Текст книги "У войны не женское лицо"

Дочь меня упрекала: “Мама, за что ты его любишь?”. А я люблю… Недавно узнала – он умер. Я много плакала. И мы даже из-за этого поссорились с моей дочерью: “Что ты плачешь? Он для тебя давно умер”. А я его и сейчас люблю. Вспоминаю войну как лучшее время моей жизни, я там была счастливая…

Только, прошу вас, без фамилии. Ради моей дочери…»

Софья К-вич, санинструктор

«Во время войны…

Привезли меня в часть… На передовую. Командир встретил словами: “Снимите, пожалуйста, шапку”. Я удивилась… Сняла… В военкомате нас стригли под мальчиков, но пока мы были в военных лагерях, пока добирались до фронта, волосы мои немного отросли. Стали виться, они у меня вьющиеся. Барашек мелкий… Это сейчас не догадаешься… Уже старая стала… И вот он смотрит и смотрит на меня: “Я два года женщину не видел. Хочу посмотреть”.

После войны…

Я жила в коммунальной квартире. Соседки все были с мужьями, обижали меня. Издевались: “Ха-ха-а… Расскажи, как ты там б… с мужиками…”. В мою кастрюлю с картошкой уксуса нальют. Всыпят ложку соли… Ха-ха-а…

Демобилизовался из армии мой командир. Приехал ко мне, и мы поженились. Записались в загсе, и все. Без свадьбы. А через год он ушел к другой женщине, заведующей нашей фабричной столовой: “От нее духами пахнет, а от тебя тянет сапогами и портянками”.

Так и живу одна. Никого у меня нет на всем белом свете. Спасибо, что ты пришла…»

Екатерина Никитична Санникова, сержант, стрелок

«А мой муж… Хорошо, что его нет, он на работе. Он строго мне приказал… Знает, что я люблю про нашу любовь рассказывать… Как я свадебное платье себе за одну ночь из бинтов пошила. Сама. А бинты мы с девчонками месяц собирали. Бинты трофейные… У меня было настоящее свадебное платье! Сохранилась фотография: я в этом платье и в сапогах, но сапог не видно, это я помню, что была в сапогах. А поясок я схимичила из старой пилотки… Отличный поясок. Но что это я… За свое… Муж приказал про любовь ни слова, ни-ни, а рассказывать про войну. Он у меня строгий. По карте учил… Два дня меня учил, где какой фронт стоял… Где наша часть… Я сейчас возьму, я за ним записала. Прочитаю…

Что ты смеешься? Ой, как хорошо ты смеешься. Я тоже смеялась… Ну какой из меня историк! Я лучше фотографию, где я в платье из бинтов, покажу.

Я так себе там нравлюсь… В белом платье…»

Анастасия Леонидовна Жардецкая, ефрейтор, санинструктор

О странной тишине перед небом и утерянном колечке

«Ушла я из Казани на фронт девятнадцатилетней девчонкой…

А через полгода писала маме, что мне дают двадцать пять – двадцать семь лет. Каждый день в страхе, в ужасе. Осколок летит, так кажется: с тебя снимают кожу. И люди умирают. Умирают каждый день, каждый час, такое чувство, что каждую минуту. Простыней не хватало накрыть. В нижнем белье складывали. Странная тишина стояла в палатах. Такой тишины я больше нигде не помню. Когда человек умирает, он всегда смотрит вверх, никогда не смотрит в сторону или на тебя, когда ты рядом. Только вверх… В потолок… Но так смотрит, как будто в небо…

И я говорила себе, что ни одного слова любви в этом аду я слышать не смогу. Не смогу поверить. Вот сколько лет война шла, я даже никаких песен не помню. Даже знаменитую “Землянку” не помню. Ни одной… Помню только: когда уходила из дома на фронт, у нас в саду цвели вишни. Иду и оглядываюсь… Потом, наверное, я встречала сады на дорогах, они же и в войну цвели. Но я не помню… В школе такая хохотушка была, а тут никогда не улыбнусь. Если я видела, что какая-то из девочек выщипала брови или покрасила губы, я была возмущена. Категорически отвергала: как это можно, как это она хочет в такое время кому-то нравиться?

Вокруг раненые, вокруг стон… У мертвых такие желто-зеленые лица. Ну, как ты можешь думать о радости? О своем счастье? Я не хотела сочетать любовь с этим. Вот с этим… Мне казалось, что здесь, в такой обстановке любовь погибнет мигом. Без торжества, без красоты какая может быть любовь? Кончится война, будет красивая жизнь. И любовь. А тут… Тут – нет. А вдруг я погибну, и тот, кто меня полюбит, будет страдать. И мне так жалко. Вот такое было чувство…

Мой теперешний муж, он за мной там ухаживал, мы встретились на фронте. А я не хотела его слушать: “Нет-нет, кончится война, только тогда мы сможем говорить об этом”. Не забуду, как однажды он вернулся из боя и попросил: “У тебя нет какой-нибудь кофточки? Надень, пожалуйста. Дай посмотреть, какая ты в кофточке”. А у меня ничего не было, кроме гимнастерки.

Я и подружке своей, она вышла замуж на фронте, говорила: “Цветов не дарил. Не ухаживал. И вдруг – замуж. Разве это любовь?”. Я ее чувств не поддерживала.

Война кончилась… Мы смотрели друг на друга и не верили, что война кончилась, и мы живые остались. Вот сейчас мы будем жить… Будем любить… А мы все это уже забыли, не умели. Приехала я домой, пошла с мамой шить себе платье. Мое первое послевоенное платье.

Вот моя очередь, и меня спрашивают:

– Какой вам фасон?

– Я не знаю.

– Как это вы пришли в ателье и не знаете, какое хотите платье?

– Не знаю…

А я пять лет ни одного платья не видела. Я забыла даже, как шьется платье. Что надо какие-то там выточки, какие-то разрезы… Низкая талия, высокая талия… Это мне было непонятно. Купила туфли на каблучке, прошла по комнате и сняла их. Поставила в угол и думаю: “Я никогда не научусь в них ходить…”»

Мария Селиверстовна Божок, медсестра

«Я хочу вспомнить… Я хочу сказать, что необыкновенно красивое чувство я вынесла из войны. Ну просто никакими словами не передать, с каким восторгом и восхищением относились к нам мужчины. Я с ними жила в одной землянке, спала на одних полатях, ходила на одни задания, и когда я замерзала так, что слышала, как селезенка замерзает, как язык во рту замерзает, что еще немного и потеряю сознание, просила: “Миша, расстегни шубу, погрей”. Он погреет: “Ну как, легче?” – “Легче”.

Я такого больше не встречала в жизни. Но о чем-то личном нельзя было думать, когда Родина в опасности.

– Но была любовь?

– Да, была любовь. Я ее встречала … Но вы меня извините, может, я и не права, и это не совсем естественно, но я в душе осуждала этих людей. Я считала, что не время заниматься любовью. Кругом – зло. Ненависть. Мне кажется, что так думали многие…

– А какой вы были до войны?

– Я петь любила. Смеяться любила. Хотела стать летчицей. Какие там мысли о любви! Она не была для меня чем-то главным в жизни. Главное – Родина. Теперь я думаю, что мы были наивные…»

Елена Викторовна Кленовская, партизанка

«В госпитале… Они все были счастливы. Они были счастливы, потому что остались в живых. Лейтенант двадцатилетний переживал, у него одной ноги не было. Но тогда казалось среди всеобщего горя, что это счастье – он живой, у него, подумаешь, только одной ноги нет. Главное – живой. И любовь у него будет, и жена у него будет, и все будет. Это сейчас остаться без одной ноги – ужас, а тогда они все прыгали на одной ноге, курили, смеялись. Они герои и вообще! Что вы?!

– Вы там влюблялись?

– Конечно, мы же такие юные. Как только новые раненые поступали, мы обязательно в кого-нибудь влюбимся. Подружка моя влюбилась в одного старшего лейтенанта, он был весь израненный. Она мне показала – вот он. Но и я, конечно, решила тоже в него влюбиться. Когда его увозили, он попросил у меня карточку. А у меня была одна карточка, где-то на станции мы сфотографировались. Я взяла эту карточку, чтобы ему отдать, но потом думаю: а вдруг это не любовь, а я ему карточку подарю? И вот его уже уносят, я руку ему протянула, а в кулаке карточка, а разжать не решилась. Вот и вся любовь…

Потом Павлик был, тоже лейтенант. Ему было очень больно, так я ему шоколад под подушку положила. И вот когда мы встретились, это уже после войны, через двадцать лет, он стал благодарить мою подругу Лилю Дроздову за этот шоколад. Лиля говорит: “Какой шоколад?”. Тогда я призналась, что это я… И он меня поцеловал… Через двадцать лет поцеловал…»

Светлана Николаевна Любич, сандружинница

«Однажды после концерта… В большом эвакогоспитале… Ко мне подошел главврач и просит: “Здесь у нас в отдельной палате лежит тяжелораненый танкист. Он почти ни на что не реагирует, может, ему поможет ваша песня”. Иду в палату. Сколько буду жить, не забуду этого человека, который чудом вылез из горящего танка и обгорел с головы до ног. Он лежал, неподвижно вытянувшись на кровати, с черным, без глаз, лицом. Горло перехватило судорогой, и я несколько минут не могла взять себя в руки. Потом начала тихонько петь… И вижу, что лицо раненого чуть шевельнулось. Он что-то прошептал. Я наклонилась и услышала: “Спойте еще…”. Я пела ему еще и еще, исполнила весь свой репертуар, пока главврач не сказал: “Кажется, он уснул…”»

Лилия Александровская, артистка

«У нас – комбат и медсестра Люба Силина… Они любили друг друга! Это все видели… Он шел в бой, и она… Говорила, что не простит себе, если он погибнет не на ее глазах, и она не увидит его в последнюю минуту. “Пусть, – хотела, – нас вместе убьют. Одним снарядом накроет”. Умирать они собирались вместе или вместе жить. Наша любовь не делилась на сегодня и на завтра, а было только – сегодня. Каждый знал, что ты любишь сейчас, а через минуту или тебя, или этого человека может не быть. На войне все происходило быстрее: и жизнь, и смерть. За несколько лет мы прожили там целую жизнь. Я никогда никому не могла это объяснить. Там – другое время…

В одном бою комбата тяжело ранило, а Любу легко, чуть царапнуло в плечо. И его отправляют в тыл, а она остается. Она уже беременная, и он ей дал письмо: “Езжай к моим родителям. Что бы со мной ни случилось, ты моя жена. И у нас будет наш сын или наша дочь”.

Потом Люба мне написала: его родители не приняли ее, и ребенка не признали. А комбат погиб.

Много лет собиралась… Хотела съездить к ней в гости, но так и не получилось. Мы были закадычные подружки. Но далеко ехать – на Алтай. А недавно пришло письмо. что она умерла. Теперь ее сын меня зовет к ней на могилку…

Хочу поехать…»

Нина Леонидовна Михай, старший сержант, медсестра

«День Победы…

Мы собрались на нашу традиционную встречу. И вот я выхожу из гостиницы, а девочки мне говорят:

– Где ты, Лиля, была? Мы так наплакались.

Оказывается, подошел к ним мужчина, казах, спрашивает:

– Вы откуда, девчата? Из какого госпиталя?

– А кого вы ищете?

– Я каждый год приезжаю сюда и ищу одну сестру. Она спасла мне жизнь. Я ее полюбил. Хочу найти.

Мои девочки смеются:

– Да что там уж сестричку искать, там уже бабушка.

– Нет…

– Уже жена ведь есть? Дети?

– Внуки есть, дети есть, жена есть. Душу потерял… Души нет…

Девочки мне это говорят, и мы вместе вспомнили: а не мой ли это казах?

…Привезли мальчишку казаха. Ну, совсем мальчишечка. Мы его прооперировали. У него было семь или восемь разрывов кишечника, он считался безнадежным. И настолько он лежал безучастный, что я его сразу заприметила. Как минутка лишняя, забегу: “Ну, как дела?”. Внутривенное сама вколю, температуру измерю, и он выкарабкался. Пошел на поправку. А мы у себя раненых не держали долго, мы на первой линии. Окажем экстренную помощь, вырвем у смерти и отправляем их дальше. И вот его с очередной партией должны увезти.

Он лежит на носилках, мне передают, что он зовет меня.

– Сестричка, подойди ко мне.

– Что такое? Что ты хочешь? У тебя все хорошо. Тебя отправляют в тыл. Все будет в порядке. Считай, что ты уже живешь.

Он просит:

– Я очень тебя прошу, я один у родителей. Ты меня спасла. – И дает мне подарок – колечко, маленькое такое колечко.

А я колец не носила, почему-то не любила. И я отказываюсь:

– Я не могу. Не могу.

Он просит. Раненые помогают ему.

– Да возьми, он же от чистого сердца.

– Это же мой долг, понимаете?

Уговорили они меня. Правда, я это колечко потом потеряла. Оно было мне большое, и однажды заснула, а машину подбросило, и оно где-то упало. Жалела очень.

– Вы нашли этого мужчину?

– Мы так и не встретились. Не знаю, тот ли это? Но мы его целый день вместе с девочками искали.

…В сорок шестом приехала я домой. Меня спрашивают: “Ты будешь ходить в военном или в гражданском?”. Конечно, в военном. Даже не подумаю снимать. Пошла вечером в Дом офицеров на танцы. И вот вы сейчас услышите, как относились к военным девушкам.

Я надела туфли, платье, а шинель и сапоги в гардероб сдала.

Подходит ко мне один военный и приглашает танцевать.

– Вы, – говорит, – наверное, не здешняя. Очень интеллигентная девушка.

И весь вечер он со мной. Не отпускает. Закончились танцы, говорит мне:

– Дайте ваш номерок.

Пошел вперед. А в гардеробе ему дают сапоги, дают шинель.

– Это не мое…

Я подхожу:

– Нет, это мое.

– Но вы мне не сказали, что были на фронте.

– А вы меня спрашивали?

Он растерялся. Не мог на меня глаз поднять. А сам только с войны вернулся…

– Почему вас так удивило?

– Я не мог представить, что вы были в армии. Понимаете, фронтовая девушка…

– Вас удивило, что я, мол, одна? Без мужа и не беременная? Не ношу ватник, не дымлю папиросой “Казбек” и не ругаюсь матом?

Я не дала ему провожать меня.

И всегда гордилась, что я была на фронте. Родину защищала…»

Лилия Михайловна Бутко, хирургическая медсестра

«Мой первый поцелуй…

Младший лейтенант Николай Белохвостик… Ой, смотрите, покраснела я вся, а уже бабушка. А тогда были молодые годы. Юные. Я думала… Была уверена… Что… Я никому не признавалась, даже подруге, что в него влюблена. По уши. Моя первая любовь… Может, и единственная? Кто знает… Я думала: никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! Если нравился, то не очень. А он… Я ходила и о нем постоянно думала, каждую минуту. Что… Это была настоящая любовь. Я почувствовала. Все знаки… Ай, смотрите, покраснела…

Мы его хоронили… Он лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Немцы нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль от старого дуба стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут деревня кончается, тут развилка… Но как запомнить? Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: “Ты – первая!”. У меня сердце подскочило, я поняла… Что… Всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… Мысль ударила: может, и он знал? Вот… Он лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком… Но я страшно обрадовалась этой мысли, что, может, он тоже знал. А вдруг и я ему нравилась? Как будто он живой и что-то мне сейчас ответит… Вспомнила, как на Новый год он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее месяц не ела, в кармане носила.

Я всю жизнь это вспоминаю… Этот момент… Бомбы летят… Он… Лежит на плащ-палатке… Этот момент… А я радуюсь… Стою и про себя улыбаюсь. Ненормальная. Я радуюсь, что он, может быть, знал о моей любви…

Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Это был первый…»

Любовь Михайловна Гроздь, санинструктор

Об одиночестве пули и человека

«Моя история отдельная… Молитвы меня утешают. Молюсь о своей девочке…

Помню мамину поговорку. Мама любила сказать: “Пуля – дура, судьба – злодейка”. Была у нее такая поговорка на любую беду. Пуля одна, и человек один, пуля летит, куда хочет, а судьба крутит человеком, как хочет. Туда-сюда, туда-сюда. Человек – перышко, воробьиное перышко. Никогда не узнаешь своего будущего. Нам не дано… Не позволено проникнуть в тайну. Мне цыганка гадала, когда мы с войны ехали. Подошла на станции, отозвала в сторонку… Великую любовь обещала… Были у меня немецкие часы, сняла их и отдала ей за эту великую любовь. Поверила.

А теперь не переплакать мне той любви…

Я на войну весело собиралась. По-комсомольски. Вместе со всеми. Ехали мы в товарных вагонах, на них надпись черным мазутом: “Сорок людей – восемь лошадей”. А нас набилось человек сто.

Стала снайпером. А могла и связисткой быть, полезная профессия – и военная, и мирная. Женская. Но сказали, надо стрелять – стреляла. Хорошо стреляла. Два ордена Славы имею, четыре медали. За три года войны.

Крикнули нам – Победа! Объявили – Победа! Я помню свое первое чувство – радость. И сразу, в ту же минуту – страх! Паника! Паника! Как же жить дальше? Папа погиб под Сталинградом. Два старших брата пропали без вести в начале войны. Остались мама и я. Две женщины. Как нам жить? Все наши девчонки задумались… Соберемся вечером в землянке… Разговоры у нас о том, что жизнь теперь только начинается. И радость, и страх. Раньше боялись смерти, а теперь жизни… Одинаково было страшно. Правда! Говорим-говорим, а потом сидим и молчим.

Выйдем замуж или не выйдем? По любви или без любви? На ромашках гадали… Венки в речку бросали, свечи плавили… Я помню, в одной деревне показали нам, где живет колдунья. Все – к ней кинулись, даже несколько офицеров. А девчонки – все. Она на воде гадала. По руке. В другой раз у шарманщика мы бумажки тянули. Билетики. Мне счастливые билетики выпадали… А где оно, мое счастье?

Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: “Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные…”. Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый…

Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. “Что с тобой?” – “Да ничего. Натанцевалась”. А это – мои два ранения. Это – война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились – сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин – крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: “Читай стихи. Есенина читай”.

Замуж я вышла скоро. Через год. За нашего инженера на заводе. Я мечтала о любви. Хотела дом и семью. Чтобы в доме маленькими детьми пахло. Первые пеленки нюхала-нюхала, не могла нанюхаться. Запахи счастья… Женского… На войне нет женских запахов, все они – мужские. Война по-мужски пахнет.

Двое детей у меня… Мальчик и девочка. Первый мальчик. Хороший, умный мальчик. Он институт окончил. Архитектор. А вот девочка… Моя девочка… Она стала ходить в пять лет, первое слово “мама” выговорила в семь. У нее до сих пор получается не “мама”, а “мумо”, не “папа”, а “пупо”. Она… Мне и сейчас кажется, что это неправда. Ошибка какая-то. Она в сумасшедшем доме… Сорок лет она там. Как ушла на пенсию, хожу к ней каждый день. Мой грех…

Уже много лет первого сентября я покупаю ей новый букварь. Мы читаем с ней букварь целыми днями. Иногда возвращаюсь от нее домой и мне кажется, что я разучилась читать и писать. Разговаривать. И ничего этого мне не надо. Зачем это?

Я наказана… За что? Может, за то, что убивала? И так подумаю… В старости много времени… Думаю и думаю. Утром стою на коленях, смотрю в окно. И прошу Бога… Обо всех прошу… На мужа обиды не держу, давно его простила. Родила я дочку… Он посмотрел на нас… Побыл немного и ушел. Ушел с упреками: “Разве нормальная женщина пойдет на войну? Научится стрелять? Поэтому ты и ребенка нормального родить не способна”. Я за него молюсь…

А может, он прав? И так подумаю… Мой грех…

Я любила Родину больше всего на свете. Я любила… Кому я могу это сейчас рассказать? Моей девочке… Ей одной… Я вспоминаю войну, а она думает, что я ей сказки рассказываю. Детские сказки. Страшные детские сказки…

Фамилию не пишите. Не надо…»

Клавдия С-ва, снайпер

«Про бульбу дробненькую…»

Была еще одна война…

На этой войне никто не отмечал на карте, где проходит нейтральная полоса, а где начинается линия фронта. Никто не мог там сосчитать всех солдат. Единиц вооружения. Стреляли из зенитных установок, пулеметов, охотничьих ружей. Из старых берданок. Не было тут передышек и генеральных наступлений, многие воевали в одиночку. Умирали в одиночку. Сражалась не армия – дивизии, батальоны, роты, а народ – партизаны и подпольщики: мужчины, старики, женщины, дети. Толстой называл этот многоликий порыв «дубиной народной войны» и «скрытой теплотой патриотизма», а Гитлер (вслед за Наполеоном) жаловался своим генералам, что «Россия воюет не по правилам».

Умереть на этой войне было не самое страшное. Страшнее другое… Представим себе солдата на фронте, окруженного своей семьей – дети, жена, старые родители. Каждую минуту надо быть готовым их тоже принести в жертву. Отдать на заклание. У мужества, как и у предательства, там часто не было свидетелей.

В наших деревнях в День Победы не радуются, а плачут. Много плачут. Тоскуют. «Было так страшно… Я всех родных похоронила, я похоронила на войне душу» (В. Г. Андросик, подпольщица).

Начинают рассказывать тихо, а в конце почти все кричат.

«Я – свидетель…

Расскажу о командире нашего партизанского отряда… Не надо называть фамилию, потому что еще живы его родные. Им будет больно читать…

Связные передали в отряд: семью командира забрали в гестапо – жену, двух маленьких дочек и старую мать. Всюду развешаны объявления, на базаре раздают листовки: если командир не сдастся, семью повесят. Срок, чтобы подумать – два дня. Полицаи ездили по деревням и проводили среди людей агитацию: красные комиссары не жалеют даже собственных детей. Они – чудовища. Для них нет ничего святого. Сбрасывали листовки с самолета над лесом… Командир хотел сдаться, хотел застрелиться. Его не оставляли одного все это время. Следили за ним. Он мог застрелиться…

Связались с Москвой. Доложили обстановку. Получили инструкцию… В тот же день собрали в отряде партийное собрание. На нем было принято решение: не поддаваться на немецкую провокацию. Как коммунист, он подчинился партийной дисциплине…

Через два дня послали в город разведчиков. Они принесли страшную весть: всю семью повесили. В первом же бою командир погиб… Как-то непонятно погиб. Случайно. Я думаю, он хотел умереть…

У меня слезы вместо слов… Как мне себя убедить, что надо говорить? Как поверить… Люди хотят спокойно и хорошо жить, а не слушать меня и страдать…» (В. Коротаева, партизанка).

И я себя убеждаю, что надо идти дальше…