Текст книги "С волками жить"

Лорина ждала в патрульной машине. Терпеливо сидела спереди, тонкий фланелевый халат туго запахнут на поясе, цвет кожи ее в прямом солнечном свете слишком смутен для положительного опознания, ближайшее, чего сумел добиться ум Смити: животики земноводных. Она потянулась и прижала его ближе, язык к языку в неловком выпаде и защите, из которых он принужденно извлекся.

– Ты заразная? – спросил он у ее глаз: морозные голубые ободья резко затенялись там до сердцевин жидкой черноты, которые он ни прочесть не мог, ни поистине полюбить. – Некогда болеть сегодня, – погружая ключ в зажигание и бия про педали. – Да и в любой другой день.

Рука ее схватила его руку, не успела машина завестись.

– А у меня нет времени на твою херню. – Она вновь поцеловала его, подчеркнуто неизбежно прижавшись, а рука ее двигалась к нему и вниз, чтобы грубо пальпировать сквозь казенное плетение анархиста у него в штанах. – Так, а вот это уже лучше. – Она обнадеживающе улыбнулась, когда они отстранились друг от дружки. – Просто в такие одинокие прохладные утра нужно хорошенько заводиться с толкача.

– Лорина, прошу тебя. – Ее напряженные пальцы гладили долгий желтый лампас у него на бедре. – А если он выйдет и нас увидит?

– Тогда, наверное, – жизнерадостно ответила она, распахивая халат, – сукина сына тебе придется застрелить.

Сверху на балконе перед номером 212 стояла одиночная прачечная тележка, заваленная стольким чистым бельем, что образовалась маленькая хлопчатая амбразура, в которую выглядывали ухмыльчивые черты второй сестрицы Берил, вечно на стреме. Но если мать ее – потаскуха, а отец – мерзавец, кем они, разумеется, и были, то она тогда – ничтожество, кто, разумеется, и есть. Или же нечто-жесть, ну-что-ж-ество, не-же-естество, некое-женство. Потом мозг ее вновь заполнился черными червяками, и она ощутила свой пульс как настырные птичьи крылья в мягком воздухе и подумала, не перелететь ли ей через перила, но это ж, наверное, безумие, да? а ее наполняла решимость больше никогда не быть сумасшедшей – даже если она такой на самом деле и была.

Солнце восходило сквозь млечную дымку облака и продуктов выхлопа, возможность осадков – добрые 40 %, второстепенные артерии уже забиты утренним притоком на 70-ю федералку и дальше, в деловое сердце центра Денвера. Обок дороги забытая неонка шипела «СВОБОДНО СВОБОДНО» себе дальше проезжающим чужакам.

Вдоль по затхлому недоосвещенному коридору – отзвуки сирены и пронзительного хохота. Приглушенное нытье пылесоса, звонящий телефон, детский плач. Утешительный перестук бесплатного льдогенератора. Залп старых труб за халтурными стенами – такими хлипкими, что они лишь отговорка уединения.

Остаток передержанного и перехваленного утра Эмори провел, с боем выдирая фрагменты сценария из витков управления мотелем. Если безумие обитало в царстве непрестанных перебивок, то Эмори, бесспорно, был царем помешанных. Таити он представлял себе таким местом, где жизнь обернута в непрерывное полотно дней с пределом прочности на разрыв, как у тихоокеанского света – столь же нежного, сколь и прочного. Где мысли накатывают волнами, идеальной чередою, одна за другой. Вдали от помех снега и статики.

В 10:28 внутрь прошаркала самая младшая дочь Вэрил – подменить его ради регулярного десятичасового обхода. Стояла перед ним и грызла белую мякоть зеленого яблока, дерзкими глазами бросая ему вызов произнести хотя бы слово, любое слово. Сама она принялась разговаривать лишь после своевольного двухлетнего пробела с неопределимой причиной. Эмори следовало б догадаться, что потом будут неприятности, когда в десять лет она в Ночь Всех Святых упорно желала идти клянчить сладости в белой хоккейной маске, драном рабочем комбинезоне и размахивая крупным пластмассовым мачете: в знаменитых доспехах Джейсона, серийного убийцы из «Пятницы, 13-го». Семейное предприятие растревожило, изглодало и разъединило семейную связь. Мы постояльцы в собственных жизнях.

В сердцевине мотеля «Желтая птица», за серой дверью без таблички возле громадного содрогающегося автомата с кока-колой располагался безоконный шлакоблочный кабинет миссис Адалины Файф, более трех десятков лет экономки, старого и верного друга первоначального мистера Карсона (от ее растираний спины он повизгивал, как зверек), чье доверие добросовестно вручалось каждому его преемнику, словно было редким наследием. Ее понимание того, что обычно имелось в виду под словосочетанием «обычные люди», за все годы тут, на переднем краю человеческой близости, претерпело значительное обновление. Но она отказывалась сплетничать о своих постояльцах, делилась немногим из собственного прошлого, она была женщиной, хранившей секреты, в эпоху, которая уже не верила, будто еще существуют секреты, какие стоило бы хранить, каждое утро она отправляла своих девушек, ни одна не так невинна, какой смотрелась, причесывать и собирать вынесенное ежедневным прибоем из-под кроватей, из глубин шкафов, из-за унитазов смятые презервативы, испачканные менструальные прокладки, заскорузлые носовые платки, запятнанные трусики, испортившуюся пищу, влажные купальники, потерянные зубные протезы, зубные щетки, дилдо, телесные жидкости – их осадки повсюду, домашняя обслуга нынче, в эту новую эру латекса, вооружена хирургическими перчатками.

Миссис Файф нравилась ее работа, чьих мелочных забот хватало на то, чтобы отвлечь ее от того «я», с каким ей приходилось сталкиваться вечером в искаженном вывихнутом пространстве между угасанием телевидения и шатким побегом сознания по тоннелям сна, того мумифицированного «я», обернутого в просмоленный лен зачерствевших воспоминаний, что становились все отчетливее, все подробнее, все больше пугали под парадоксальным увеличительным стеклом прошедших лет. Когда она закрывала глаза – падала. Зрение было якорем, зрение и работа не пускали ее в это другое место. Ее большой викторианский дом в последнее время лишился всяческого общества, кроме ее бранчливых кошек, а работа предоставляла ей соответствующую меру человеческого общения: мать для своих девушек (любовные жизни византийской запутанности) и отец-исповедник для двух виноватых и запутавшихся поколений семейства Чейсов, чей номинальный глава каждый день являлся примерно в это время, комически провозглашая свою нежность, умоляя о ее руке, заклиная сделать его счастливым человеком.

– Доброе утро, мистер Чейс, – ответила она.

– В блокгаузе все спокойно?

Она изложила свой ежедневный рапорт: учет по номерам, ущерб, кражи, последние известия развертывающегося кризиса стирки, утаив информацию о том, что она подозревает Чери в краже туалетной бумаги из кладовой, а Тэда, мальчика из бассейна, в том, что он посыпает ей чай хлоркой. Глянула на его руки и с облегчением увидела, что в них нет свежих страниц, с какими он зачастую несся к ней, чтоб сбивчиво прочесть, а она считала невозможным не терять их нити, поскольку слышала уже столько вариантов этого чертова фильма, что давно сбилась со следов какого бы то ни было скудного сюжета, который ему удалось состряпать из своих многочисленных страхов и заблуждений.

– Должен сознаться, – признался Эмори, – пока шел сюда, у меня точно было предчувствие, что сегодня тот самый день, когда я открою дверь, а вас нет.

– Ну, мистер Чейс, вам же известно, что я никуда не денусь без заблаговременного уведомления.

Эмори рассмеялся.

– А вы наверняка знаете, что я – денусь.

Эта беседа о том, чтобы все бросить (кто первым узнает, что другой сбежал), была той игрой, какой миссис Файф развлекала его и саму себя. Вести о его печально известном сценарии она выслушивала по меньшей мере последние пять лет, и возможность того, что он вскорости увидит свет дня, не говоря уже о свете киноэкрана, была примерно таковой же, как и для нее – с ревом умчать прочь на «Хонде Аккорде» с набитым чемоданом, что в ожидании пролежал в багажнике почти целое десятилетие. Подлинная же шутка, которой Эмори не знал, сводилась к тому, что ни чемодан, ни одежда в нем не были ее, а принадлежали мистеру Файфу, а туда, куда отправился он, никакой багаж не требовался.

К кирпичам над ее письменным столом, однако, приклеено было единственное украшение этого спартанского обиталища – громадный туристский плакат равнины Солсбери, знаменитые трилиты, до которых и двадцати километров не было от той деревеньки, где она родилась и куда однажды и впрямь вернется. Она дожидалась знака. Тогда поймет.

– Вчера я получила письмо от Филипа, – сказала она.

– Наконец-то ручку нашел, а? Где он?

– В Неаполе. Затем его судно переходит в Гибралтар, я думаю. Где-то в этом месяце. Ему нравится. На этом командиры приятнее. Я б его не отпустила, будь война, но в той части света никогда нельзя быть уверенным.

– Нет. И в этой тоже.

Вдруг она отвернулась, нагнувшись над порядком у себя на столе, чтобы сделать аккуратную пометку на верхней странице своего планшета. На поясе у нее висела массивная связка ключей, позвякивая при каждом движении тела. Филип был ее старшим сыном – отправился поглядеть мир благодаря любезности ВМФ США вместо того, чтобы разглядывать внутренности тюрьмы Прохладного Ручья. Хороший, по сути, мальчик, которому недостает хорошего занятия. С мальчишками, часто думал Эмори, он бы знал, как справиться. Это вот развитые не по годам девчонки совершенно сводят его с ума.

– Я только вспомнила, – произнесла миссис Файф. – Нам поступила еще одна жалоба на запах в номере 23, поэтому я подумала, не прогонит ли Фингерз там еще раз «Рагмастер».

– Что ж, – вздохнул Эмори, – во всех номерах одна и та же история. Столько замков, столько ключей. Верчу в голове мысль, не рекламировать ли нам особый для самоубийц, полцены, еда от заведения и все необходимые пластиковые мешки и чехлы от пыли. Один сегрегированный номер. Как для курильщиков. Раздумываете, Не Выписаться Ли Насовсем? Так Вписывайтесь К Нам.

– Гораздо страшнее то, – сказала миссис Файф, – что я могу вообразить, что вы это действительно делаете.

– Я человек страшный, миссис Файф. Знаете, почему действие моего сценария не в «Желтой птице» – это место, в конце концов, мне знакомо лучше всех, его я рассматривал под десятками разных углов? Где я видел себя мэром небольшого городка, начальником над сравнительно небуйным тюремным населением, капитаном судна, разумеется, а само здание – живое нечто и постояльцы, прибывающие и убывающие, – просто грани одной громадной личности, у которой я – мозг, а некая добродушная экономка – сострадательное сердце. У нас чарующие персонажи, романтическая любовь, драма и возможности для секса, много секса. Но мне никогда не удавалось поддержать в себе интерес дольше чем на несколько страниц, потому что втайне я убежден, что Хичкок о мотельном бизнесе сказал все, что там коммерчески есть сказать[59]59
  Отсылка к американскому фильму ужасов британского режиссера Альфреда Джозефа Хичкока (1899–1980) «Psycho» (1960), основное действие которого происходит в мотеле.


[Закрыть].

– А что он сказал?

– Неважно. – На миг лицо его, казалось, претерпело перемену размера, почти неуловимое сокращение. Он оглянулся, затем спросил: – Лорина в последнее время не заходила к вам поговорить?

– Да нет, мне казалось, она болеет.

– Она ж не парализована.

– Нет, я не говорила… Как у миссис Чейс дела?

– Держится. Знаете, этот вирус тут везде бродит. У нас для них тут просто вокзал. Удивительно, что мы все постоянно не болеем.

– Боюсь, я не видела миссис Чейс уже много дней.

– Ну, ей нельзя далеко от уборной отходить. Но послушайте, если ей случится сюда забрести, спросить у вас какого-нибудь совета, вы же дадите мне знать, правда?

– Разумеется, мистер Чейс.

– Вот и умница.

Бедолага уже потерял свою жену, дочерей своих – столетия назад. И она уж точно не расскажет ему про номер 37, о личных уборках, что она там производит – в стерильных, само собой, перчатках – за миссис Чейс. Или об открытии, какое совершила она сегодня в номере 42, с Фингерзом, техником, и Тэдом снаружи, их похотливые уши прижаты к двери. Мотель – не место растить детей, а особенно – девочек.

– Я душа нервная, миссис Файф.

– Все в порядке. Я тоже.

– Я вас обожаю, миссис Файф.

– Я вас тоже люблю, мистер Чейс.

Оставшийся без присмотра телевизор в гостиной нагребал на одинокую мебель волны и частицы. На кухне в затхлом воздухе еще витало послевоние вчерашнего ужина, господствующий привкус лука и чеснока от торопливой трапезы, чьи подробности бежали его в данный миг, когда он тупо воззрился в пропасть открытого холодильника, захлопнул дверцу, попялился в буфет, захлопнул и его дверцу.

Лорина сидела подоткнутая в постели, листала нынешний номер «Стиля Л.-А.»[60]60
  «L.A. Style» (с 1982) – американский ежемесячный женский журнал.


[Закрыть]. Еще она потягивала «Курз» и курила легкие «Кэмел».

– Прошу прощения. Я думал, ты болеешь.

Она уставилась на него, царственно безразличная.

– Болею. Пиво успокаивает мне желудок, сам это знаешь, а сигаретный дым прочищает пазухи. Тебе и это известно.

Взгляд его обшарил смежную ночную тумбочку и близлежащий пол, нет ли где испачканных чашек, мисок, тарелок, свидетельств недавней кормежки.

– Что на обед?

– Черт его знает. – Она сделала долгий глоток из бутылки. – Вот, тут статья про горячих юных сценаристов, «Ботаны на бегу». Не слишком-то ободряющая картинка.

– Я читал.

– А ты уже даже не молод.

– Что стало с той лапшой в синей миске?

– Айрил съела, наверное. – Она зачитала из журнала: – «К тому времени, как Стейси Рукколе исполнилось восемнадцать, она сочинила пять сценариев, один из которых попал в оборот «Парамаунта». „Секрет моего успеха? – Она легко смеется с уверенностью матерого профессионала. – Способность, я думаю, придать своей цельности приятные очертания”». – Лорина перевела взгляд выше, рассчитывая на ответ, но Эмори в комнате уже не было.

В глубине второй полки холодильника за ржавой банкой бледных малосольных огурчиков он обнаружил полкирпича забытой «Велвиты», темного и твердого снаружи, но с достаточным количеством сравнительно мягкой желтой сердцевины, чтоб ее можно было намазать между двух ломтей черствого хлеба, шлепнуть их на густо намасленную сковороду и далее превратить в обугленный брусок то, что должно было стать приятно румяным жареным сэндвичем с сыром.

Он стоял на стуле посреди комнаты, с трудом извлекая застрявшую батарейку из вопящей пожарной сигнализации, когда прогулочным шагом, влача за собой собственные щупальца дыма, вошла Лорина и захотела узнать:

– Что это, к черту, ты тут жжешь?

Схватив индикатор дыма в оба кулака, Эмори рванул его вместе с шурупами из потолка, метнул вякающий диск в угол, где тот отлетел от плинтуса, оставил вмятину на холодильнике, поцеловался с ножкой стола и доскользил до стула, где намертво и остановился: его блеющие останки наконец оказались заглушены одним решительным, изрыгнувшим пластик притопом.

– Девятнадцать девяносто пять в «Кей-марте», – сухо заметила Лорина. – Особый светодиод голубого свечения. Экий ты буйный. Полагаю, этот выплеск имеет какое-то отношение к твоему драгоценному кино. – Она оглядела обломки под ногами. – А эти приборы разве не радиоактивны или как-то, типа в них такой катышек плутония, от которого нужно избавляться по инструкции, которую ты наверняка потерял. Теперь вся кухня заражена. Место, где мы едим. Нам конец.

Эмори загрузил почернелый квадрат хлеба и вязкого сыра на тарелку, изъял из холодильника последнее холодное пиво и разместил перед собой на столе элементы обеда и некие существенные страницы диалога, которые намеревался перечитать и отредактировать в свой драгоценный перерыв в дневном шуме.

Лорина оставалась, где была, не шевелясь, безмолвно, пока он не устроился окончательно. После чего заговорила:

– Имелся ли когда-нибудь во всей вывихнутой вселенной мужской шизанутости такой попросту шизанутый шизик, как ты?

– Если ты намерена висеть надо мной, пока я пытаюсь работать, хотя бы имей любезность удержаться от советов.

– Ты уже поговорил с Айрил?

– Нет. – Честен ли диалог, прост и мудр? «Саркастическая камера» советовала начинающим сценаристам быть кратче. Если импульс провисает, беседа буксует, попросту переходи через монтажную склейку к другой сцене. – Она себя странно ведет. Ты звонила на горячую линию «Активных новостей»?

– Чего б тебе для разнообразия с нею не поговорить? Выяснишь про этого типа Ласло. Ее тошнит уже от моих нотаций.

В затянувшейся паузе, какая последовала за этим, Эмори осознал, что накапал сыром на сценарий.

– Ну? – поинтересовалась Лорина.

– Ладно. Я же сказал «ладно», этого что, недостаточно? – Он потер пятна бумажным полотенцем. Все эти страницы придется перепечатать.

– Честно?

– Чего ты от меня хочешь, нотариально заверенного манифеста?

– Я хочу, чтоб ты сдержал слово. Для разнообразия.

Эмори собрал бумаги, обед и понес все это через гостиную в контору, где Вэрил поспешно укладывала телефонную трубку.

– Кто это был?

– Никто. – Она умела смотреть прямо внутрь своего отца, сквозь прозрачную кожу и органы, и он ей позволял.

– Никто, должно быть, комик.

– А?

– Ты смеялась.

– Не туда попали, – пояснила она. – Он сказал, что у меня приятный голос.

– Ладно.

– Что – ты считаешь, я вру? – Ее мастерство: оскорбленно обвинять.

– Я сказал «ладно». Не будь такой параноичкой. – Его мастерство: отбиваться наотмашь. – Скажи своей сестре Айрил, что я хочу ее видеть.

Основная загвоздка, как обычно, была в том, чтобы удерживать все это у себя в голове: постояльцев, сотрудников, документацию, семью, как будто он фигляр с набеленным лицом, который у себя на красном носу-луковице удерживает надстройку – башню из столов и стульев, меж тем как его обстреливают весело раскрашенными теннисными мячиками и тортиками с густым кремом, а гавкающий тюлень пытается добраться по этой качкой пирамиде до велосипедного клаксона на вершине и потыкаться в него блестящим млекопитающим рылом ради наставления и развлечения обожающей опрокинувшейся толпы, дабы извлечь опознаваемое исполнение «Чпок! – сказала ласка»[61]61
  «Pop Goes the Weasel» – английская народная детская песенка-игра и некогда популярный танец, известные по крайней мере с 1853 г.


[Закрыть]. Чтобы сообщить, что представлял собой склизкий тюлень, Эмори никакого мозгоправа не требовалось.

Постояльцы въезжали, постояльцы выезжали – в разнообразных состояниях нестесненной свихнутости своей, Америка в пути лишь слегка невменяемей Америки дома, – грассировал телефон, полотенечник явился лишь с половиной их дневного заказа, закусочник поставил в известность Эмори, что один торговый автомат заело, личность из домашней обслуги по имени Джен, которую он упорно называл Нэн, уволилась в слезах после ссоры с другой личностью по имени Кристэл, на кого он пялился по-особому и считал, что она его понимает, дочь Берил, похоже, пылесосила предметы, ни разу не признав его присутствия рядом, дерганого человечка в скверном парике, кто, похоже, никак не мог решить, нужен ему номер или нет, Эмори принял за того рокового персонажа, которого в ярко освещенном бетонном углу своего ума ожидал с того мига, как только занял место за стойкой регистрации: психа с волыной за поясом, который в мгновение ока способен преобразовать эту знакомую комнату в сдвоенное пространство, получаемое взглядом через пупок заряженного револьвера, Лорина в зеленовато-желтой кегельбанной рубашке «Имперских дорожек» и рваных джинсах отправилась в «эсприте» к врачу на прием неопределенной длительности, «Я вас не узнала, – произнесла телевизионная шлюха телевизионному детективу. – Вам кранты, нужно отказаться от этих шоколадных батончиков», – а постояльцы въезжали, постояльцы выезжали, заливался трелями телефон, взбухали стояки, опадали стояки, и четырьмя часами и восемнадцатью минутами позднее сквозь бусы ворвалась Айрил. На ней была черная ковбойская шляпа, одна звякающая шпора, а косметики – на три лица.

– Ты это в кого вырядилась – в клоуна на родео?

– Ой, папа.

– Не знаю, что, по-твоему, у нас тут такое.

– Мотель?

– Я должен был с тобой поговорить – сегодня.

– Да ну? О чем?

– Не знаю. Твоя мать сказала, что нам надо.

– Ну, я в норме, все в порядке.

– Надеюсь, ты понимаешь, что ты не выходишь замуж, ты никуда не сбегаешь, ты не прокалываешь себе нос, ты даже в Денвер опять не скачешь, пока я тебе не разрешу, договорились?

– Ой, папа.

– К несчастью для нас обоих, моя юридическая ответственность в отношении тебя – уму непостижимо, что я все это произношу, – длится еще год, после чего наш взаимный долг аннулируется, и поэтому до своего следующего дня рождения ты будешь делать то, что угодно мне, поскольку я не намерен слагать с себя эти полномочия.

– Отрекаться от престола, хочешь сказать.

– Полагаю, ты меня услышала и вняла мне. Мне тебе больше нечего сказать по этому поводу. А теперь пригляди за лавочкой, пока я ужин не сварганю. И не включай эту дрянь «МТВ», гостям она не нравится.

И, направляясь обратно на кухню, Эмори и впрямь ощущал, как земной шар вращается у него под ногами, зато́ченный бушприт будущего выдвигается из тумана, те же проклятые дни наезжают на него вновь и вновь, опять и опять, понедельниквторниксредачетвергпятницасуббота воттаквот, неделя началась и пропала единым оборотом солнца. Друзья соглашались, было такое чувство – нам в календаре нужно больше дней, в середину недели надо запихнуть лишние порции, побольше сыра в сэндвиче, новые дни с другими названиями, вынудить неделю выполнить недельную работу, а сам он, коварный воришка, через тюремные стены эти перепрыгнет на желтые крылышки сценария с «перчиком».

С кипящей преисподней в уме Айрил бродила по границам комнаты, осматривая тщательно проверенные щербины в штукатурке, решая, куда запустить зонд. Дольше всего задержалась она у террариума под окном, где нежился Херби – чешуя, безмолвие и древнее откровение. Херби сказал бы ей, что делать. Она подняла жалюзи. За потрескавшимся асфальтом парковки ниже по травянистому склону под прямыми углами к Трассе 9 тянулись шесть прямейших полос непререкаемой скорости, таких же знакомых, как тыл ее руки, и столь же гипнотических, глубинный соблазн движущихся предметов (даже на таком расстоянии сквозь стекло проникал гул их проезда, чтобы услышать этот звук, ей приходилось уделять внимание, – вневременный прибой ее жизни), вездесущая, всезахватывающая возможность аварии, кляксы цвета на окружающей однотонности, впрыскивания первобытных наркотиков в телесные организмы, притупленные скукой. Мгновение рассматривала она свои ногти в честном оконном свете – драный тусклый боевой порядок; нужно бы ей диету поменять, надо есть больше «Джелл-О». Она шагнула к телевизору и сменила канал. Херби сказал свое слово. Тощие парни в обтягивающей коже скакали, тряся волосами, гитарами, булками своими, сцена увита грозовыми тучами дыма, пронзенными разноцветными прожекторами, драконьи языки пламени ревут из труб минометов за безумным голым барабанщиком. Она выкрутила громкость, поудобней устроилась в отцовом кресле, завороженная одновременно битвой бесовских банд и бездушным челночным движеньем потока машин за ее окном, суетливые глаза перескакивали с одного экрана на другой, ждали, чтоб в той либо другой среде появился хоть какой-нибудь симпатяга. Никакой конкуренции. Сорок пять минут дежурства за стойкой предложили ей сморщенные картофелины такого количества голов жирных дальнобоев и лысеющих супругов, что хватило б на неделю тошноты, поди увернись от блевоты их дыханья, изо ртов у них вместе с дурацкими словами вырывается сам выхлоп дороги. Раздутое уродство земли, карамелизованная кукуруза. Чтобы скоротать время, обернуть время в оборот развлечений, увеселялась она тем, что играла с мужчинами, помыкая ими – невиннейшим манером, разумеется: ее смены в конторе сравнимы были с периодами исследований в лаборатории, где она экспериментировала с относительно недавним открытием эротического «я», особенно – влияния ветряной силы женского тела (ее собственного) на беззащитные просторы мужского ума. С одним парнем она, бывало, расстегивала пуговку-другую на блузе, подавалась чуть дальше к нему, чем было совершенно необходимо; с другим подражала его выговору, отвечала на историю его жизни (его фантазию) выдуманной историей своей, подробность за подробностью. Она была услужлива, она была мила, она проникала в эти одурманенные головы и переставляла там мебель. Когда за ними закрывалась дверь, она забывала их фасады. После дюжины или около того помнила она от силы одного, славная улыбка, славные руки, напоминал ей знаменитого актера, который ей иногда нравился, расплачивался наличкой, купил кусок ирисочной помадки и стоял прямо у стойки, жевал, покуда не дожевал. Он ее веселил. Но и что с того?

Когда наконец-то вернулся отец, она была машиной, уместные ответы на его реплики, до хруста учтивая, профессиональная дочь, знающая, как принять заказ. Она отдала честь, ее отпустили.

Прогуливаясь вдоль южной аллейки, заглядывая на ходу в окна – спорт мотельной жизни и полезное образование молодежи, – она вдруг резко замерла у недозадернутой занавески номера 10, заметив голого мужчину, стоящего перед ростовым зеркалом на двери: он целился в себя из пистолета. Ожидая выстрела, она осознала, что этот псих – приятный человек с помадкой. Он швырнул пистолет на кровать и скрылся в ванной. Ну и мир. Да тут сплошь один большой цирк уродов.

Дождь пошел где-то после сумерек. Непогоду сверлили лучи фар. Неоновая вывеска дымилась и шипела. За конторкой – мистер Кладбищенская Смена, Уоррен Бёрч, единственный не член семьи, регулярно занятый в конторе. Наняли его потому, что подразумевалось: раз он второй год учится на киноведа в аспирантуре Денверского университета – должен разделять увлечения своего начальства, о допущении этом вся семья имела основания сожалеть, поскольку его споры с Эмори об эстетических достоинствах того или иного фильма или даже временами каких-то конкретных сорока пяти секунд зачастую перерастали в легендарный хай на лужайке, способный зачистить от слушателей не только контору, но и несколько приносящих деньги номеров. Одинокие часы своих дежурств Уоррен проводил за размышлениями над исчерпывающим покадровым анализом таких прорывных творений, как «2000 маньяков» и «Людоедский холокост»[62]62
  «Two Thousand Maniacs!» (1964) – американский эксплуатационный фильм ужасов режиссера Гершелла Гордона Льюиса (1926–2016). «Cannibal Holocaust» (1980) – итальянский эксплуатационный фильм ужасов режиссера Руджеро Деодато (р. 1939).


[Закрыть], а одновременно обслуживал заблудившихся, припозднившихся, ранних пташек, и тьма за его лампой сдерживалась волшебством академических заклинаний: «диегетическое пространство», «размещенные взгляды», «полисемичные нарушения», «дискурсивные механизмы», «вписанные тела».

Снаружи ночь довольно-таки зрелищно обрушалась в день, сцена свирепой бури по-прежнему колотилась в окно, хлестал дождь, монологи ветра, щелкала световая сигнализация молнии – сплошь спецэффекты, никакого сюжета. Природа стучалась, но внутрь попасть никак не могла.

Ссыпав мелочь в карман, мужчина вышел из конторы мотеля, нагнув голову, чтоб рывком добежать до машины, потому и не заметил, как они съежились под наружной лестницей, словно парочка насквозь промокших сироток, – покуда девчонка не окликнула его. Их нужно подвезти, у них грузовичок сломался. Девчонку он узнал, а у мальчишки в ушах были крупные серьги, голова повязана бирюзовой банданой – ядерный цыган из будущего.

Мужчина подогнал к ним машину. Парочка рьяно влезла на драное заднее сиденье допотопного «Форда Галактики».

– Там солдатское одеяло есть, если хотите, – сказал мужчина и поглядел в зеркальце, как они расправляют линялую зеленую материю до подобия самодельной палатки, под которой тихонько дрожали, головы укутаны казенной шерстью США, от тел исходит откровенная вонь мокрой псины.

Девчонка перехватила его внимательный взгляд. Глаза у него были такие светлые, почти белые – как у того красивого снежного барса, которым она как-то раз любовалась в зоопарке.

– Я вас знаю, – сказала она. – Вы забавный дядька с ириской. – Она что-то прошептала своему дружку, который после этого заржал, обнажив желтые зубы. – Это Ласло, – сказала она.

Мужчина кивнул.

– Том Хэнна.

– А я Айрил. Ай-рил. Вы такого имени не знаете, это мой папа придумал. Ласло говорит, ему, наверное, мальчика хотелось. Ну, знаете, Эррола.

– Это фейское имя, – сказал Ласло. – Как, блядь, у феи Колокольчик. Эльф Киблера[63]63
  Анимированные эльфы, одни из самых знаменитых персонажей рекламы с 1968 г., рекламируют продукцию компании «Киблер» (с 1853), производящую печенье, крекеры и другую выпечку.


[Закрыть].

– Раньше меня дразнили «Айриль-стериль». После четвертого класса я перестала обращать внимание.

– Отец у нее – мудак первостатейнейший. – Ласло поерзал на сиденье, чтоб лучше разглядеть шофера. Интересно, не педик ли он.

– Мы убегаем, – провозгласила она. – В Лас-Вегас. Жениться. Тайно.

– Делаем по-своему, – объявил Ласло.

– Стопом едете на свою свадьбу? – спросил шофер. Он ни разу не повернулся на них посмотреть.

– У нас грузовичок перегорел. Проводка намокла, да, Лас?

– Пиздец ему. – Он вытащил пару круглых бабулиных очков в проволочной оправе, которые бережно развернул и посадил себе на кончик носа, мгновенно освободившись от скучной серости утра, теперь взыгравшего тайными солнцами. Сквозь свои мистические очки он пристально осмотрел шофера. Это лимонный мир.

– Вы нас не знаете, – произнесла Айрил, – но к следующему Дню Всех Святых узнаете. Я знаменитая актриса, Ласло дважды платиновая звезда рока. Мы тогда уже будем в Л.-А., у нас есть планы.

Шофер аккуратно откашлялся, прежде чем ответить.

– Не хотелось бы обрывать вашу малину, ребята, но вы в курсе, сколько таких тщеславных каждый день выносит там на Стрип?

– Обосраться и не жить, – ответила Айрил. – А сколько среди них ведьм?

Ласло прервал свое насыщенное соло на воздушной гитаре, которым развлекался, чтобы добавить:

– Сколько из них принесли в жертву Астароту кошку перед тем, как выехать из дому?

– Мудила ты! – заорала Айрил, пихая ничем не подбитое туловище своего дружка. – Ты чувака этого видал когда-нибудь, а если он легавый или как-то?

– Никакой он не легавый – правда же?

– Я похож на легавого?

– Вы похожи на торговца арахисом.

– Не обращайте внимания, – посоветовала Айрил. – Он всю ночь не спал, вообще ничего не соображает.

– Я Азагтот, шумерский бог хаоса. А группа называется «Некрономикон». От песен у вас кровь в жилах застынет.

– Видите, у нас планы, – пояснила Айрил. – Мы пустились в психическое странствие. Настоящую химическую свадьбу мы себе уже устроили, а теперь нам нужно связать себя узами государства. И Лас-Вегас – место святое, как считаете? Неон и песок, рулетки и божества медиа. Все так сексуально.

– Хорошо б взглянуть на рожу Эмори, когда он кошку найдет. Мы ее прибили к автомату с колой.

– У нее только один глаз был, – сказала Айрил. – Очень могущественное заклятие.

– Надеюсь, сердце у него взорвется прямо в груди. И вот бы еще бассейн вспыхнул. Хорошо б, чтобы стены в море рухнули.

– Кому какое дело? – сказала Айрил. – Что б там ни было, мотелю «Ад» конец. – Они оба по очереди поработали ножом, затем прошли с кровоточащей тушкой по коридорам, так что «Желтая птица» оказалась теперь в кругу освященной крови.