Текст книги "У войны не женское лицо"

О девичьем дисканте и матросских суевериях

«Слышала я… Слова… Яд… Слова, как камни… Мол, это было мужское желание – пойти воевать. Разве может женщина убивать?! Это – ненормальные, не полноценные женщины…

Нет! Тысячу раз нет! Нет, это было человеческое желание. Шла война, я жила обыкновенной жизнью. Девчоночьей… Но соседка получила письмо – мужа ранило, лежит в госпитале. Я подумала: “Он ранен, а вместо него кто?”. Пришел один без руки – вместо него кто? Второй вернулся без ноги – вместо него кто? Я писала, просила, умоляла взять меня в армию. Так мы воспитывались, что без нас ничего не должно быть в нашей стране. Нас научили ее любить. Восхищаться. Раз началась война, мы обязаны чем-то помочь. Нужны медсестры, значит, надо идти в медсестры. Нужны зенитчицы, значит, надо идти в зенитчицы.

Хотели ли мы на фронте быть похожими на мужчин? Первое время очень хотели: сделали короткие стрижки, даже походки изменили. А потом нет, шиш! Потом так захотелось краситься, сахар не ешь, а бережешь, чтобы челочку им накрахмалить. Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги… Ну, понимаете, травой смывали… Мы же свои особенности имели, девчонки… Армия об этом не подумала… Ноги у нас зеленые были… Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава…»

Клара Семеновна Тихонович, старший сержант, зенитчица

«До войны я любила все военное… Мужское… Обращалась в авиационное училище, чтобы прислали правила приема. Мне шла военная форма. Любила строй, четкость, отрывистые слова команды. Из училища ответили: “Окончите сначала десять классов”.

Конечно, когда началась война, с моими настроениями я не могла сидеть дома. Но на фронт меня не брали. Никаким образом, потому что мне шестнадцать лет. Военком говорил, мол, что подумает о нас враг, если война только началась, а мы таких детей берем на фронт, девочек несовершеннолетних.

– Врага бить надо.

– Без вас разобьют.

Я убеждала его, что я высокая, что мне никто не даст шестнадцать лет, а обязательно больше. Стою в кабинете, не ухожу: “Напишите восемнадцать, а не шестнадцать лет”. – “Это ты сейчас так говоришь, а потом как меня вспомнишь?”

А после войны я уже не хотела, вот уже как-то не могла пойти ни по одной военной специальности. Скорее бы снять с себя все защитное… А к брюкам у меня до сих пор отвращение, я их не надеваю даже тогда, когда еду в лес. За грибами, за ягодами. Хотелось носить что-то обыкновенное, женское…»

Клара Васильевна Гончарова, рядовая, зенитчица

«Войну мы почувствовали сразу… Окончили училище, и в тот же день у нас появились “покупатели”, так называли тех, кто приезжал из частей, отосланных на переформирование, за новыми людьми. Это были всегда мужчины, очень чувствовалось, что они нас жалеют. Мы на них одними глазами смотрели, они на нас – другими: мы рвались из шеренги вперед, скорей бы нас взяли, заметили, скорей бы нам себя проявить, а они усталые, они на нас смотрели, зная, куда нас отправляют. Все понимали.

…Полк наш был мужской, всего двадцать две женщины. Это восемьсот семидесятый дальнобомбардировочный полк. Взяли дома две-три пары белья, много не наберешь. Разбомбили нас, остались в чем стоим, в чем убежать успели. Мужчины пошли на пересыльный пункт, их там переодели. А нам ничего нет. Дали нам портянки, мы из них трусики, бюстгальтеры пошили. Командир узнал, нас выругал.

Прошло полгода… И от перегрузок мы перестали быть женщинами… У нас прекратился… Сбился биологический цикл… Ясно? Очень страшно! Страшно подумать, что ты уже никогда не будешь женщиной…»

Мария Нестеровна Кузьменко, старший сержант, вооружейница

«Мы стремились… Мы не хотели, чтобы о нас говорили: “Ах, эти женщины!”. И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: “Навоюют эти бабы…”.

А как быть мужчиной? Невозможно быть мужчиной. Наши мысли – это одно, а наша природа – это другое. Наша биология…

Идем… Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Марш-бросок – тридцать километров. Тридцать! Мы идём, а после нас красные пятна на песке… Следы красные… Ну, дела эти… Наши… Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают… Не смотрят под ноги… Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали… Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим… Они потом уже догадывались, смеялись: “Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали”. Ваты и бинтов для раненых не хватало… А не то что… Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках. Ну, идем… В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем… К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины – кто куда прятаться. Нас зовут… А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде… Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли… Под осколками… Вот оно… Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло….

Может, первый раз тогда я захотела быть мужчиной… Первый раз…

И вот – Победа. Я первое время иду по улице – и не верю, что Победа. Я сяду за стол – и не верю, что Победа. Победа! Наша победа…»

Мария Семеновна Калиберда, сержант, связистка

«Освобождали уже Латвию… Мы стояли под Даугавпилсом. Это ночь, я только прилечь собралась. Слышу, часовой кого-то окликает: “Стой! Кто идет?”. И буквально через десять минут меня зовут к командиру. Захожу в командирскую землянку, там сидят наши товарищи и какой-то мужчина в штатском. Я хорошо запомнила этого человека. Все годы видела мужчин только в военном, в шинелях, а этот был в черном пальто с плюшевым воротником.

– Нужна ваша помощь, – говорит мне этот мужчина. – В двух километрах отсюда рожает моя жена. Она одна, больше в доме никого нет.

Командир спрашивает:

– Это на нейтральной полосе. Сами знаете – небезопасно.

– Рожает женщина. Я должна ей помочь.

Дали мне пять автоматчиков. Напаковала сумку перевязочного материала, недавно выдали мне новые фланелевые портянки, тоже взяла с собой. Пошли. Все время обстреливают – то недолет, то перелет. И лес такой темный, что луны даже не видно. Наконец появился силуэт какого-то строения. Это оказался хутор. Когда мы зашли в дом, я увидела женщину. Она лежала на полу, вся в каких-то старых тряпках. Муж стал сразу завешивать окна. Два автоматчика – на дворе, два – у дверей, один мне фонариком освещает. Женщина еле сдерживала стоны, ей очень больно.

Я все время просила ее:

– Потерпите, родненькая. Нельзя кричать. Терпите.

Это же нейтральная полоса. Если противник заметит что-нибудь, то нас забросают снарядами. Но когда солдаты услышали, что ребенок родился… “Ура! Ура!” Тихо так, почти шепотом. На передовой родился ребенок!

Принесли воды. Кипятить негде было, обтерла ребеночка холодной. Завернула в свои портянки. В доме ничего не найти, только старые тряпки, на которых лежала мать.

И так я пробиралась на этот хутор несколько ночей. Последний раз пришла перед наступлением и прощаюсь:

– Больше я к вам прийти не смогу. Уезжаю.

Женщина о чем-то спросила мужа по-латышски. Он перевел мне:

– Жена спрашивает, как вас зовут?

– Анна.

Женщина опять что-то сказала. И муж снова перевел:

– Она говорит, что очень красивое имя. И в вашу честь мы назовем свою дочь Анной.

Женщина немного приподнялась – встать она еще не могла – и протянула мне красивую перламутровую пудреницу. Это была, видно, ее самая дорогая вещь. Я открыла пудреницу, и этот запах пудры ночью, когда кругом стреляют, рвутся снаряды… Это было что-то такое… Я и теперь плакать хочу… Запах пудры, эта перламутровая крышечка… Маленький ребенок… Девочка… Что-то такое домашнее, что-то из настоящей женской жизни…»

Анна Николаевна Хролович, гвардии лейтенант, фельдшер

«Женщина на флоте… Это было что-то запретное, даже неестественное. Считалось, что она приносит несчастье на корабле. Сама я родом из-под Фастова, в нашем селе до смерти маму дразнили бабы: кого ты родила – девку или парня? А я писала самому Ворошилову, чтобы меня приняли в Ленинградское артиллерийско-техническое училище. И только по его личному распоряжению меня туда приняли. Единственную девчонку.

Окончила училище, все равно хотели оставить на суше. Тогда я перестала признаваться, что я женщина. Спасала украинская фамилия “Руденко”. Но один раз все-таки выдала себя. Драила палубу, вдруг слышу шум, обернулась: матрос прогоняет кошку, неизвестно, как она попала на корабль, где, наверное, еще от первых мореплавателей осталось суеверие, что кошки и женщины приносят в море несчастье. Кошке не хотелось покидать корабль, и она выделывала такие финты, что ей бы позавидовал футболист мирового класса. На корабле – смех. Но в тот момент, когда кошка чуть не свалилась в воду, я испугалась и закричала. И, видно, это был такой девичий дискант, что мужской смех разом прекратился. Установилась тишина.

Слышу голос командира:

– Вахтенный, на корабль проходила женщина?

– Никак нет, товарищ командир.

Тут опять паника – на корабле женщина.

…Я была первая женщина, кадровый офицер Военно-Морского флота. В войну вооружала корабли, морскую пехоту. Тогда и появилось в английской прессе, что какое-то непонятное создание – не то мужчина, не то женщина – воюет у русских во флоте. И, мол, эту “леди с кортиком” никто замуж не возьмет. Меня замуж не возьмет?! Нет, ошибаешься, господин хороший, возьмет, самый красивый офицер…

Я была счастливой женой и осталась счастливой матерью и бабушкой. Не моя вина, что муж погиб на войне. А флот я любила и люблю всю жизнь…»

Таисия Петровна Руденко-Шевелева, капитан, командир роты Московского флотского экипажа, ныне подполковник в отставке

«Я работала на заводе… На цепном заводе в нашей деревне Михальчиково Кстовского района Горьковской области. Как только стали призывать мужчин и отправлять их на фронт, меня поставили на станок выполнять мужскую работу. Оттуда перевели в горячий цех молотобойцем, где ковали корабельные цепи.

Просилась на фронт, но заводское начальство под разными предлогами задерживало меня на заводе. Тогда я написала в райком комсомола и в марте сорок второго получила призывную повестку. Нас уходило несколько девушек, провожать вышла вся деревня. Тридцать километров до Горького шли пешком, а там нас распределили по разным частям. Меня направили в семьсот восемьдесят четвертый зенитный, артиллерийский полк среднего калибра.

Скоро назначили первым номером-наводчиком. Но мне и этого мало, я хотела стать заряжающим. Правда, эта работа считалась чисто мужской: надо было поднимать шестнадцатикилограммовые снаряды и вести интенсивный огонь с темпом пять секунд в залпе. Только не зря я работала молотобойцем. Через год мне присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром второго орудия, в котором были две девушки и четверо мужчин. От сильного огня стволы орудий накалялись докрасна и становилось опасно стрелять, приходилось, вопреки всем правилам, охлаждать их смоченными водой одеялами. Орудия не выдерживали, а люди выдерживали. Я – выносливая, сильная девушка, но знаю, что на войне была способна на большее, чем в мирной жизни. Даже физически. Откуда-то поднимались неизвестные силы…

Услышав по радио о Победе, я подняла расчет по тревоге и подала свою последнюю команду:

– Азимут – пятнадцать ноль-ноль. Угол возвышения – десять ноль. Взрыватель сто двадцать, темп десять!

Сама подошла к замку и начала салютовать четырьмя снарядами в честь нашей Победы после четырех лет войны.

На выстрелы выбежали все, кто был на позиции батареи, а также комбат Слатвинский. За самовольство он при всех приказал посадить меня под арест, но потом отменил свое решение. И мы все вместе салютовали теперь уже из личного оружия, обнимались и целовались. Пили водку, пели песни. А потом плакали всю ночь и весь день…»

Клавдия Васильевна Коновалова, младший сержант, командир зенитного орудия

«У меня на плечах ручной пулемет… Я никогда не признаюсь, что он тяжелый. Кто меня тогда вторым номером оставит? Неполноценный боец, надо заменить. Отошлют на кухню. А это стыдно. Не дай бог всю войну пробыть на кухне. Я бы плакала…

– Женщин посылали на задания наравне с мужчинами?

– Нас старались беречь. Надо было проситься на боевое задание или заслужить. Проявить себя. Нужна была смелость, отчаянность в характере для такого дела. А на это все-таки не каждая девчонка была способна. Работала у нас на кухне Валя. Она такая мягкая, застенчивая, ее с винтовкой и не представишь. В крайнем случае она бы, конечно, стреляла, но на задания она не рвалась. Я? Я рвалась. Я мечтала!

А в школе была тихая девочка… Незаметная…»

Галина Ярославовна Дубовик, партизанка двенадцатой кавалерийской партизанской бригады имени Сталина

«Приказ: прибыть на место через двадцать четыре часа… Направление – в полевой передвижной госпиталь семьсот тринадцать…

Помню, что явилась в госпиталь в черном маркизетовом платье и босоножках, а сверху на мне была плащ-накидка мужа. Сразу выдали военное обмундирование, но я его отказалась получать: все было на три-четыре номера больше моего размера. Начальнику госпиталя доложили, что я не подчиняюсь военной дисциплине. Он никаких мер предпринимать не стал, мол, подождем, через несколько дней переоденется сама.

Через несколько дней мы переезжали в другое место, и нас очень бомбили. Прятались мы в картофельном поле, а перед этим был дождь. Можете себе представить, во что превратилось мое маркизетовое платье и какими стали босоножки? На следующий день я уже оделась солдатом. В полном обмундировании.

Так начался мой военный путь… До самой Германии…

В сорок втором году в первых числах января мы вошли в село Афоневка Курской области. Стояли сильные морозы. Два школьных здания были битком набиты ранеными: лежали на носилках, на полу, на соломе. Не хватало машин и бензина, чтобы вывезти всех в тыл. Начальник госпиталя принял решение организовать конный обоз из Афоневки и соседних сел. Наутро обоз пришел. Управляли лошадьми исключительно женщины. На санях лежали домотканые одеяла, кожухи, подушки, у некоторых – даже перины. До сих пор не могу вспомнить без слез, как это было… Эти сцены… Каждая женщина выбрала себе своего раненого, стала готовить в путь и тихонько причитать: “Сыночек родименький!”, “Ну, мой миленький”, “Ну, мой хорошенький!”. Каждая захватила с собой немного домашней еды, вплоть до теплой картошки. Они укутывали раненых в свои домашние вещи, осторожно укладывали в сани. До сих пор стоит у меня в ушах эта молитва, это тихое бабье причитание: “Ну, мой миленький”, “Ну, мой хорошенький…”. Жаль, даже мучит совесть, что тогда мы не спросили фамилий у этих женщин.

Еще я запомнила, как мы двигались по освобожденной Белоруссии и в деревнях совсем не встречали мужчин. Встречали нас одни женщины. Одни женщины остались…»

Елена Ивановна Варюхина, медсестра

О безмолвии ужаса и красоте вымысла

«Разве я найду такие слова? О том, как я стреляла, я могу рассказать. А о том, как плакала, нет. Это останется невысказанным. Знаю одно: на войне человек становится страшным и непостижимым. Как его понять?

Вы – писательница. Придумайте что-нибудь сами. Что-нибудь красивое. Без вшей и грязи, без блевотины… Без запаха водки и крови… Не такое страшное, как жизнь…»

Анастасия Ивановна Медведкина, рядовая, пулеметчица

«Не знаю… Нет, я понимаю, о чем вы спрашиваете, но мне не хватает моего языка… Мой язык… Как описать? Надо… Чтобы… Душил спазм, как он душит меня: ночью лежу в тишине и вдруг вспомню. Задыхаюсь. В ознобе. Вот так…

Где-то есть эти слова… Нужен поэт… Как Данте…»

Анна Петровна Калягина, сержант, санинструктор

«Бывает, услышу музыку… Или песню… Женский голос… И там найду то, что я тогда чувствовала. Что-то похожее…

А смотрю кино о войне – неправда, книгу читаю – неправда. Ну, не то… Не то получается. Сама начинаю говорить – тоже не то. Не так страшно и не так красиво. Знаете, какое красивое бывает на войне утро? Перед боем… Ты смотришь и знаешь: оно может быть у тебя последним. Земля такая красивая… И воздух… И солнышко…»

Ольга Никитична Забелина, военный хирург

«В гетто мы жили за колючей проволокой… Я даже помню, что это случилось во вторник, почему-то я потом обратила внимание на то, что это был вторник. Вторник… Число и месяц не помню. Но это был вторник. Случайно подошла к окну. На скамейке напротив нашего дома сидели мальчик и девочка и целовались. Кругом погромы, расстрелы. А они целуются! Я была потрясена этой мирной картиной…

С другого конца улицы, наша улица была короткая, показался немецкий патруль. Они тоже все увидели, у них отличный обзор. Я ничего не успела сообразить. Конечно, не успела… Крик. Грохот. Выстрелы… Я… Никаких мыслей… Первое чувство – страх. Я только увидела, что мальчик и девочка – р-раз! встали – и вот уже падают. Они упали вместе.

А потом… День прошел, второй… Третий… А я всё об этом думаю. Это же надо понять: они целовались не дома, а на улице. Почему? Они хотели так умереть… Знали, что все равно погибнут в гетто, и хотели умереть по-другому. Конечно, это любовь. А что – другое? Что может быть другое… Только любовь.

Рассказала вам… Ну это же, правда, получилось – красиво. А в жизни? В жизни я испытала ужас… Да… Что еще? Я сейчас подумаю… Они боролись… Они хотели красиво умереть. Это, я уверена, был их выбор…»

Любовь Эдуардовна Кресова, подпольщица

«Я? Я не хочу говорить… Хотя нет… Короче… Про это нельзя говорить…»

Ирина Моисеевна Лепицкая, рядовая, стрелок

«По городу бродила сумасшедшая женщина… Никогда она уже не умывалась, не расчесывалась. У нее убили пятерых детей. Всех. И убили по-разному. Одному в голову стреляли, другому в ушко…

Она подходила к человеку на улице… Любому… И говорила: “Я расскажу тебе, как убили моих детей. С которого начать? С Васеньки… Ему в ушко стреляли! А Толику в головку… Ну, с кого?”.

От нее все бежали. Она была безумная, поэтому она могла рассказывать…»

Антонина Альбертовна Выжутович, партизанская медсестра

«Одно лишь помню: крикнули – победа! Весь день стоял крик… Победа! Победа! Братцы! Я сначала не поверила, так как привыкли уже к войне – вроде это и есть жизнь. Победа! Мы победили… Мы были счастливы! Счастливы!»

Анна Михайловна Перепелка, сержант, медсестра

«Барышни! А вы знаете: командир саперного взвода живет только два месяца…»

Я все время говорю об одном… Так или иначе туда возвращаюсь…

Чаще всего я говорю о смерти. Об их отношениях со смертью – она же постоянно кружила рядом. Так близко и уже привычно, как и жизнь. Я пытаюсь понять, как можно было уцелеть среди этого бесконечного опыта умирания? Смотреть изо дня в день. Думать. Невольно примеряться.

Можно ли об этом рассказать? Что поддается словам и нашим чувствам? А что – неизъяснимо? Вопросов у меня появляется все больше, а ответов все меньше.

Иногда я возвращаюсь домой после встреч – с мыслью, что страдание – это одиночество. Глухая изоляция. В другой раз мне кажется, что страдание – особый вид знания. Есть что-то в человеческой жизни, что другим путем невозможно передать и сохранить, особенно у нас. Так устроен наш мир, так устроены мы.

С одной из героинь этой главы мы встретились в аудитории Белорусского государственного университета. Студенты шумно и радостно складывали свои тетрадки после лекции. «Какие мы были тогда? – ответила она вопросом на мой первый вопрос. – Вот такие, как они, мои студенты. Только одежда другая и украшения у девушек попроще. Железные колечки, стеклянные бусы. Прорезиненные тапочки. Не было еще этих джинсов, магнитофонов».

Я смотрела вслед торопившимся студентам, а рассказ уже начинался…

«До войны мы с подругой окончили университет, во время войны – саперную школу. Ехали на фронт уже офицерами… Младшими лейтенантами… Встретили нас так: “Молодцы, девочки! Хорошо, что приехали, девочки. Но никуда мы вас не пошлем. Будете у нас в штабе”. Это нас так встретили в штабе инженерных войск. Тогда мы разворачиваемся и идем искать командующего фронтом Малиновского. Когда мы ходили, по поселку разнеслось, что какие-то две девушки ищут командующего. Подходит к нам офицер и говорит:

– Покажите свои документы.

Посмотрел.

– Почему вы ищете командующего, вам же нужно в штаб инженерных войск?

Мы ему отвечаем:

– Нас прислали командирами саперных взводов, а хотят оставить в штабе. А мы будем добиваться, чтобы только – командирами саперных взводов и только – на передовую.

Тогда этот офицер опять ведет нас в штаб инженерных войск. И долго они там все говорили и говорили, набилась полная хата людей, и каждый советует, а кто и смеется. А мы упорствуем, на своем стоим, что, мол, у нас есть направление, мы должны быть только командирами саперных взводов. Тогда этот офицер, который нас привел, разозлился:

– Барышни! А вы знаете, сколько живет командир саперного взвода? Командир саперного взвода живет только два месяца…

– Знаем, поэтому и хотим на передовую.

Делать им нечего, выписывают нам направление:

– Ну, хорошо, мы вас пошлем в пятую ударную армию. Что такое ударная армия, вы, вероятно, знаете, само название свидетельствует. Это – постоянно передовая.

Каких только они страхов нам не наговорили. А мы рады:

– Согласны!

Приехали в штаб пятой ударной, там сидит такой интеллигентный капитан, он нас очень красиво принял, но как услышал, что мы намерены быть только командирами саперных взводов, схватился за голову:

– Нет, нет! Что вы? Найдем вам работу здесь, в штабе. Вы что, шутите, там же одни мужчины, и вдруг командир будет женщина – это безумие. Что вы, что вы!

Два дня они нас там прорабатывали. Прямо сказать… Уговаривали. Мы не отступили: только командирами саперных взводов. От своего – ни шагу. Но и это еще не все. Наконец… Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу… Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами – сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: “У-у-у-у…”. Один даже сплюнул: “Тьфу!”.

А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились.

Если спросите, какого цвета война, я вам скажу – цвета земли. Для сапера… Черного, желтого, глиняного цвета земли…

Где-то мы идем… Ночуем в лесу. Разложили костер, и горит этот костер, и все сидят тихо-тихо, а кто уже и уснул. Я засыпаю, глядя на огонь, я сплю с открытыми глазами: какие-то мотыльки, какие-то мошки летят на огонь, летят всю ночь, ни звука, ни шороха, они безмолвно исчезают в этом большом костре. Другие следом летят… Прямо сказать… Вот так и мы. Шли и шли. Катили потоком.

Через два месяца меня не убило, через два месяца меня ранило. Первый раз ранило легко. И я перестала думать о смерти…»

Станислава Петровна Волкова, младший лейтенант, командир саперного взвода

«В детстве… Я начну со своего детства… А на войне я больше всего боялась вспоминать детство. Именно детство. Самое нежное на войне нельзя вспоминать… Нежное нельзя… Тут – табу.

Так вот… В детстве отец стриг меня под корень машинкой-нулевкой. Об этом я вспомнила, когда нас постригли, и из девушек мы вдруг превратились в молоденьких солдатиков. Некоторые девчонки испугались… А мне было легко привыкнуть. Моя стихия. Не зря отец вздыхал: “Не девка, а мальчишка растет”. А во всем была виновата одна моя страсть, из-за которой не один раз попадало от родителей. Зимой я прыгала с крутого яра в занесенную снегом Обь. После уроков брала у отца старые ватные брюки, надевала их и завязывала на валенках. Ватную фуфайку заправляла в брюки и крепко затягивалась ремнем. На голове шапка-ушанка, завязанная под подбородком. В таком виде, переваливаясь, как медведь, с ноги на ногу, иду к речке. Разбегаюсь изо всей силы и прыгаю с обрыва вниз…

Ах! Какое ощущение испытываешь, пока летишь в пропасть и скрываешься с головой под снегом. Дух захватывает! Пробовали со мной другие девчонки, но у них не получалось гладко: то ногу подвернет, то нос разобьет о жесткий снег, то еще что-нибудь случится. Я же была ловчее мальчишек.

О детстве вспомнила… Потому что не хочется сразу про кровь… Но я понимаю – это важно, это, конечно, важно. Я люблю книжки читать. Я понимаю…

Прибыли мы в Москву в сентябре сорок второго… Целую неделю нас возили по железнодорожному кольцу. Останавливались на станциях: Кунцево, Перово, Очаково, и везде с эшелона выгружались девушки. Приходили, как говорят, “покупатели”, командиры из разных частей и родов войск, агитировали нас в снайпера, санинструкторы, радисты… Меня все это не прельщало. Наконец со всего эшелона нас осталось тринадцать человек. Всех поместили в одну теплушку. В тупике стояло всего два вагона: наш и штабной. Двое суток к нам никто не появлялся. Мы смеялись и пели песню: “Позабыт, позаброшен”. К концу второго дня под вечер мы увидели, что к нашим вагонам вместе с начальником эшелона направляются три офицера.

“Покупатели”! Они были высокие, стройные, затянутые портупеями. Шинели с иголочки, сапоги начищены до блеска, со шпорами. Вот это да! Таких мы еще не видали. Они вошли в штабной вагон, а мы прижались к стенке послушать, что там будут говорить. Начальник показывал наши списки и давал краткую характеристику: кто такая и откуда родом, образование. Наконец мы услышали: “Все подойдут”.

Тогда начальник вышел из вагона и приказал нам построиться. Спросили: “Желаете учиться искусству воевать?”. Ну как же мы можем не желать, конечно, желаем. Очень даже! Мечтаем! Даже никто из нас не спросил: где учиться и на кого? Приказ: “Старший лейтенант Митропольский, везите девушек в училище”. Каждая надела на плечи свой “сидор”, стали по две, и повел нас офицер по улицам Москвы. Любимая Москва… Столица… Даже в это трудное время красивая… Родная… Офицер шел быстро, крупными шагами, мы не успевали за ним. Только на встрече в Москве в день тридцатилетия Победы Сергей Федорович Митропольский признался нам, бывшим курсанткам Московского Военно-инженерного училища, как ему было стыдно вести нас по Москве. Он старался подальше отойти от нас, чтобы на него не обращали внимания. На этот девичий табун… Мы этого не знали и почти бегом догоняли его. Хороши же мы, наверное, были!

Так вот… С первых же дней занятий схватила два наряда вне очереди: то аудитория холодная меня не устраивала, то еще что-то. Знаете, школьные привычки. Ну и получала по заслугам – один наряд вне очереди, второй… Вскоре еще и еще. При разводе на улице курсанты заприметили меня и начали смеяться: штатный дневальный. Им, конечно, смешно, а я на занятия не хожу, ночью не сплю. Днем целый день стою возле дверей у тумбочки, а ночью натираю в казарме пол мастикой. Как это тогда делалось? Сейчас объясню… В деталях… Это не то, что сейчас, теперь имеются различные щетки, полотеры и тому подобное. А тогда… После отбоя снимаешь сапоги, чтобы не запачкать мастикой, обматываешь ноги кусками старой шинели, делаешь как бы лапти, замотанные шпагатом. Разбрасываешь мастику по полу, растираешь щеткой, да не капроновой, а волосяной, от которой прилипают клочья, и тогда уже начинаешь шуровать ногами. Тереть нужно до зеркального блеска. Вот тут за ночь натанцуешься! Ноги гудят и немеют, спину не разогнуть, пот заливает глаза. Утром даже нет силы прокричать роте: “Подъе-о-ом!”. А днем тоже присесть не удается, так как дневальный все время должен стоять у тумбочки. Однажды со мной произошел казус… Смешно… Стою у тумбочки, только справилась с уборкой в казарме. До того захотелось спать, что чувствую – сейчас упаду. Облокотилась на тумбочку и задремала. И вдруг слышу, как кто-то открывает дверь в помещение, вскочила – передо мной стоит дежурный по батальону. Я вскинула руку и доложила: “Товарищ старший лейтенант, рота находится на отдыхе”. А он смотрит на меня во все глаза и не может скрыть смеха. И тут я догадалась, что так как я левша, то второпях приложила к шапке левую руку. Попыталась быстро сменить ее на правую, но было уже поздно. Опять проштрафилась.

До меня долго не доходило, что это не игра какая-то и не школа, а военное училище. Подготовка к войне. Приказ командира – закон для подчиненного.

На последнем экзамене запомнила последний вопрос:

– Сколько раз в жизни ошибается сапер?

– Сапер ошибается один раз в жизни.

– Вот так, девонька…

А следом обычное:

– Вы свободны, курсант Байрак.

И вот – война. Настоящая война…

Привели меня к моему взводу. Команда: “Взвод, смирно!”, а взвод и не думает вставать. Кто лежит, кто сидит и курит, а кто потягивается с хрустом в костях: “Э-эх!”. В общем, делали вид, что меня не замечают. Им было обидно, что они, видавшие виды мужчины-разведчики, должны подчиняться какой-то двадцатилетней девчонке. Я это хорошо понимала и вынуждена была подать команду: “Отставить!”.

Тут начался обстрел… Спрыгнула в канаву, а шинель новенькая, так я легла не вниз на грязь, а сбоку на нерастаявший снежок. Вот смолоду и так бывает – шинель дороже жизни. Девчонка – дура! Ну, и мои солдаты смеются.

Так вот… Что такое инженерная разведка, которую мы вели? Ночью бойцы рыли парную ячейку на нейтральной полосе. Перед рассветом я с одним из командиров отделений ползли к этому окопчику, и бойцы нас маскировали. И так мы лежали целый день, боясь лишний раз шелохнуться. Через час-два уже мерзнут руки и ноги, хотя на тебе надеты валенки и полушубок. Через четыре часа – готовая сосулька. Идет снег… Превращаешься в снежную бабу… Это зимой… Летом же приходилось лежать на жаре или под дождем. Целый день внимательно за всем следим и составляем карту наблюдения передовой: в каких местах появились изменения земной поверхности. Если обнаружили бугорки и комочки земли, загрязнение снега, примятую траву или стертую росу на траве, то это то, что надо… Наша цель… Ясно: там немецкие саперы проложили минные поля. Если же они поставили проволочное заграждение, то необходимо выяснить длину и ширину заграждения. Какие использованы мины – противопехотные, противотанковые или мины-сюрпризы? Засекали огневые точки противника…

Перед наступлением наших войск работали ночью. Сантиметр за сантиметром прощупывали местность. Делали коридоры на минных полях… Все время по земле гребли… На пузе… Я же, как челнок, сновала от одного отделения к другому. “Моих” мин всегда больше.