Текст книги "У войны не женское лицо"

О лошадях и птицах

«А мы ехали, ехали…

Стоят на станции рядом два состава… Один с ранеными и другой – с лошадьми. И вот началась бомбежка. Составы загорелись… Мы стали открывать двери, спасать раненых, чтобы они уходили, а они все бросились спасать горящих лошадей. Когда раненые люди кричат, страшно, но нет ничего страшнее, когда ржут раненые лошади. Они же ни в чем не виноваты, они за людские дела не отвечают. И никто не побежал в лес, а все бросились спасать лошадей. Все, кто мог. Все!

Я хочу сказать… Я хочу сказать, что фашистские самолеты летали рядом с землей. Низко – низко. Я потом думала: немецкие летчики все видели, неужели им не было стыдно? Что они думали…»

«Я помню один случай… Пришли мы в поселок, а там возле леса лежат убитые партизаны. Как над ними издевались, я пересказать не смогу, сердце не выдержит. Их резали по кусочкам… Кишки выпотрошили, как у свиней… Они лежат… А недалеко лошади пасутся. Видно, лошади партизанские, даже с седлами. Или они удрали от немцев и вернулись, или их не успели забрать, – непонятно. Они далеко не отошли. Травы много. И тоже мысль: как это люди такое при лошадях творили? При животных. Лошади на них смотрели…»

«Горело поле и лес… Дымил луг. Я видела сгоревших коров и собак… Запах непривычный. Незнакомый. Я видела…. Сгоревшие бочки с помидорами, с капустой. Птицы горели. Кони… Много… Много всего черного валялось на дорогах. К этому запаху тоже надо было привыкнуть…

Я тогда поняла, что гореть может все… Даже кровь горит…»

«Во время бомбежки прибилась к нам коза. С нами легла. Просто рядом легла и кричит. Перестали бомбить, она с нами идет и все жмется к людям, ну, живое, тоже боится. Дошли до какой-то деревни и говорим одной женщине: “Возьмите, жалко”. Хотелось спасти…»

«В моей палате лежали двое… Лежали – немец и наш обожженный танкист. Я захожу к ним:

– Как себя чувствуете?

– Я хорошо, – отвечает наш танкист. – А этот плохо.

– Это же фашист…

– Нет, я ничего, а ему плохо.

Уже они не враги, а люди, просто два раненых человека рядом лежат. Между ними появляется человеческое. Не раз наблюдала, как это быстро происходило…»

«Это как же… Ну, как… Помните… Летят поздней осенью птицы… Длинные-длинные стаи. Артиллерия наша и немецкая бьет, а они летят. Как им крикнуть? Как их предупредить: “Сюда нельзя! Тут стреляют!”. Как?! Птицы падают, падают на землю…»

«А нам привезли на перевязку эсэсовцев… Эсэсовских офицеров. Подходит ко мне сестричка:

– Как мы их будем перевязывать? Рвать или нормально?

– Нормально. Это раненые…

И мы их перевязывали нормально. Двое потом убежали. Их поймали, и чтобы они не убежали еще раз, я им пуговки срезала на кальсонах…»

«Когда мне сказали… Вот эти слова: “Кончилась война!..” Я взяла и села на стерильный стол. Мы с врачом договорились, что, когда объявят: “Кончилась война!”, мы сядем на стерильный стол. Что-то такое сделаем, невероятное. Я же никого не подпускала к столу, не подпускала на пушечный выстрел. У меня перчатки, я в маске, на мне стерильный халат, и я сама подавала всем, что надо: тампоны, инструменты… А тут взяла и села на этот стол…

О чем мы мечтали? Первое, конечно, – победить, второе – остаться живыми. Одна – “Кончится война, и я нарожаю кучу детей”, другая – “Я поступлю в институт”, а кто-то – “А я из парикмахерской не буду вылезать. Стану красиво наряжаться, за собой смотреть”. Или: “Куплю красивые духи. Шарфик куплю и брошечку”.

И вот это время наступило. Все вдруг притихли…»

«Отбили деревню… Ищем, где набрать воды. Вошли во двор, в котором заметили колодезный журавль. Резной деревянный колодец… Лежит во дворе расстрелянный хозяин… А возле него сидит его собака. Увидела нас, начала поскуливать. Не сразу до нас дошло, а она звала. Повела нас в хату… Пошли за ней. На пороге лежит жена и трое деток…

Собака села возле них и плачет. По-настоящему плачет. По-человечески…»

«Мы входили в наши села… Там одни печи стояли – и все. Одни печи! На Украине мы освобождали места, где ничего не осталось, одни арбузы росли, люди ели только эти арбузы, и больше ничего у них не было. Они встречали нас и несли арбузы… Вместо цветов…

Я вернулась домой. В землянке – мать, трое детей, собачонка у нас вареную лебеду ела. Наварят лебеды, сами едят, дадут этой собачонке. И она ела… У нас до войны столько соловьев было, а после войны два года их никто не слышал, вся земля была перевернута, подняли, как говорится, дедовский навоз. Перепахали. Соловьи на третий год только появились. Где они были? Никто не знает. На свои места они вернулись через три года.

Люди дома поставили, тогда соловьи прилетели…»

«Как увижу полевые цветы – войну вспоминаю. Тогда мы цветов не рвали. А если собирали букеты, то только тогда, когда хоронили… Когда прощались…»

«Эх-эх, девоньки, какая она подлая… Эта война… Помянем наших подруг…»

«Это была не я…»

Что больше всего запоминается?

Запоминается тихий, часто недоумевающий голос человека. Человек испытывает удивление перед самим собой, перед тем, что с ним было. Прошлое исчезло, ослепило горячим вихрем и скрылось, а он остался. Остался среди обычной жизни. Все вокруг обыкновенно, кроме его памяти. И я тоже становлюсь свидетелем. Свидетелем того, что люди вспоминают и как вспоминают, о чем хотят говорить, а что пытаются забыть или отодвинуть в самый дальний угол памяти. Зашторить. Как они отчаиваются в поисках слов, но хотят восстановить исчезнувшее в надежде, что на расстоянии смогут обрести его полный смысл. Увидеть и понять то, что не увидели и не поняли тогда. Там. Разглядывают сами себя, встречаются наново с собой. Чаще всего это уже два человека – тот человек и этот, молодой и старый. Человек на войне и человек после войны. Давно после войны. Меня все время не покидает чувство, что я слышу одновременно два голоса…

Там же, в Москве, в День Победы, я встретила Ольгу Яковлевну Омельченко. Все женщины были в весенних платьях, светлых косынках, а она – в военной форме и военном берете. Высокая, сильная. Не говорила и не плакала. Все время молчала, но это было какое-то особое молчание, в нем подозревалось больше сказанного, чем в словах. Она как будто все время говорила сама с собой. Никто ей уже не был нужен.

Мы познакомились, а потом я приехала к ней в Полоцк.

Передо мной развернулась еще одна страница войны, перед которой присмиреет любая фантазия…

Ольга Яковлевна Омельченко, санинструктор стрелковой роты:

«Мамин талисман… Мама хотела, чтобы я эвакуировалась вместе с ней, она знала, что я рвусь на фронт, и привязала меня к подводе, на которой везли наши вещи. Но я тихонько отвязалась и ушла, обрывок этой веревки у меня на руке и остался…

Все едут… Бегут… Куда деться? И как добраться до фронта? В дороге встретилась с группой девушек. Одна из них говорит: “Тут моя мама рядом, пойдем ко мне”. Пришли мы ночью, постучали. Открывает ее мать, как глянула на нас, а мы грязные, оборванные, – приказала: “Стойте на пороге”. Мы стоим. Она притащила огромные чугуны, с нас все поснимала. Вымыли мы головы золой (мыла уже не было) и полезли на печку, и я сильно уснула. Утром мать этой девушки сварила щи, хлеб испекла из отрубей с картошкой. Каким вкусным показался нам этот хлеб и щи такими сладкими! И так пробыли мы там четыре дня, она нас подкармливала. Давала понемножку, а то, боялась, объедимся и умрем. На пятый день она нам сказала: “Идите”. А перед этим пришла соседка, мы сидели на печке. Мать показала нам пальцем, чтобы молчали. Даже соседям она не призналась, что дочь дома, все знали – дочь ее на фронте. А эта девочка у нее одна-единственная, и она ее не жалела, не могла простить позора, что та вернулась. Не воюет.

Ночью она нас подняла, дала узелки с едой. Обняла каждую и каждой сказала: “Идите…”.

– И даже не пыталась удержать свою дочь?

– Нет, она ее поцеловала со словами: “Отец воюет, и ты иди воюй”.

Уже по дороге эта девушка мне рассказала, что она медсестра, попала в окружение…

Долго меня мотало по разным местам, и наконец попала я в город Тамбов, устроилась в госпиталь. В госпитале было хорошо, я после голодовки поправилась, такая полненькая стала. И вот когда мне исполнилось шестнадцать лет, мне сказали, что я могу, как и все медсестры, врачи, сдавать кровь. Начала я сдавать кровь каждый месяц. В госпитале постоянно требовались сотни литров, не хватало. Сдавала сразу по пятьсот кубиков, по поллитра крови два раза в месяц. Получала донорский паек: килограмм сахара, килограмм манки, килограмм колбасы, чтобы восстановить силы. Я дружила с нянечкой тетей Нюрой, у нее было семь детей, а муж погиб в начале войны. Старший мальчик, которому одиннадцать лет, пошел за продуктами и потерял карточки, так я свой донорский паек отдавала им. Один раз врач мне говорит: “Давай напишем твой адрес, вдруг объявится тот, кому вольют твою кровь”. Мы написали адрес и пристегнули эту бумажку к бутылочке.

И вот через какое-то время, месяца два прошло, не больше, я сменилась после дежурства и пошла, спать легла. Тормошат меня:

– Вставай! Вставай, к тебе брат приехал.

– Какой брат? Нет у меня брата.

Наше общежитие было на последнем этаже, я спустилась вниз, смотрю: стоит лейтенант молодой, красивый. Спрашиваю:

– Кто тут звал Омельченко?

Он отвечает:

– Я звал. – И показывает мне записку, которую мы с врачом написали. – Вот… Я твой брат по крови…

Привез мне два яблока, кулечек конфет, тогда конфет нигде невозможно купить. Боже! Какие это были вкусные конфеты! Пошла к начальнику госпиталя: “Брат приехал!”. Пустили меня в увольнение. Он пригласил: “Пойдем в театр”. А я еще ни разу в жизни не была в театре, а тут в театр да еще с парнем. Парень красивый. Офицер!

Через несколько дней он уезжал, у него было направление на Воронежский фронт. Когда он пришел попрощаться, я открыла окно и помахала ему рукой. В увольнение меня не пустили: как раз привезли много раненых.

Ни от кого писем не получала, даже не имела представления, что это такое – получить письмо. И вдруг мне вручают треугольничек, распечатала, а там написано: “Ваш друг, командир пулеметного взвода… погиб смертью храбрых…”. Это тот, мой брат по крови. Он сам детдомовский, и, видимо, единственный адрес, который у него был, – это мой. Мой адрес… Уезжая, он очень просил, чтобы я оставалась в этом госпитале, после войны ему легче будет меня найти. “На войне, – боялся, – легко потеряться”. И через месяц я получаю вот это письмо, что он погиб… И мне так стало страшно. Меня ударило в сердце… Я решила всеми силами уйти на фронт и отомстить за свою кровь, я знала, что где-то пролилась моя кровь…

Но на фронт уйти не так просто. Три рапорта написала начальнику госпиталя, а на четвертый раз пришла к нему на прием:

– Если вы меня не отпустите на фронт, то я убегу.

– Ну, хорошо. Я тебе дам направление, раз ты такая упрямая.

Самое страшное, конечно, первый бой. Ну, потому, что еще ничего не знаешь… Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа на тебе вот-вот лопнет. Не думала, что земля может трещать. Все трещало, все гремело. Колыхалось… Вся земля… Я просто не могла… Как мне все это пережить… Я думала, что не выдержку. Мне так сильно страшно стало, и вот я решила: чтобы не струсить, достала свой комсомольский билет, макнула в кровь раненого и положила себе в карманчик возле сердца, застегнула. И вот этим самым я дала себе клятву, что должна выдержать, самое главное – не струсить, потому что если я струшу в первом бою, то уже дальше не ступлю и шага. Меня заберут с передовой, отправят в медсанбат. А я хотела быть только на передовой, я хотела когда-нибудь увидеть хотя бы одного фашиста в лицо… Лично… И мы наступали, шли по траве, а трава выросла в пояс. Там уже несколько лет не сеяли. Идти было очень тяжело. Это на Курской дуге…

После боя вызвал меня начальник штаба. Какая-то избенка разрушенная, там ничего нет. Стоит один стул, и он стоит. Посадил меня на этот стул:

– Ну вот смотрю я на тебя и думаю: что заставило тебя пойти в это пекло? Убьют, как муху. Ведь это же война! Мясорубка! Давай переведу хотя бы в санчасть. Ну, хорошо, если убьют, а если останешься без глаз, без рук? Ты подумала об этом?

А я отвечаю:

– Товарищ полковник, я подумала. И об одном прошу: не трогайте меня из роты.

– Ладно, иди! – как крикнет на меня, я даже испугалась. И отвернулся к окну…

Бои тяжелые. В рукопашной была… Это ужас… Это не для человека… Бьют, колют штыком, душат за горло друг друга. Ломают кости. Вой стоит, крик. Стон. И этот хруст… Этот хруст! Его не забыть. Хруст костей… Ты слышишь, как череп трещит. Раскалывается… Для войны это и то кошмар, ничего человеческого там нет. Никому не поверю, если скажет, что на войне не страшно. Вот немцы поднялись и идут, они идут всегда с закатанными по локоть рукавами, еще пять-десять минут и атака. Тебя начинает трясти. Озноб. Но это до первого выстрела… А там… Как услышишь команду, уже ничего не помнишь, вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И уже не думаешь о страхе. А вот на второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Все вспоминаешь, все подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и становится безумно страшно. Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это какие-то совсем другие лица, не такие, как обычно у людей. Они и сами не могут друг на друга глаза поднять. Даже на деревья не смотрят. Подойдешь к нему, а он: “Ух-ходи! Ух…”. Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что все немножко ненормальные, и даже что-то звериное мелькает. Лучше не видеть. Я до сих пор не верю, что живая осталась. Живая… И раненая, и контуженая, но целая, не верю…

Глаза закрою, все снова перед собой вижу…

Снаряд попал в склад с боеприпасами, вспыхнул огонь. Солдат стоял рядом, охранял, его опалило. Это уже был черный кусок мяса…. Он только прыгает… Подскакивает на одном месте… А все смотрят из окопчиков, и никто с места не сдвинется, все растерялись. Схватила я простыню, подбежала, накрыла этого солдата и сразу легла на него. Прижала к земле. Земля холодная… Вот так… Он кидался, пока не разорвалось сердце, и затих…

Я в крови вся… Кто-то из старых солдат подошел, обнял, слышу – говорит: “Кончится война, и если она останется жива, из нее человека все равно уже не будет, ей теперь все”. Мол, что я среди такого ужаса, и пережить его, да еще в таком молодом возрасте! Меня трясло, как в припадке, отвели под руки в землянку. Ноги не держали… Трясло, будто через меня ток пропустили… Непередаваемое чувство…

А тут снова бой начался… Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: “Скорей, сестра. Я еще повоюю”. В горячке…

Через несколько дней, когда на нас пошли танки, двое струсили. Они побежали… И вся цепь дрогнула… Погибло много наших товарищей. Раненые, которых я стащила в воронку, попали в плен. За ними должна была прийти машина… А когда эти двое струсили, началась паника. И раненых бросили. Мы пришли потом на то место, где они лежали: кто с выколотыми глазами, кто с животом распоротым… Я, как это увидела, за ночь почернела. Это же я их в одно место собрала… Я… Мне так сильно страшно стало…

Утром построили весь батальон, вывели этих трусов, поставили впереди. Зачитали, что расстрел им. И надо семь человек, чтобы привести приговор в исполнение. Три человека вышли, остальные стоят. Я взяла автомат и вышла. Как я вышла… Девчонка… Все за мной… Нельзя было их простить. Из-за них такие ребята погибли!

И мы привели приговор в исполнение… Опустила автомат, и мне стало страшно. Подошла к ним… Они лежали… У одного на лице живая улыбка…

Не знаю, простила бы я их сейчас? Не скажу… Не буду говорить неправду. В другой раз хочу поплакать. Не получается…

Я на войне все забыла. Свою прежнюю жизнь. Все… И любовь забыла…

Влюбился в меня командир роты разведчиков. Записочки через своих солдат пересылал. Я пришла к нему один раз на свидание. “Нет, – говорю. – Я люблю человека, которого уже давно нет в живых”. Он вот так близко ко мне придвинулся, прямо в глаза посмотрел, развернулся и пошел. Стреляли, а он шел и даже не пригибался… Потом – это уже на Украине было – освободили мы большое село. Я думаю: “Дай пройдусь, посмотрю”. Погода стояла светлая, хатки белые. И за селом – могилки, земля свежая… Тех, кто в бою за это село погиб, там похоронили. Сама не знаю, ну как потянуло меня. А там фотография на дощечке и фамилия. На каждой могилке… И вдруг смотрю – знакомое лицо… Командир роты разведчиков, который мне в любви признался. И фамилия его… И так мне не по себе стало. Страх такой силы… Будто он меня видит, будто он живой… В это время идут к могиле его ребята, из его роты. Они все меня знали, они записочки мне носили. Ни один на меня не посмотрел, как будто меня не было. Я – невидимая. Потом, когда я их встречала, мне кажется… Вот я так думаю… Они хотели, чтобы и я погибла. Им тяжело было видеть, что я… живая… Вот я чувствовала… Будто я перед ними виновата…И перед ним…

Вернулась я с войны и тяжело заболела. Долго по больницам скиталась, пока не попала к старому профессору. Он стал меня лечить… Лечил меня больше словами, чем лекарствами, он объяснил мне мою болезнь. Говорил, что если бы я ушла на фронт в восемнадцать-девятнадцать лет, организм был бы окрепший, а так как я попала в шестнадцать – это очень ранний возраст – меня сильно травмировало. “Конечно, лекарство – это одно, – объяснял он, – можно подлечиться, но, если хотите восстановить здоровье, хотите жить, мой единственный совет: нужно выйти замуж и как можно больше иметь детей. Только это может спасти. С каждым ребенком организм будет возрождаться”.

– А сколько вам было лет?

– Как кончилась война, шел двадцатый год. Конечно, я и замуж-то не думала выходить.

– Почему?

– Я чувствовала себя очень уставшей, намного старше своих сверстников, даже старой. Подружки танцуют, веселятся, а я не могу, я смотрела на жизнь старыми глазами. Из другого мира… Старуха! За мной молодые ребята ухаживали. Пацаны. Но они не видели мою душу, что там внутри у меня творится. Вот я вам рассказала один день… О боях под Севском. Всего один день… После которого ночью из ушей у меня хлынула кровь. Утром проснулась, как после тяжелой болезни. Подушка в крови…

А в госпитале? У нас стояло за ширмой в операционной большое корыто, куда мы складывали отрезанные руки, ноги… С передовой приехал капитан, привез своего раненого товарища. Как он там оказался, не знаю, но он увидел это корыто и… упал в обморок.

Могу вспоминать и вспоминать. Не остановиться… А что самое главное?

Я помню звуки войны. Все вокруг гудит, лязгает, трещит от огня… У человека на войне стареет душа. После войны я уже никогда не была молодой… Вот – главное. Моя мысль…

– Замуж вышли?

– Вышла замуж. Родила и воспитала пятерых сыновей. Пятерых мальчиков. Девочек Бог не дал. Для меня самое удивительное, что после такого сильного страха и ужаса я смогла родить красивых детей. И хорошая мама оказалась, и хорошая бабушка.

Я теперь вспоминаю все, и мне кажется, что это была не я, а какая-то другая девчонка…»

Я возвращалась домой, везла четыре кассеты (два дня разговора) с «еще одной войной», испытывая разные чувства: потрясение и страх, недоумение и восхищение. Любопытство и растерянность, нежность. Дома пересказывала некоторые эпизоды друзьям. Неожиданно для меня все реагировали одинаково: «Слишком страшно. Как она выдержала? Не сошла с ума?». Или: «Мы привыкли читать о другой войне. На этой войне есть четкая граница: они-мы, добро-зло. А здесь?». Но у всех я замечала слезы на глазах, и все задумывались. Наверное, о том же, о чем и я. Вот уже были на земле тысячи войн (недавно прочла, что их насчитали более трех тысяч – больших и маленьких), но война как была, может быть, одной из главных человеческих тайн, так ею и осталась. Ничего не изменилось. Я пытаюсь большую историю уменьшить до человека, чтобы что-то понять. Обрести слова. Но на этой, казалось бы, уже небольшой и удобной для обзора территории – пространстве одной человеческой души – все еще непонятнее, менее предсказуемо, чем в истории. Потому что передо мной – живые слезы, живые чувства. Живое человеческое лицо, по которому во время разговора пробегают тени боли и страха. Иногда даже закрадывается крамольная догадка о еле уловимой красоте человеческого страдания. Тогда я пугаюсь самой себя…

Путь только один – полюбить человека. Понять его любовью.