Текст книги "Аэросмит. Шум в моей башке вас беспокоит?"

Глава 5
Исповеди рифмоголика

В раннем юношестве, лет в семнадцать или восемнадцать, я возвращался домой с ночных выступлений с местными группами Нью-Гэмпшира типа Click Horning и Twitty and Smitty и полз до своей кровати в Троу-Рико, накуренный от паленой новоанглийской травы. Я начал сочинять песню об отчуждении на старой фисгармонии Este. Старый викторианский инструмент, сделанный в Вермонте в 1863 году, стоял в студии, где мой папа занимался по четыре часа в день.

Чтобы поиграть на фисгармонии, мне надо было выкраивать время в середине дня, пока гости плавали на Дьюи Бич. Песня началась с моей правой руки, она гипнотически текла из самого эфира. Это и была Dream On.

Я начал в фа миноре со вставками до и до-диез мажора. Из-за этого получилась такая тревожная атмосфера, как у Эдгара Аллана По. Я достаточно много написал в Санапи, и тогда понял, что вырисовывается что-то интересное. А слова я сочинил в «Логан Хилтоне», когда мы работали над нашим первым альбомом.

Я всегда говорил, что главное – это голод, желание, амбиции, песня себе самому. Что-то в ней было такое ностальгическое и знакомое, словно ее написал кто-то другой много лет назад (но если нет, то это верный признак, что песня хороша), или, наоборот, будто я написал ее через много лет, оглядываясь на все те вещи, что произошли со мной за последние четыре десятилетия. Pink из Nine Lives была такой же, ее тоже написал кто-то другой. Но в любом случае первая моя мысль заключалась в том, что, возможно, меня послали на эту землю не для того, чтобы стричь газоны.

 
Every time that I look in the mirror
All these lines in my face gettin’ clearer
The past is gone…
 
 
Каждый раз, когда я смотрю в зеркало
Морщины на моем лице становятся четче
Прошлое позади…
 

Поток сознания, смешанный со сказками братьев Гримм, которые мама читала мне у кроватки до тех пор, пока не пришлось читать их самому.

 
Sing with me, sing for the years
Sing for the laughter and sing for the tears
Sing with me, if it’s just for today
Maybe tomorrow the good Lord will take you away
 
 
Пой со мной, пой о прошлом
Пой ради смеха и пой ради слез
Пой со мной хотя бы сегодня
Может, завтра Господь заберет тебя
 

Слова Dream On пришли ко мне в виде одной мысли… а поезд моих мыслей останавливается на каждой станции.

Прошлым летом я чисто случайно нашел ту самую фисгармонию, на которой написал Dream On, в доме у озера, недалеко от того места, где я живу. Эта дорога стала своего рода метафорой моей жизни. Она начинается в лесу возле моего дома, и я вспоминаю те дни, когда оставался в Санапи в начале зимы, боялся темноты и не знал, что делать со своей жизнью. А потом дорога сворачивает к бухте, где обычно зависали мы с Джо.

Дорога образует петлю где-то в пять километров вокруг причудливых и величественных домов, вдоль травянистых зеленых полей, вверх и вниз по холмам. Я бегал там каждое утро в течение двух месяцев, чтобы подготовиться к предстоящему туру. Никто и не догадывается, что у меня хватает дыхания петь Don’t Want to Miss a Thing в ебаной России из-за того, что я бегаю по этой сраной петле. Если я могу взбежать на холм Разбитых Сердец, спуститься к бухте и вернуться к дому, не рассыпавшись на тысячи пульсирующих, задыхающихся кусочков, то я готов покорять мир. Иногда я сбегал с причала прямо в воду, обмазанный водами Матери-природы, крещенный ледяным озером Санапи.

В живом исполнении, прежде чем спеть ту высокую ноту в Dream On, я делаю небольшую гипервентиляцию. Я смотрю вниз (вот так – включите воображение) и быстро вдыхаю и выдыхаю, вдыхаю и выдыхаю… потом тяну: «Да-а-а-а», и задерживаю дыхание на том моменте, когда любой нормальный человек под водой сказал бы: «Мне надо срочно вынырнуть!» Я научился это преодолевать, пока бегал вокруг озера… все ради чистых нот.

За последние десять лет, пока мои ноги становятся все слабее и слабее с семидесятых годов, пробежка становилась все сложнее, но про раненого рок-воина я расскажу потом.

Однажды ночью во время пешей прогулки по петле я пробегал мимо дома с мерцающим пламенем. Дом назывался «Дорога ведьмы», а снаружи были горгульи, манекены и изогнутые ветви деревьев. Я много раз видел этот дом, и каждый раз, проходя мимо, думал: «Я хотел бы познакомиться с человеком, который там живет». Я останавливался перед входом и кричал: «Эй, там, я вас люблю!»

На этот раз я крикнул чуть громче, и милая пара средних лет, Шерри и Филип, пригласили меня в дом. Филип – подрядчик, а Шерри – скульптор. По дому были разбросаны удивительные, причудливые вещи, которые она сделала. «О, боже, – говорю я, – а можно осмотреться?» Одна скульптура из виолончели, а другая – я даже описать не могу – из тыквы. И сушеные подсолнухи. Я будто очутился в стране Оз. Тем временем по телевизору идет «Америка ищет таланты». Двадцать девчонок, которых мечтает поиметь каждый парень.

В гостиной стоит старая фисгармония, прямо как та, на которой я написал Dream On. Я начал играть и чувствовал себя так, будто парю. Фисгармония была такой знакомой. Я словно переместился назад в Троу-Рико на несколько лет назад, когда я вытаскивал аккорды из воздуха. Оказалось, что это была фисгармония Este, сделанная в Вермонте в 1863 году, – абсолютно такая же, какая у нас была в Троу-Рико.

– Где вы ее нашли? – спросил я.

– У бухты есть старый антикварный магазинчик напротив продуктового, и эта фисгармония стояла прямо на крыльце, – объяснила Шерри.

Значит, они купили фисгармонию в восьмидесятых, как раз в то время мой папа продал Троу-Рико. Вот это, я понимаю, интуиция! Муза завела меня в дом, в котором я ни разу не был, и вот он, мой старый друг, моя фисгармония Dream On. Разве это возможно? Я сел за нее, положил руки на клавиши и вытащил все рычаги фа минора, которые я вытаскивал тридцать пять лет назад. Когда я начал играть, то почувствовал, как она дышит. Прямо там мы занимались музыкальной любовью.

Шерри сказала, что купила фисгармонию на аукционе Санапи осенью после того, как родители продали Троу-Рико, так что, скорее всего, это та же фисгармония. «Мне кажется, что в ней живет полтергейст, который каким-то образом привязан к этой хрустальной вазе, – сказала она. – Я всегда ставила вазу на фисгармонию, но после переезда я решила поставить ее на полку. Однажды я сидела на полу и рисовала, и тогда ваза просто свалилась с полки и упала мне на спину. Но с тех пор, как я поставила ее обратно на фисгармонию, она не движется девять лет».

Я заставил Шерри пообещать, что если она когда-нибудь продаст эту фисгармонию, то сначала скажет об этом мне. Она охрененная. Прямо настоящая фисгармония с рычагами. Вот странный факт об антиквариате – мы покупаем их с дополнительным весом прошлой жизни. Как старинные бусы, которые ты случайно нашел в Месопотамии. Ты не знаешь, кому они могли принадлежать. Они говорят только: «Мы бусы с древней земли, найденные в руинах». Или их нашли в покрытом ракушками сундуке у берегов священной земли. Может, они когда-то висели на шее Марии Магдалины.

Когда к тебе приходит песня, ты пишешь ее за десять минут и думаешь: «Вот оно. Упала на колени, словно аист бросил ребенка. Она всегда была там. Эта песня. Внутри…»

Когда к тебе приходит песня, ты пишешь ее за десять минут и думаешь: «Вот оно. Упала на колени, словно аист бросил ребенка. Она всегда была там. Эта песня. Внутри…» Просто сначала она должна избавиться от этой плацентной хрени вокруг. Ведь кто вообще пишет песни? Если бы тут был Дилан, он бы сказал своим спокойным бобским голосом: «Так, и откуда же это взялось?» Из небытия, строчки приходят к тебе…

 
  You think you’re in love like it’s a real sure thing
  But every time you fall, you get your ass in a sling
  You say you’re in love, but now it’s “Oooh, baby, please,”
  ’Cause fallin’ in love is so hard on the knees
 
 
  Ты думаешь, что влюбился, что это по-настоящему
  Но ты каждый раз огребаешь, когда ты влюбляешься
  Ты говоришь, что влюбился, но сейчас это: «Да, детка, пожалуйста»,
  Ведь влюбляться – это так больно
 

Ты видишь это в воздухе и говоришь: «Вот это нужно поймать». Как те индейские ловцы снов. Я смотрю на них и думаю: «О боже, это же, блядь, мой мозг!» Я что-то вижу или слышу, как играет Джо, и кричу: «Стоп, стоп! Что это было?» Или я слышу обычный переход у Beach Boys, и из него вырисовывается целая песня.

Когда я был маленьким, мама читала мне все эти рассказы и стихотворения, Диккенса, Теннисона, Эмили Дикинсон. Так я и научился рифмовать. Я рифмоголик. Из-за этого я задумался, почему, когда ты выглядываешь из бокового окна машины и останавливаешься на красном свете, мир будто тебя нагоняет. Все, что ты проезжаешь, будто бежит с тобой; стихотворения из прошлого могут превратиться сегодня в песни с помощью любопытства и воображения.

Но они настигают тебя, как тогда, когда мне снилось, что я парил под потолком, а потом вылетел из окна и полетел над городом. У меня был кусок дерева, я стоял на холме, прижимал его к груди и ловил ветер, как сани ловят снег, и начинал подниматься, потом падал, катился вниз по склону и снова хватал дерево и ловил ветер, я боялся, что снова упаду, а потом снова поднимусь, и ветер унесет меня в море. Я поднимался так высоко, что садился на дерево. И я просыпался с вопросом: «А существуют ли летающие машины?» Я чувствовал это ощущение в груди, как при падении. Эти рассказы вдохновляли на мечты, так что спасибо тебе за них, мама.

Я крутил маленький череп, который вплетал в свою косу, и такой: «Хм-м-м». Я начал с чего-то, что знакомо всем, как те строчки из Dream On.

 
Every time I look in the mirror
All these lines on my face getting clearer
Sing with me, sing for the ye-ears.
 
 
Каждый раз, когда я смотрю в зеркало
Морщины на моем лице становятся четче
Пой со мной, пой о про-ошлом
 

Я схватил щепотку этого и забросил, как дрожжи. 2010 год, и если бы я провел линию от Dream On до сегодняшнего дня, то я бы сказал:

 
All the lines on my face as I sang for the years
was the skull in my braid barely down to my ears?
I could deal with the screamin’, you know how that goes
when the skull in my braid hung down to my nose.
 
 
Пока я пел о прошлом с морщинами на лице,
доставал ли череп в моей косе мне до ушей?
Я могу справиться с криком, вы сами его слышали,
когда череп в моей косе будет свисать с носа.
 

Я чувствую, как текут стихи, и все, они уже сами льются на бумагу.

 
I’ll have had me a pint and be hanging with Keith
when the skull in my braid’s grown down to my teeth.
If I’m not on tour, well, you’ll know where I’ve been
when the skull in my braid’s grown down to my chin.
 
 
When the agents and labels get round to a check,
that old skull on my braid will be down to my neck.
And I’ll take that old check and I’ll rip it to bits
by the time my old skull has grown down to my tits.
 
 
With my girl in the sun and I’ll maybe get faced
when the skull in my braid’s grown down to my waist.
I’ll be rippin’ it up with a mouth full of sass
when the skull in my braid’s lookin’ down at my ass.
 
 
And life’ll be good and life will be sweet
if that skull in my braid makes it down to my feet.
It’s been second to none, that no life can compare,
when that skull in my braid gets cut out of my hair.
 
 
Я бы выпил пива и тусовался с Китом,
когда череп в моей косе дорастет до зубов.
Если я не в туре, то вы знаете, где я был,
когда череп в моей косе станет ниже подбородка.
 
 
Когда агенты и лейблы будут слушать нашу репетицию,
череп в моей косе будет лежать на шее.
И ту же самую репетицию я раскритикую в пух и прах,
к тому моменту, как череп в моей косе дорастет до сисек.
 
 
Возможно, мы будем лежать, накуренные, с подружкой
                                                                                    под солнцем,
когда череп в моей косе станет ниже талии.
Я буду пререкаться с отборными ругательствами,
когда череп в моей косе дотронется до задницы.
 
 
И жизнь будет хороша и прекрасна,
если череп в моей косе дорастет до ног.
Было так здорово, что ничья жизнь не сравнится,
когда мне отрежут и череп, и косу.
 

Вчера и сегодня я думал о временных границах между куплетом и скелетом (припевом) и о том, как все это сходится. У написания песен есть четыре элемента, или, как говорят в мире комиксов… Фантастическая четверка. Если разложить по полочкам, то получится мелодия, слова, аккорды и ритм, сложи все это – и получится то, что можно играть и чем можно бесить своих родителей.

Когда я был женат, то думал о себе в третьем лице. Я даже говорил жене: «Даже поверить не могу, что ты вышла замуж за этого парня из группы. Как это возможно?» А пару лет назад моя дочка Лив позвонила мне и сказала, что выходит замуж за Ройстона, еще одного парня из группы. И вот оно снова, как тень.

Вчера мне звонила бывшая жена, и я подумал: «Блин, а знаешь что? Я ее люблю», она забирала моего сына, и я стал думать о моей девушке Эрин и всех девушках, которые у меня были в жизни, и о том, что со мной случалось – два развода, все дела. И все это пища для страстного пера. Если у тебя уже есть ребенок, то ты поймешь, что написание песни с кем-то – то же самое, что и общий ребенок. Вы рожаете, вы пробуждаете духов времени, особого момента, секунд, не знаю, хорошо это или плохо, но у меня таких целый выводок. И я пытаюсь это осознать… Сначала это: «Эй, мятая!»[3]3
  От песни «Jaded».


[Закрыть], а потом в магические моменты это превращается в: «Эй, мя-та-тая», что в ритмическом ключе представляет собой четверку. Это музыкальная картина моего темперамента.

Как только у тебя есть мелодия, она становится вешалкой для шляп, на которую можно повесить много шляп: шляпы – это слова, которые ты на нее вешаешь. Или можно что-то наигрывать и так сочинять слова. Как только появился текст, пусть слова сами придумают мелодию. Те строки из Adam’s Apple: «back when Cain was able way before the stable» – знаете, откуда они взялись? Я наигрывал.

Я слушал первые наброски песни и слышал слова. Каждый раз. Они проецировались прямо в мое подсознательство. Они выпрыгивали на меня из наигрывания. Если вы внимательно вслушаетесь в мои наброски, то услышите тексты, которые я написал. Совсем как психоакустика. Если два человека играют или поют две ноты… появляется что-то посередине. Если играют две ноты или люди поют… между ними есть тон. Гармония-тире-психоакустика-тире-мотив. Из набросков моих кинков появилась песня Pink. А первым наброском к культовой Yesterday битлов был омлет. Магия, блядь.

Начинать надо оттуда… Ты не знаешь, что поешь и что это за аккорд. Как будто ты стоишь посреди пустыни с двумя длинными шестами и кучей маленьких палочек. И люди из города приходят и удивляются, как ты там оказался, как ты забрался на пальму по ступенькам своего голоса и стихов. «О боже, посмотрите! Он поет! Как он туда забрался?» Ты строишь лестницу. Песня – это тоже лестница, но ее надо строить без палочек. Забей на мелодию, забей на аккорды – нет-нет-нет. Начинай с увлечения, одержимости, страсти, злости, рвения, безумия, потом бери парочку нот, слепи из них аккорды, создай на них мелодию, а потом придумай слова, которые идеально на нее ложатся. «О боже, что это? Он поет там песни и теперь взбирается по воздуху на своих голосовых связках». Ну да, я забрался туда на своих дурацких набросках… О-а-О-ИИИ-а-и-еее! О-а-О-ИИИ-а-и-еее! Как большой яблочный пирог, ребятки.

Ты сразу поймешь, есть ли в песне эта магия. В ней должны быть эти крайности – единственное, какой она быть точно не должна, так это нормальной. Нормально – это смерть. Нормально – это дребезжание или мелодия на звонок… нет, даже хуже! Ты смотришь на человека, с которым пишешь, и говоришь себе: «Боже, это будет либо офигенно, либо полный отстой. Рискнем!» Это единственные возможные варианты! В баре отеля Four Seasons или Days Inn много музыкантов, которые учатся и играют на пианино, и они действительно хороши. Их проблема в том, что они так и не научились быть по-настоящему плохими. Видите ли, когда я пою песню с такой певицей, как Pink, я говорю: «Боже, я сейчас так разъебу эту песню». Это моя фраза… что-то вроде мантры. Потому что именно так я и делаю. Я знаю, что разорву песню на тысячу кусочков и с головой окунусь в ее мотивы. Это то, что я умею.

Как только у тебя есть мелодия, она становится вешалкой для шляп, на которую можно повесить много шляп: шляпы – это слова, которые ты на нее вешаешь.

Том Хэмилтон (храни Господь его толстые струны и доброе сердце) не был проницательным и предусмотрительным, он не орал: «Блядь! КТО написал все эти альбомы The Kinks?» Я думал об этом, потому что знал, что они – он – Рэй, мать его, Дэвис – сочинили эти треки. Откуда взялись эти мысли, то понимание, как писать песню и собрать народ, чтобы просто начать играть и, может быть, ошибиться, но взять эту ошибку, сохранить и превратить в то, чем ты гордишься? Признавать свои ошибки! Напиши что-нибудь, спой что-нибудь – плохое или хорошее, – что еще никто не придумал. Я сел с Джо и сказал: «О БОЖЕ»; мы написали песню после того соло, которое он сыграл, я схватил его, и тогда оно естественно превратилось в Movin’ Out. Dream On тоже так родилась… сама собой. Внутренний голос никогда не перестает спрашивать: «О чем я буду петь?» Все спрашивает и спрашивает. Почему у Джени есть пушка?[4]4
  От песни Janie’s Got A Gun.


[Закрыть] А каким будет первый куплет? А каким – третий? Как будут звучать припев и предприпев? Как уйти в конец?

 
What did her daddy do? It’s Janie’s last IOU
She’s gonna take him down easy and put a bullet in his head
 
 
Что сделал ее папочка? Джени больше никому не должна
Она легко с ним разберется и всадит пулю ему в лоб
 

О боже! Она это сделала! Теперь все понятно с самого начала. Иногда мне кажется, что об этом я думал больше, чем о женитьбе, детях, водительских правах, школе и колледже. Это выше Всего, потому что это и есть Всё.

Песни никогда не лежат на поверхности, они у тебя под кожей; даже не так, лучшее находится на периферии, а потом оно выскакивает, как ребенок. Хотел ли я, чтобы эта песня вылезла из вагины музыки с короной на голове? ДА! И в некоторых случаях, как с Jaded, эти песенные младенцы лезут вперед ногами и вызывают такой большой переполох в моей жизни, что я ставлю под угрозу свой брак, трачу время, которое должен был провести с детьми, только чтобы вытащить эту песню.

Глава 6
Маленькая Бо Пип, королева блесток и девочка в желтом корвете

Ломились ли женщины за кулисы и предлагали себя в жертву на алтарь похоти? Сбрасывали одежду, вытворяли всякое и удовлетворяли наши низменные потребности? Сначала нет. Такие вещи происходят каждый день, только когда ты становишься невообразимо знаменитым. Но все же были ли среди наших фанатов охренительные потаскушки, которые определяли наше существование и заставляли наше сознание переходить в режим «Слава аллилуйя»? Еще бы, блядь! Да в этом и была вся соль!

Я не говорю, что эти девушки не приходили к нам после выступлений – конечно, приходили. В выступлениях все и дело. Но музыка – это одно, а мое одно – это другое. Потом я бежал к Келли…

«Келли, та девчонка в красном платье в первом ряду, – побрейте ее, помойте и приведите ко мне!» И вот она уже стоит. Хоть мои мысли и грязны, но тело я держу в чистоте. Келли всегда проверял, чтобы девушки приняли душ перед тем, как пойти ко мне. Я берег свою красоту! Я не могу целовать девушку, которая прыгала со сцены в толпу из пяти тысяч других людей. Я люблю оральные ласки, поэтому слежу за гигиеной. Разумеется, тогда можно было подхватить гонорею, но с одной инъекцией пенициллина… пока. В отличие от наших дней, ЗППП тогда могли быть у каждого третьего. И как их избежать? Трахаться в пищевой пленке? Да не, если девушки помылись, то все нормально. Как однажды кто-то сказал: «Ты не видел жизни, пока не был с крутой цыпочкой». И я не исключение.

После того как мы стали более известными, девушек уже не надо было уговаривать приходить в гримерку. Вскоре они стали изобретательными и сами печатали пропуска за кулисы, чтобы насладиться всеми нашими прелестями!

Но сначала не было жаждущих девушек, лимузинов и личных самолетов – иногда просто перепадало от подруг знакомых, которые вели себя так, будто в своей жизни облизывали только мороженое. Разумеется, в дороге были и другие плюсы. Например… девочка в желтом корвете.

Вернемся к лету 1972 года, когда мы ездили на концерты в грузовике Марка Лемана, нашего первоначального водителя и тур-менеджера, все в одном. Сейчас он, наверное, гниет в лесу и в нем прорастают ветви. Во всяком случае, именно так мы вначале добирались до концертов. И кто захочет ехать в сраном фургоне с парнями из группы? Конечно, здорово ездить вместе из Коннектикута в Нью-Йорк. Это всего лишь два часа, вы обсуждаете предстоящий концерт и курите. У вас кружится голова от вчерашнего одекоголя, смешанного с запахом травы, старых сигарет и выдохшегося пива. По сей день для меня это самый сильный афродизиак. Но вот длинные, бесконечные поездки в этом фургоне с пердящими парнями, которые дебильно шутят и ссут в банки из-под газировки… это просто убийственно.

Где-то в кукурузном поясе между Индианаполисом и черт знает чем еще я заснул на усилителе в задней части фургона, взгляд – за окном, мысли – за Марсом. Я проснулся, когда колеса проехались по половине оленя, который был разрезан на две части прошлой ночью полуприцепом. Мы ехали со скоростью девяносто километров в час на нашем грузовике «Интернэшнл Харвестер», который мы называли «Добрый корабль Aerosmith», когда я заметил что-то желтое – выглядело как гигантский леденец, – двигавшееся задним ходом по соседней полосе. Мне сразу же стало безумно интересно. Я крикнул водителю:

– Марк, притормози, пусть нас догонит та машина, которую мы только что проехали!

И внезапно я смотрю на желтый корвет, где сидела блондинка с гигантскими сиськами и ангельской улыбкой. Я начал перелезать через усилители, как пехотинец на пляже Иводзимы, и плюхнулся на колени к Джо на переднем сиденье.

– Какого хуя ты творишь, Тайлер? – начал Джо.

– Хочу кое-кого снять, – отвечаю я.

– Меня тебе снять не удастся, – сказал Джо.

– А вчера ты говорил совсем по-другому, – сострил я.

На самом деле гитаристов невозможно переспорить. Они просто врубают усилители на полную и заглушают все подряд.

Она работала в мотеле, где мы останавливались прошлой ночью, и решила провести небольшую разведку. В жизни нельзя иметь все, но она знала, что если постарается, то получит желаемое – и это был везучий я! Она отвела меня в комнату и оттрахала до полусмерти. Было три часа ночи, и она перевернулась на другой бок и стала гладить меня по спине. Что, опять? Я подумал: «О, детка», но ответил:

– Знаешь, я мог бы заниматься этим всю ночь и весь следующий день, но мне придется очень рано встать, чтобы успеть на долбаный рейс.

– Ну, мы можем поехать на моем корвете, – сказала она. – И вот еще что… я могу сидеть у тебя на коленях и тереться об тебя до середины следующей недели или сидеть между твоих коленей до самого Чикаго или куда тебе там надо!

Но сначала не было жаждущих девушек, лимузинов и личных самолетов – иногда просто перепадало от подруг знакомых, которые вели себя так, будто в своей жизни облизывали только мороженое.

Это было неважно. Время ничего не значит, если у тебя есть креативность. Я что, спал? Или стал самым счастливым парнем на земле?

– Да, мне подходит, – ответил я настолько небрежно, насколько смог.

– Но сначала, – сказала она, – мне надо заехать домой на пару минут, чтобы покормить лошадей.

Да, точно, я же больше не в Нью-Йорке. В итоге я оказался у нее дома и всю ночь катался голым на лошади. Прямо как из книжки. Это действительно происходит? Я вижу сон или кто-то видит сон обо мне? И где-то в пять утра она мне говорит:

– Одевайся, мы выезжаем. Пофиг, я все равно хотела на вас посмотреть.

Если я еще не вставил это в песню, то вставлю в следующую.

Наш ближайший концерт был в Давенпорте, Айова, и черт, мы всю дорогу ехали на этом маленьком корвете. Четыре прекрасных часа мимо нас проносились загадочные кукурузные поля, ржавые заправки, зерновые элеваторы, деревянные церквушки – а солнце все вставало.

Два месяца спустя она все еще ездила со мной. Парни в группе, разумеется, безумно бесились. Да и как иначе? Они там читают журнальчики в самолете и глазеют на стюардесс, пока я тут наслаждаюсь дорогой. Клянусь богом – или «Дженерал моторс», – что такого прекрасного путешествия у меня больше не было… никогда.

Хотел бы я сейчас оказаться на радио или у Опры. Я бы сказал: «Если ты там, пожалуйста, позвони по этому номеру. Я хочу знать, как у тебя дела, чем ты занимаешься и как ты сейчас выглядишь!» Но, конечно же, иногда лучше не знать. Лучше помнить все так, как было – какими были все мы.

Потом, когда пришла слава, все изменилось. Мы были во всех популярных журналах и колонках со сплетнями, ебаные звезды, у нас появилась впечатляющая свита дилеров кокаина и других самых разнообразных наркотиков. Все хотят быть моей крошкой, все хотят поцеловать меня в задницу.

– Но ведь этого ты всегда и хотел, Стивен? – спросил мой ангел-хранитель в розовом бюстье. Да, черт возьми. Как скажешь.

Но слава – та еще стерва. Наверное, вы это уже слышали, но все потому, что это хренова правда. Это лошадь без всадника, это двухголовая собака, которая нюхает свой же зад, одноглазый кот, который заглядывает в магазин с морепродуктами. И… это лучший генератор фантазий. Ты что-то придумываешь, а потом придумывают они. И как только наберется достаточное количество человек, которые хотят что-то про тебя сочинять, так и будет. Теперь ты ничего не решаешь; демон вырвался на свободу. Все, с кем ты работаешь, у кого покупаешь машины, кого нанимаешь нянькой, кто чинит твой компьютер. Каждый за ночь становится писателем коротких историй, летописцем самых интересных скандалов.

Не забывайте, о ком мы говорим! О знаменитостях. Они же способны почти на все на свете. Они ужасны, безжалостны, бессердечны, отвратительны и еще куча всего. Уж поверьте, у всех, кто работал с Полом Маккартни, есть своя история.

– Я видел, как Пол чесал свои яйца!

– Да не гони!

– Нет, правда!

Разумеется, мы всегда об этом мечтали: о славе и признании, но будь осторожен со своими желаниями, потому что слава – это мерзкая богиня слухов, намеков, клеветы, сплетен и извращенная поставщица таблоидного мусора. Она сделает что угодно.

– Псс! Хочешь узнать кое-что о Стивене как там его? Как он прославился и что и с кем ему для этого пришлось сделать? Да у тебя волосы дыбом встанут – да и не только волосы, детка. Хочешь посмотреть его порнуху с Пэрис Хилтон? Или послушать всякие гадости, которые нянька его детей тайно записывала… Клянусь!

Да… вся эта херня никогда не останавливается. Записи нянек, которые подслушивали все твои разговоры с детьми, парнями из группы, менеджерами, бывшими женами, даже с блядским проктологом. И тогда даже рассказы от нянек выставляют тебя полной сволочью.

Как только ты становишься рок-звездой – то, о чем ты вдохновенно молился с шестнадцати лет, давая обещания низкопробным святым и странным богиням ночи, – ситуация тебе уже не принадлежит.

После славы все просто и жестко: тебя либо любят за то, что ты сделал… или презирают за то, что ты не сделал – или наоборот. В любом случае ты становишься мишенью для всеобщих страхов, сомнений и комплексов, а в середине мишени находятся ужасные таблоидные близнецы: секс и наркотики. Нет, хорошие истории мы, разумеется, с гордостью принимаем. А что касается остального, что ж, мы же не читаем о себе… *подмигивает*. Но все это херня. Так или иначе мы узнаем о свежих новостях. Даже если мы их не читаем, то узнаем об этом от девушек, матерей, отцов… или лучших друзей. А потом время от времени какой-нибудь пилот-каскадер пишет на небе дымчатыми буквами: «Тайлер в номере 221», потому что узнал, что мы остановились в отеле Four Seasons на Мауи, ему сказал портье, а тому сказал посыльный, а ему позвонил стюард авиакомпании, который побежал к телефону в ту же секунду, как увидел твою уродливую физиономию в самолете. «ОДОЛЖИТЕ ЛИЧНОГО ПОПУГАЯ ГОРОДСКОМУ ГЛАШАТАЮ!»

Независимо от того, где ты, кто-то собирает небольшую папку анекдотов, в основе которых ты занимаешься какой-то гадостью. Если я заправлюсь за углом, то на следующий день женщина, которая там работает, расскажет об этом всем своим друзьям. И история будет расти: я не просто заправляюсь там все время, но и чиню там свою машину, да и вообще, только вчера я ужинал у нее дома, смотрел с ней «Американского идола» и готовил попкорн. А если она окажется хорошенькой и об этом узнает твоя жена, то тебе автоматически припишут интрижку с этой девушкой. Ох уж этот Стиви! Он о таких вещах иногда просит!

Но слава – та еще стерва. Наверное, вы это уже слышали, но все потому, что это хренова правда. Это лошадь без всадника, это двухголовая собака, которая нюхает свой же зад, одноглазый кот, который заглядывает в магазин с морепродуктами. И… это лучший генератор фантазий.

Так что давайте придумывайте! Все равно к этому времени Стивен Тайлер стал вымышленным персонажем – я абсолютно не контролирую этого маленького ублюдка. Я читал о нем и не знаю, кто это.

Только пару дней назад я открыл книгу, и знаете, что я там увидел? Бывшая бухгалтерша Aerosmith, совершенно адекватный, рациональный человек – та, кто складывает столбцы цифр, делит их, присматривает за ними, обеспечивает их, – стала автором сексуальных романов. Теперь она рассказывает жуткие истории с участием старого доброго меня. Эта женщина стала знатоком моей сексуальной жизни: «Моя дорогая, я поделюсь с тобой малоизвестным фактом о Стивене Тайлере… Почти никто не знает». К этому моменту мы все затаили дыхание, мы заворожены. Она продолжает хриплым шепотом: «Он заставляет своих фанаток надевать странные костюмы. Да, он сам их придумывает. А еще он заставляет их зачитывать детские стишки, пока трахает их. У него не встает, если они не одеты как маленькая Бо Пип, мисс Маффет или Красная Шапочка…»

Какой же этот Стивен извращенец! И это была моя бухгалтерша!

Но вернемся к моей истории… Группа отыгрывает крутые концерты на Среднем Западе. За штурвалом наш водитель Марк Леман, человек-усилитель, свет в ночи, волшебник звуковой системы. Когда я увидел «Почти знаменит», то сказал: «Твою мать, да это же про Aerosmith!» Мы были в том автобусе, в том самолете, ныряли голышом с крыш в небытие вместе с тем демоном Тедом Ньюджентом. Коридоры были заполнены плохими девочками, подозрительными личностями, а официант по имени Хулио доставлял нам фанаток на тележке обслуживания номеров.

И вот однажды вечером, после нашего выступления в театре «Парамаунт» в Сиэтле в конце ноября 1973 года, мы все собрались в большом зале за кулисами, и наш крайне учтивый промоутер пригласил туда девушек.