются посредством общественных институтов, которые не дают людям навязывать свою гордыню, предрассудки и иллюзии всем остальным. «Честолюбию должно противостоять честолюбие», – писал Джеймс Мэдисон, рассуждая о сдержках и противовесах демократического образа правления; таким же образом и другие институты направляют сообщества заблуждающихся и одурманенных честолюбием людей к непредвзятой истине. В качестве примеров можно привести состязательность в правосудии, принцип взаимного рецензирования в науке, проверку фактов и редактуру в журналистике, академические свободы университетов и свободу слова в пространстве общественной дискуссии. Несогласие необходимо смертным для принятия решений. Как говорится, чем сильнее мы расходимся во мнениях, тем больше шансов, что хотя бы один из нас прав.

* * *

Хотя нам, возможно, так никогда и не удастся доказать, что рациональность позволяет прийти к верным выводам или что истина постижима (так как для этого нам с самого начала придется согласиться с ценностью разума), подкрепить свою убежденность в этом нам вполне по силам. Размышляя о разуме, мы понимаем, что это не какое-то невнятное шестое чувство, не мистический оракул, нашептывающий правильные ответы прямо нам в ухо. Мы можем вычленить правила рассуждения, очистить и переплавить их в нормативные модели логики и вероятности. Мы можем даже внедрить их в машины, которые копируют наш разум и превосходят его по мощности. Компьютеры – это буквально материализованная логика: даже их базовые элементы называются логическими вентилями.

Есть и еще одно подтверждение оправданности разума: он работает. Жизнь – это не сон, где мы без цели и смысла оказываемся в разных местах, а всякие странные вещи случаются ни с того ни с сего. Перебравшись через стену, Ромео действительно поцелует Джульетту. Применив разум по-другому, мы слетали на Луну, изобрели смартфон и искоренили оспу. Реальность охотно подчиняется нам, когда мы используем разум, и это веское свидетельство в пользу того, что рациональность действительно помогает приблизиться к объективной истине.

Даже релятивисты, отрицающие существование объективной истины и настаивающие, что любые утверждения всего лишь культурные нарративы, уступают в смелости собственным заявлениям. Культурные антропологи и семиотики, полагающие, что научные истины всего лишь нарративы одной из множества культур, тем не менее лечат своих детей прописанными доктором антибиотиками, а не исцеляющими завываниями шамана. И хотя релятивизм часто окружен ореолом высокой морали, моральные убеждения релятивистов основаны на приверженности объективной истине. Неужели рабство – миф, а холокост – всего лишь один из множества возможных нарративов? Что, и изменение климата – тоже социальный конструкт? Или все-таки страдания и опасности, делающие все эти события выпукло реальными, – свидетельства, в истинности которых мы убеждены благодаря логике, доказательствам и беспристрастному рассмотрению? Тут релятивисты уже не так цепляются за свой релятивизм.

По той же причине не может быть никакого конфликта между рациональностью и социальной справедливостью или любой другой нравственной или политической идеей. Поиски социальной справедливости начинаются с утверждения, что одни социальные группы угнетены, а другие привилегированны. Это фактическое утверждение, и, как любое такое утверждение, оно может оказаться ошибочным (как настаивают сами защитники социальной справедливости в ответ на обвинения, будто сейчас сильнее всех прочих угнетены белые мужчины традиционной сексуальной ориентации). Мы придерживаемся этих убеждений, потому что разум и факты говорят нам, что они верны. В свою очередь, направление наших поисков определяется уверенностью, что для искоренения несправедливости необходимо принимать определенные меры. Достаточно ли ввести единые для всех правила игры? Или же историческая дискриминация поставила ряд групп в такое невыгодное положение, что исправить дело можно только компенсационной политикой? Не окажутся ли какие-то из этих мер чисто символическими, никак не помогающими дискриминируемым группам? Не ухудшится ли в итоге общая ситуация? Поборникам социальной справедливости необходимо знать ответы на все эти вопросы, а разум – единственный инструмент, позволяющий что бы то ни было знать.

Соглашусь, особая природа аргументации в защиту разума всегда оставляет оппоненту лазейку. Излагая доводы в пользу разума, я писал: «…если люди приводят аргументы и убеждают…» – но это очень существенное «если». Отрицатели рациональности могут отказаться играть по правилам. Они могут сказать: «Я не обязан вам ничего доказывать. Ваше требование привести доводы и доказательства только подтверждает, что вы сами – часть проблемы». Не ощущая потребности убедить оппонента, люди, уверенные в собственной правоте, насаждают свои убеждения силой. В теократиях и автократиях власти затыкают несогласным рты, бросают их в тюрьмы, изгоняют или сжигают живьем. В демократиях принуждение не настолько грубое, но люди все равно находят способы вдолбить убеждение, а не доказать его. Современные университеты (что странно, учитывая, что их миссия – оценивать идеи) возглавили поиски способов душить свободу мнений: ученым не дают выступать, их освистывают; профессоров изгоняют из аудиторий и увольняют; спорные статьи изымают из архивов; расхождение во мнениях наказуемо как травля и дискриминация[76]76
  Примеры см. в источниках, приведенных в примечании 79 к главе 10.


[Закрыть]. На все недоуменные вопросы они отвечают так же, как отвечал отец Рингу Ларднеру, когда писатель был ребенком: «"Заткнись", – объяснил он».

Если вы уверены в своей правоте, почему вы вообще должны убеждать кого бы то ни было разумными доводами? Почему бы просто не крепить солидарность своих сторонников и не мобилизовывать их на борьбу за справедливость? Во-первых, это вызовет вопросы: с какой стати вы считаете себя непогрешимым? Вы уверены, что вам известно все на свете? Тогда чем вы отличаетесь от ваших оппонентов, которые так же уверены в своей непогрешимости? Чем вы отличаетесь от правящих кругов прошлого, которые настаивали на своей правоте, а время показало, что они ошибались? Если вам приходится затыкать рты несогласным, значит ли это, что вы просто не можете доказать, что они ошибаются? Кричащая неспособность ответить на эти вопросы может восстановить против вас всех, кто еще не определился, в том числе новые поколения, чьи убеждения не высечены на каменных скрижалях.

Во-вторых, отказавшись прибегать к убеждению, вы не оставите несогласным с вами другого выбора, кроме как вступить в игру по вашим правилам и противопоставить вам силу, а не доводы разума. И если не прямо сейчас, то когда-нибудь в будущем они могут оказаться сильнее. А когда «отменят» уже вас, будет слишком поздно доказывать, что ваши взгляды сами по себе достойны того, чтобы воспринимать их всерьез.

Хватит мыслить здраво?

Всегда ли мы должны руководствоваться рассудком? Должен ли я рационально обосновывать стремление любить, дорожить своими детьми, наслаждаться радостями жизни? Может, иногда нормально уйти в отрыв, сглупить или перестать мыслить здраво? Если рациональность так прекрасна, почему мы ассоциируем ее с унылым занудством? Может, профессор философии из пьесы Тома Стоппарда «Прыгуны» (Jumpers, 1972) был прав, отвечая на заявление «Церковь – памятник нерациональности» так:

Национальная галерея – памятник нерациональности! Любой концертный зал – памятник нерациональности! И ухоженный сад, и взаимная любовь, и приют для бродячих собак! … Если бы критерием, по которому допускается существование вещей, была рациональность, мир был бы одним гигантским соевым полем![77]77
  Stoppard 1972, p. 30.


[Закрыть]

В оставшейся части этой главы я принимаю вызов профессора. Мы увидим, что, несмотря на то что красоту, любовь и доброту не назовешь рациональными в буквальном смысле слова, полностью нерациональными их тоже назвать нельзя. Человеческие эмоции и моральные устои вполне поддаются рациональному объяснению; к тому же существует и рациональность высшего порядка, которая подсказывает нам, в каких случаях разумнее поступать неразумно.

Возможно, стоппардовского профессора сбил с толку известный довод Дэвида Юма: «Разум есть и должен быть лишь рабом аффектов и не может претендовать на какую-либо другую должность, кроме служения и послушания им»[78]78
  Пер. С. И. Церетели.


[Закрыть][79]79
  Hume 1739/ 2000, book II, part III, section III, «Of the influencing motives of the will.»


[Закрыть]. Юм, один из самых здравомыслящих философов в истории западной мысли, вовсе не советовал своим читателям пороть горячку, жить одним мгновением и как в омут с головой кидаться в объятия неподходящего партнера[80]80
  Cohon 2018.


[Закрыть]. Он логично утверждал, что разум – средство достижения цели, но не он намечает саму цель – он не может даже подсказать, нужно ли ее преследовать. Под «аффектами» он имел в виду источник этих целей: присущие человеку предпочтения, желания, устремления, эмоции и чувства; без них у разума не было бы целей, пути достижения которых он мог бы искать. Это разница между мышлением и желанием, между убежденностью в том, что считаешь истинным, и стремлением, чтобы осуществилось то, о чем мечтаешь. Юм хотел сказать скорее «о вкусах не спорят», чем «нравится – делай»[81]81
  Тем не менее в том, что касается вкусов в искусстве и вине, он считал иначе, о чем и пишет в работе «О норме вкуса» (Gracyk 2020). Здесь же он хотел только подчеркнуть, что цели по природе своей субъективны.


[Закрыть]. Нет ничего ни рационального, ни нерационального в том, чтобы предпочесть фисташковое мороженое шоколадному. Нет абсолютно ничего нерационального в желании возделывать сад, влюбляться, заботиться о бездомных собаках, тусить, словно на дворе снова 1999 год, или танцевать под алмазным небом, размахивая одной рукой[82]82
  Цитата из песни Боба Дилана Mr. Tambourine Man.


[Закрыть][83]83
  Bob Dylan, «Mr. Tambourine Man.»


[Закрыть].

Тем не менее откуда-то же взялась идея, будто разум может противостоять эмоциям – это явно не просто логическая ошибка. Мы стараемся держаться подальше от горячих голов, заклинаем близких вести себя благоразумно, сожалеем о глупых интрижках, вспышках гнева и необдуманных поступках. Если Юм прав, то как может быть истинно и утверждение, прямо противоположное тому, что он написал: аффекты часто должны быть лишь рабами разума?

На самом деле примирить две эти идеи нетрудно. Одни наши цели могут плохо совмещаться с другими. Цели, к которым мы стремимся на одном этапе жизни, могут не соответствовать целям, которые мы преследуем на другом. Цели одного человека могут противоречить целям другого. С учетом этих конфликтов недостаточно сказать, что мы должны служить своим аффектам и слушаться их. Чем-то придется пожертвовать, и рассудить тут должна рациональность. Две первых сферы приложения разума мы назовем «мудростью», а третью – «моралью». Давайте присмотримся к каждой.