Текст книги "Жизнь после смерти"

И немудрено, что император Николай Александрович просьбу графа уважил, приказал уволить возмутителя спокойствия со службы и отправил в ссылку. Не в Сибирь – хотя многие были бы счастливы известию о таком путешествии Пушкина, а всего-навсего в Псковскую губернию, в родительское имение Михайловское. В самую что ни на есть деревенскую глушь. Вот где Пушкин понял, что такое бешеная тоска.

Впрочем, как все Пушкины, Александр Сергеевич был скор на переходы. И вот он уже наслаждается чтением книг из довольно обширной родовой библиотеки, готовит к печати первый сборник стихов, поэму «Бахчисарайский фонтан», до которой, кстати, на юге все руки не доходили. И, конечно, находит столь необходимое ему женское общество: по соседству жила еще молодая вдова Прасковья Вульф с дочерьми Анной, Алиной и совсем еще девочкой Евпраксией – Зизи.

Естественно, он начал волочиться за всеми сразу, даже Зизи не обошел своим вниманием, хотя и обращал это в шутку. Теперь уж и не вспомнить, какой из них что говорил, с кем целовался, кому стихи посвящал. Всем сразу, наверное, ведь по-настоящему даже влюблен не был. А тут еще приехала родственница соседки, молодая генеральша Анна Керн, репутация которой была самой что ни на есть скандальной. Но зато прехорошенькая…

Дернул же его черт именно ей отдать стихотворение «Я помню чудное мгновенье». Собственно говоря, она его просто отобрала, простодушно посчитав, что именно ей оно и посвящено. И, конечно же, вернувшись с любовником в столицу, раззвонила об этом во всех домах, где ее еще принимали.

«Так вот рождаются легенды, – саркастически усмехнулся Пушкин. – А того, что было на самом деле, никто толком и тогда не знал и сейчас не знает».

Потому что ничего не было – тогда, в Михайловском. Роман-однодневка случился у них много позже, когда Пушкин уже вернулся в Петербург, но ему и в голову не пришло посвятить хоть строчку свиданию с «гением чистой красоты». Точнее, строчку-то он посвятил, и не одну, но не в стихах, а в письмах к друзьям. В частности, назвал свою мимолетную любовницу «Вавилонской блудницей». Тоже моралист выискался! Анна Керн вела себя по отношению к мужчинам примерно так же, как он сам – по отношению к женщинам. Нет, осудил и заклеймил.

А его позорный, трусливый отказ поехать в Петербург, где друзья – он знал! – готовились воплотить в жизнь то, что он писал в своих «вольнолюбивых стихах». Заяц перебежал дорогу, и он, как темная деревенская бабка, перепугался до полусмерти «дурной приметы» и велел поворачивать лошадей обратно в Михайловское. Как потом они еще продолжали считать его «певцом свободы» – невероятно, немыслимо! Ведь он предал их, если называть вещи своими именами.

Предал – и продолжал сочинять. Поэмы «Цыганы» и «Граф Нулин», три новые главы «Евгения Онегина», трагедию «Борис Годунов», бессчетные стихи… И – ни намека на трагедию на Сенатской площади и дальнейшую участь мятежников, только торопливый набросок на полях рукописи – пятеро повешенных. Вот и все. Знаменитое «Во глубине сибирских руд» он написал много позже, потрясенный самоотверженным поступком княгини Волконской и других жен декабристов.

А в сентябре 1826 года ссылка Пушкина закончилась так же внезапно, как и началась: новый император Николай I приказал ему прибыть в Москву и после долгого разговора с опальным поэтом не только дозволил ему жить в столицах, но и весьма недвусмысленно объявил, что только он лично будет решать, какие произведения господина Пушкина дозволительно печатать, а какие – нет. Да еще в частном разговоре с одним из придворных назвал бывшего опального поэта «одним из умнейших людей России». Казалось, жизнь началась заново, но…

Пушкин невесело усмехнулся. Ему, видно, на роду было написано не видать спокойной жизни, тем более, семейной. Пора бы остепениться, подыскать богатую невесту: карточные долги петлей сжимали горло. Так ведь нет! Вернувшись в мае 1827 года в Петербург, он повел себя по-прежнему: танцевал на балах, волочился за женщинами, играл в картах, до рассвета засиживался на холостяцких пирушках… И так без малого два года! Хотя и писал многим своим друзьям:

«Мне 27 лет. Пора жить, то есть познать счастье».

Легко сказать… Семейное счастье Пушкиным не давалось еще со времен знаменитого основателя рода, «арапа Петра Великого», Абрама Ганнибала. Тот после смерти своего покровителя, хлебнул немало лиха, а в 1731 году женился решил на гречанке Евдокии Диопер, необыкновенной красавице. Но, выданная поневоле «за арапа не нашей породы», она немедленно начала ему изменять, а муж ее истязал за это, «бил и мучил несчастную смертными побоями необычно», как сказано в протоколах следствия, «специально вделал в стену кольца, дабы вешать на них за руки жену и сечь розгами, бить плетьми и батогами».

А потом посадил жену на госпитальный двор на пять лет. От этого брака родилась белая девочка – Поликсена, которой отец дал хорошее воспитание и богатое приданное, но никогда не допускал к себе на глаза.

Потом кое-как получил развод, бросив доведенную почти до сумасшествия первую супругу на произвол судьбы. Вторично женился на апатичной и спокойной шведке Христине-Регине фон Шеберх, которая родила ему девятерых детей, как мальчиков, так и девочек. В отличие от первой светлокожей дочери, эти дети были настоящими мулатами, так что сомнений в верности жены у Абрама Ганнибала не возникло.

Один из сыновей, будущий дед поэта, Осип Абрамович женился по страстной любви на Марии Алексеевне Пушкиной – небогатой и не первой молодости девушке, пленившей его своей кротостью и грацией. Но страсть угасла так же стремительно, как и вспыхнула: после рождения первой и единственной дочери Надежды, Осип Абрамович бросил жену с ребенком и зажил холостяком в доставшемся ему от отца Михайловском, немало не заботясь о законной супруге, которая жила в Петербурге «в лютой бедности».

В селе Михайловское числилось 1974 десятины земли и около 200 крепостных, что по тем временам считалось достаточно солидным имением. Но когда Надежда Осиповна унаследовала его после смерти отца в 1806 году, от былой зажиточности мало что осталось: большая часть земель и крепостных были проданы, а дом пришел в запустение.

В жилах Пушкина текла не только эфиопская и шведская кровь, его предки со стороны отца были итальянского происхождения, принявшие в России фамилию Чичериных. Ольга Васильевна Чичерина, бабушка, вышла замуж за человека с, мягко говоря, сомнительной репутацией. Лев Александрович Пушкин был женат на ней вторым браком, а первая его жена умерла в домашней тюрьме на соломе, поскольку супруг заподозрил ее в любовной связи с французом-гувернером, которого без церемоний повесил на заднем дворе своей усадьбы.

Со второй супругой Лев Александрович, кстати, тоже не особенно церемонился, и лиха она хлебнула полной мерой. Может быть, такое поведение было следствием пережитой в детстве травмы: отец Льва Александровича в припадке какого-то неясного бешенства зарезал свою жену в родах и затем покончил с собой.

Два его сына – Василий и Сергей – тоже не нашли счастья в семейной жизни. Василий женился на одной из первых красавиц Москвы того времени, очень скоро начал изменять ей с крепостными девками и в результате оказался разведенным, да еще и объявленным виновным, то есть вторично жениться уже не мог. Сергей взял в жены необыкновенное создание – «прекрасную креолку», свою дальнюю родственницу, Надежду Ганнибал, которая была вспыльчива, страшно гневлива, но часто при этом впадала в тяжелую для домочадцев депрессию и равнодушие ко всему окружающему.

О каком семейном счастье могла идти речь?

Семья владела родовым имением в Нижегородской губернии, состоящее из сел Болдино и Кистенёвка, где насчитывалось чуть ли не тысяча душ крепостных, но которое было давным-давно заложено и перезаложено. Сергей Львович не был картежником, но деньги у него не задерживались по каким-то непонятным причинам, а супруга его была совершенно равнодушна к домашнему хозяйству, что тоже не способствовало нормальной жизни.

Так на ком жениться? Хотелось, чтобы невеста была не только богата, но и красива. Девиц на выданье в окружении поэта было предостаточно: дальняя родственница Софья Фёдоровна Пушкина, Анна Алексеевна Оленина, Екатерина Николаевна Ушакова, Наталия Николаевна Гончарова…

Сначала Пушкин посватался к Софье Фёдоровне, но его ждал отказ: невеста уже имела мужа на примете. Затем он обратил свое внимание на Екатерину Николаевну Ушакову. Дело шло к свадьбе, но внезапно Пушкин уехал в Петербург, и целый год от него не было никаких вестей. Свадьба, естественно, расстроилась, а репутация Пушкина сильно пострадала.

Следующей его избранницей стала Анна Алексеевна Оленина. Это был бы выгодный брак: отец Олениной в то время являлся директором Публичной библиотеки, а также был президентом Академии художеств. Но родители Анны были решительно настроены против этого брака, и Александр Пушкин получил категорический отказ. Немудрено: скандальная репутация поэта отпугивала почтенных обывателей. Можно было восхищаться его стихами, принимать у себя, как некого диковинного субъекта, но выдать за него замуж дочь…

Да ведь и матушка Натали Гончаровой сперва тоже ответила отказом, когда Пушкин попросил у нее руки дочери. Семейство Гончаровых занимало в обществе более высокое положение, нежели Пушкин, но тоже основательно запуталось в долгах. Необыкновенная красота Натали должна была доставить семье богатство, искали состоятельного жениха, а что мог предложить легкомысленный поэт? Свои долги? Или стихи?

Донельзя раздосадованный неудачным сватовством, он сорвался с места и уехал на Кавказ. Именно там 11 июня, неподалеку от крепости Гергеры, и произошла знаменательная встреча, описанная им самим в «Путешествии в Эрзерум»:

«Я пере; халъ черезъ р; ку. Два вола, впряженные въ арбу, подымались по крутой дорог;. Н; сколько грузинъ сопровождали арбу.

– Откуда вы? спросилъ я.

– Изъ Тегерана.

– Что вы везете?

– Грибо; да.

Это было т; ло убитаго Грибо; дова, которое препровождали въ Тифлисъ. Не думалъ я встр; тить уже когда-нибудь нашего Грибо; дова! Я разстался съ нимъ въ прошломъ году, въ Петербург;, предъ отъ; здомъ его въ Персію. Онъ былъ печаленъ и им; лъ странныя предчувствія. Я было хот; лъ его успокоить, онъ мн; сказалъ:

– Vous ne connaissez pas ces gens la: vous verrez qu’il faudra jouer des couteaux… (Вы не имеете представления об этих людях, вот увидите, в ход пойдут кинжалы)»

Грибоедов погиб от рук разъяренных персидских фанатиков, защищая интересы России. А от чего чуть было не погиб он сам? Точнее, из-за чего? Из-за суетности, сумасшедшей ревности, ущемленного самолюбия… Чего он ждал, когда женился на одной из самых красивых девушек того времени? Что она будет сидеть взаперти в его петербургской квартире? Хотя, возможно, он подсознательно именно к этому и стремился, не давая жене ни малейшей передышки: за шесть лет брака – четверо детей, да еще двоих не доносила…

Говорят, Нина, вдова Грибоедова, урожденная княжна Чавчавадзе, после получения известия о гибели мужа родила мертвого ребенка и совершенно удалилась от света. А ведь ей еще не исполнилось восемнадцати, и она тоже считалась одной из первых красавиц Грузии…

Интересно, как бы она повела себя, окажись с мужем в Петербурге, в вихре светской жизни? Наверное, тоже стала бы объектом сплетен и пересудов, каким бы безупречным ее поведение не было…

Он вернулся в Россию через год и снова сделал предложение Гончаровой. На сей раз оно было принято: за год ни один мало-мальски подходящий жених для красавицы не сыскался, а в семье были еще две дочери на выданье, правда, куда менее красивые, чем Натали.

Сразу после получения согласия от красавицы, Пушкин написал одному из друзей:

«Участь моя решена. Я женюсь… Та, которую любил я целые два года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством – Боже мой – она… почти моя… Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастье, я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?»

Несмотря на то что все формальности вроде бы были обговорены, свадьба постоянно откладывалась. Александр Пушкин не находил себе места, настаивая на том, чтобы их поскорее обвенчали. Наконец причина была выяснена – у Наталии Гончаровой просто не было денег на приданое. Удивительная ирония судьбы: искать богатую невесту и найти девушку, у которой не было вообще ни копейки.

Батюшка, Сергей Львович, узнав о намерении сына жениться, выделил ему из семейного имения Болдино деревню Кистенёвку с двумястами душ крепостных. Пришлось закладывать деревню еще до свадьбы: невесте не на что было шить необходимые наряды, белье и все прочее, что полагалось иметь новобрачной. В обществе это вызвало смешки и недоуменное пожимание плечами: семейство Гончаровых стало притчей во языцех, никто не мог припомнить случая, чтобы жених оплачивал туалеты невесты и все обзаведение для молодых, разве что речь шла о явной бесприданнице. Больше всех пострадали старшие сестры: немногие имевшиеся у них поклонники отшатнулись, убоявшись такой же участи.

В результате после свадьбы обе сестры поселились у молодой четы Пушкиных, что вовсе не упрощало финансового положения семьи, скорее, наоборот. Теперь Екатерина замужем за Дантесом – вынужденный брак с его стороны, тщетная попытка избежать дуэли с ревнивым мужем прекрасной Натали, и пылкое обожание уже не первой молодости со стороны Екатерины Гончаровой.

На днях жена обмолвилась, что чета Дантесов выслана из России именным указом императора. И слава Богу!

Словно в ответ на его мысли в кабинет осторожно вошла старшая сестра Натали – Александра, миловидная, но уже не первой молодости девушка. Он всегда отличал умницу Азиньку, но относился к ней с братской нежностью, что бы там ни шептали злопыхатели.

– Александр, к вам Василий Андреевич. Вы в состоянии его принять?

– Вполне, Азинька, мне сегодня еще лучше, чем вчера. А ты что такая грустная?

– Вам показалось…

Опять, наверное, ее робкий поклонник Россетти не решился на объяснение. Второе сватовство не задается, а годы идут…

– Так проси же!

Он поудобнее устроился в подушках. И то правда: с каждым днем сил становилось больше, а горечь и злость, отравлявшие его жизнь последние месяцы, словно по волшебству исчезли куда-то.

Василий Андреевич Жуковский вошел с бодрой улыбкой, которая тут же сменилась куда более естественным для него выражением спокойствия и приветливости.

– Ну, сегодня совсем молодцом, друг мой, – проговорил он, усаживаясь подле дивана. – А я с новостями, причем одна хорошая…

– А вторая? – загорелись любопытством глаза Пушкина.

– А вот о второй, братец ты мой, даже не знаю, как и рассказывать. И не рассказать не могу, уж очень тесно она с первой связана.

– Да не томи, Василий Андреевич, – взмолился Пушкин. – Что за таинственная новость?

– В Петербурге новый поэт объявился.

– Удивил! – захохотал Александр. – Да сейчас каждый мальчишка стишками бумагу марает!

– Это не мальчишка… Я узнавал, он писал раньше, публиковался даже в каком-то московском журнале, но критики его не заметили. Тогда он обиделся и больше ничего уже в печать не давал. Хотя стихи писал по-прежнему. А когда прошла весть, что ты, душа моя, то ли при смерти, то ли уже умер, сей поэт написал весьма гневное стихотворение на эту тему и…

– Примета хорошая: жить долго буду, – быстро вставил Пушкин.

– Так-то оно так, да все одно: печатать сие стихотворение никак нельзя было даже тогда. Сейчас-то об этом речи нет, но списки уже по рукам ходят.

И Жуковский вынул из кармана сюртука сложенный вчетверо листок бумаги.

– От государя получил, – невесело усмехнулся он. – Николай Павлович сильно гневаться изволят, хотел автора в крепость посадить. Да у того родня влиятельная, заступников полно, отделался высылкой на Кавказ…

– Под пули? Хороша государева милость!

– Нет, с распоряжением «до серьезных дел не допускать».

– Дай хоть почитать-то, Василий Андреевич. Что он там такого насочинял?

Пушкин развернул листок и вслух прочел первые строки:

 
«Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой.
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордою главой…»
 

– Красиво завернуто! – усмехнулся он. – Только свинец-то у меня не в груди был… В стихах, конечно, не напишешь…

– Ты читай, читай, – вздохнул Жуковский.

Пушкин пробежал глазами стихотворение до конца, посмотрел на ничего не говорившую ему подпись – Михаил Лермонтов, и пожал плечами.

– Ну, и на что же государь разгневался? Немного трескуче, немного переврал, слишком много Пушкина читал…

– Да косвенно ведь в него метит. В императора…

– Ну, разве что косвенно…

– А прямо государь повелел долги твои все уплатить, заложенное имение родителя твоего от долга очистить, жалование тебе повысить до десяти тысяч рублей в год и разрешил жить там, где ты сам пожелаешь. С одним только условием…

– С каким? – насторожился Пушкин.

– Чтобы ты действительно продолжил дело Карамзина и писал российскую историю. Кто, кроме тебя, этим займется?

Пушкин в задумчивости принялся грызть ноготь – старая, детская еще привычка, от которой никак не мог отделаться. Что ж, государь, как всегда, великодушен. Однажды он уже выдал ему вспоможение – 10000 рублей, а потом, по его просьбе, еще 18000. Но долги не уменьшались, деньги уходили, как вода сквозь пальцы. Что ж, теперь он будет осмотрительнее и… экономнее. Карточных долгов уж точно делать не станет.

– Что ты молчишь? – осведомился Жуковский. – Мне нужно возвращаться к императору с твоим ответом. Сам знаешь, Николай Павлович проволочек не терпит.

– Да конечно же я согласен! – с некоторою досадой воскликнул Пушкин. – И благодарность моя государю неизмерима. Но я хотел уехать в деревню…

– Поезжай, кто тебе мешает? По весне – милое дело. Окрепнешь на свежем воздухе, отдохнешь, а осенью вернешься в Петербург, станешь в архивах работать. А летом снова в деревню – писать…

Пушкин покачал головой.

– Нет, уж лучше в Москву. Петербург я ненавижу, а архивы и в Москве есть. По крайности, туда необходимое вышлют.

– Ну, вот ты все и решил, – с удовлетворением отозвался Жуковский, поднимаясь с кресла. – Государю передам в точности. Думаю, это его порадует.

– Только вот Наташа при дворе уже не появится, – не без язвительности заметил Пушкин. – Это тоже государя порадует, думаешь?

– Думаю, что порадует, – с неожиданной горячностью воскликнул Жуковский. – Ему вся эта история уже поперек горла стоит. Императрица беспокоиться начала… А так все уляжется, забудется. Свет зол, душа моя, да забывчив, сам знаешь.

– Знаю, знаю, – нетерпеливо отмахнулся Пушкин. – Ноги моей больше в этом свете не будет, хватит с меня. Да и сама Наташа не прочь уехать. Она ведь – добрая, ангельской души женщина…

– Ангелам в наших гостиных делать уж точно нечего, – пошутил Жуковский. – Ничего останется Александра Николаевна, она ведь фрейлина, от двора никуда не денется…

– Замуж бы ей, – вздохнул Пушкин. – Так ведь опять о приданном думать надо. Маменьке-то ее все едино: спихнула мне всех трех дочек, и знать ничего не желает.

– Бог милостив, душа моя, найдется жених для твоей свояченицы, вот увидишь. Девица она добрая, весьма неглупая, а приданное – дело наживное. Глядишь, государыня позаботится…

– Дай-то Бог, – вздохнул Пушкин.

Когда Жуковский ушел, он долго сидел в сгущавшихся сумерках короткого зимнего дня, не зовя никого, чтобы подали свечи. Вот все и решилось: долгов больше нет, можно ехать в Болдино, жить там с семьей, может быть, писать. Только не стихи, стихами он уже по горло сыт. Как и великосветским Петербургом. Тем паче – новые поэты объявляются, скоро на него будут смотреть, как он сам в свое время глядел на Державина – обломок былых времен, живая – чуть живая! – легенда…

Теперь-то понимает, что без Державина и его самого бы не было, как поэта. Как не было бы и без Батюшкова, Жуковского, Дениса Давыдова и многих, многих других. На их стихах вырос, окреп, обрел собственный голос. Славу, можно сказать, обрел. Но ведь известно: хуже нет, чем пережить самого себя в поэзии. Над Державиным-то в конце жизни уже откровенно посмеивались, когда он писал свои высокопарные пьесы.

Нет, теперь – только проза. Благо, есть сюжеты, есть задумки, есть уже собранные материалы. Этого хватит на первое лето в Болдино, а потом… А потом видно будет, получится ли из него столь же удачливый историограф, как получился поэт. Время все поставит на свои места.

«Интересно, за что все-таки император прогневался на этого… как его… ага! Лермонтова? Мне и худшее с рук сходило. Забавно все-таки читать стихотворение на собственную смерть…»

Пушкин вновь взял в руки листок, оставленный Жуковским, и позвонил, чтобы принесли свечей. Тут он и увидел, что к стихотворению имелась что-то вроде приписки, которую он не заметил вначале. Вчитался – и саркастически усмехнулся:

«Да, на рожон попер юноша, иначе не скажешь. Я хоть именные эпиграммы писал. А он – всех чохом к позорному столбу пригвоздил… Только за что – непонятно».

Он снова перечитал удивившие его строки:

 
«А вы, надменные потомки,
Известны подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов…»
 

Что за прославленные отцы? При чем тут их подлость – и какая подлость? А потом и вовсе невнятно: обломки, игра счастия… Невнятно, но оскорбительно, немудрено, что государь разъярился.

Что ж, он сам так начинал – скандальной известностью, ссылкой, изгнанием. Только на пользу пошло. Перебесился, потом вроде бы остепенился, женился на красавице, нарожал детей… Теперь все будет по-другому. И уж ни в коем случае он не станет раздражать государя – своего защитника и покровителя.

Он вспомнил старшего брата нынешнего императора – Александра, чье царствование было отмечено страшными и величественными битвами: сначала по всей Европе, а затем и в России. Как и почему написал он тогда оскорбительные и несправедливые строки:

 
«Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами властвовал тогда».
 

Хорошо, что хватило ума зашифровать это насквозь лживое и злобное «творение». Слабый и лукавый властитель не смог бы одолеть Наполеона, захватившего почти без боев всю Европу, не приблизил бы к себе прогрессивно мыслящих людей, таких, например, как Сперанский. Да, был и Аракчеев с его военными поселениями. Но ведь император – не Господь Бог, и ему случается ошибаться.

Да, в молодости все делают ошибки. Хорошо, если потом есть возможность хоть как-то их исправить. А умри он от этой нелепой раны, какую память о себе оставил бы? Ревнивый муж, глупо погибший на дуэли, из-за мифической измены жены. Какой грязью измазал бы и себя, и Наташу, ангела-Ташеньку!

Поправится окончательно: первым делом попросит аудиенции у императора. Попросит прощения и поблагодарит за все оказанные милости. И никогда больше не будет обращать внимание на сплетни светских бездельников. Да и сплетен никаких не будут, если они всей семьёй поселятся в Болдино. Свободном от долгов, их собственном родовом имении…

Он позвонил, приказал принести бумаги и чернил и стал сочинять письмо управляющему в Болдино, чтобы к Пасхе господский дом был готов принять хозяев. Когда он жил там один, ему хватало одной комнаты, в остальные он, кажется, даже не заглядывал. Что ж, теперь придется заглянуть. И не только в комнаты, но и на все имение.

Кажется, управляющий, которого он назначил вместо вороватого Михайлы Калашникова почти сразу после своей свадьбы, оказался толковым малым. Пушкин припомнил отчеты, которые посылал ему Иван Пеньковский. Оброк собирался исправно, а господский дом был приведен в порядок еще два года тому назад. Только все доходы поглощали проклятые долги. Теперь все будет по-другому.

……………………………………………………………………………………

Пасха 1837 года была поздняя, 18 апреля. Дороги уже подсохли, а семейству Пушкиных предстояло проехать от Санкт Петербурга до Болдино почти 500 верст. И не в легкой дорожной карете, как ездил раньше один Александр Сергеевич, а в громоздком дорожном экипаже с многочисленными повозками в придачу. Дорога могла занять больше трех недель, особенно если останавливаться ночевать на постоялых дворах.

Четверо малых детей с няньками и бонной, Наталья Николаевна, опять беременная и плохо переносившая свое состояние…

Александрина пыталась отговорить Пушкина, просила повременить с переездом в деревню… куда там! Мысленно он был уже в Болдино, в беседке у нижнего пруда. А от дома доносятся звонкие детские голоса.

В середине ровной, посыпанной песком площадки стоит деревянный барский дом. В нескольких шагах от него блестит зеркало верхнего пруда. Ветлы склонили над черной неподвижной водой гибкие ветви с узкими серебристыми листьями. Изящный белый мостик перекинут с одного берега на другой. Над перилами нависают густые ветки наклонно растущей ели.

В низинке прячется маленький колодец. На высокой колокольне болдинской церкви звонят к вечерне… Колокола словно поют о жизни, о смерти, о вечности, оплакивают тех, кого уже нет в живых. Пушкин так ясно помнил все это по двум своим приездам в родовое поместье, что представлял себе все до мельчайших деталей.

Какой Петербург, какие отсрочки?! Аудиенция у императора давно получена, государь сказал все приличествовавшие случаю слова о промысле Божием и о надеждах, которое возлагает российское просвещенное общество на придворного историографа. И Пушкин сказал именно то, что от него ожидалось: о своей вечной благодарности государю, о долге, который он осознает и жаждет исполнить, о прелести служения Отечеству.

Впервые домочадцы не прятались от кредиторов, впервые опустела прихожая, где еще недавно чуть ли не сутками дожидались хозяина заимодавцы. После злополучной дуэли Пушкины никуда не выезжали, только Наталья Николаевна нанесла несколько частных визитов самым близким друзьям. Ни балов, ни приемов, все вечера проходили в домашнем кругу.

Пушкин блаженствовал, но никак не мог понять, довольна ли его Мадонна переменой образа жизни. По ее прекрасному, тонкому лицу ничего нельзя было угадать. Уже не шились чуть ли не еженедельно новые платья, хозяйка дома смиренно носила скромные изделия своих горничных. И выкупленные из заклада драгоценности были надежно заперты в потайном ящике: носить их было некуда.

Впрочем, вскоре апатия Натальи Николаевны разъяснилась самыми естественными причинами: она снова готовилась стать матерью. В седьмой раз. Но если во время первых беременностей находила в себе силы даже ездить до последнего на придворные балы, то теперь все больше времени проводила на кушетке в своей спальне, мучаясь сильными мигренями.

– Госпожа Пушкина слишком много выстрадала, – сказал как-то доктор Арендт своему чудом спасенному пациенту. – Женские нервы – материя тонкая. Вам бы следовало дать ей отдохнуть несколько месяцев. А вот осенью…

Пушкин пропустил слова доктора мимо ушей. Что значит – отдохнуть, если он сам жил чуть ли не затворником и других женщин, кроме собственной жены, не знал и знать не хотел? А первые месяцы беременности женщинам и всегда неможется, все об этом знают. Нет, в Болдино, в Болдино, как можно скорее!

Болдино… Будучи еще женихом прекрасной Натали, он там в три неполных месяца закончил «Евгения Онегина», написал поэму «Домик в Коломне», «Маленькие трагедии», «Повести Белкина», «Сказку о попе и работнике его Балде» и около 30 стихотворений. Так ему не писалось никогда в жизни. Может быть, и правда:

 
«Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины,
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны…»
 

И из Болдина он написал своему другу Н. И. Кривцову:

«Женат – или почти. Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и против женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было… Мне за 30 лет. В 30 лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей…»

Господи, тогда он и представить себе не мог, насколько тяжелой, почти непереносимой окажется эта самая будущность! Но, собственно, он сам немало способствовал тому, что его жизнь пошла вкривь и вкось. Он обиделся, как мальчишка на то, что император пожаловал ему титул камер-юнкера, какой обычно давался юношам, а не взрослым мужчинам. Но эти юноши были либо представителями высшей аристократии, либо успели каким-то образом проявить себе на государственной или придворной службе. Он же превесело проводил время за картами, бильярдом, вином, писал стихи и не думал о какой-то там службе.

Прав был его добрый знакомец Иван Андреевич Крылов, когда написал в своей басне «Стрекоза и муравей»:

 
«Попрыгунья-стрекоза
Лето целое пропела.
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза…»
 

Иван Андреевич пару раз приезжал навестить его, выздоравливающего. Толстый, неряшливый, бесконечно добродушный Крылов, у которого, кажется, врагов отродясь не бывало. А ведь писал не элегии – басни, казалось бы, волей неволей кто-то мог оказаться обиженным, узнав себя. Обиженных не было. А он, Пушкин, умудрился нажить столько врагов, что счет им потерял.

Хотя сам ведь писал кому-то из друзей:

«Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно…»

– Ты, душа моя, Александр Сергеевич, будь с людьми добрее, – одышливо говорил Крылов, глядя ему прямо в глаза. – Что ты, право, все ершишься и хорохоришься – ну, чисто твой Онегин. То тебе не так, это – не эдак.

– Так ведь люди-то сами не ангелы, Иван Андреевич, – возражал он.

– Не ангелы, вестимо. С ангелами-то, поди, живется легко. А ты людишек полюби, какие они есть. Или… не обращай внимания.

– Как вы? – усмехнулся Пушкин.

– А хоть бы и так, – покладисто согласился Крылов. – Мне бы выспаться, на службу в библиотеку сходить, благо в одном доме с моей квартирой находится, вечером пообедать как следует – и на боковую…

– А пишете когда же?

– А что же мне по-твоему на службе делать?

Пушкин вспомнил, что Иван Андреевич служил помощником библиотекаря в императорской Публичной библиотеке. И нимало не тяготился столь незавидном местом. Хотя по молодости был язва и бунтарь, даже в немилость у императрицы Екатерины угодил: издавал журнал «Почта духов», где печатал едкие сатирические произведения. Журнал прикрыли, издателя выслали в провинцию на целых семнадцать лет. Из ссылки он вернулся совсем другим человеком, впрочем, и Россия за это время сильно изменилась.