Текст книги "Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы"

Чрезвычайно существенно, что очень многие нейроны не обладают жестко заданной врожденной функцией, и в ходе прижизненного опыта происходит их специализация. Она может быть очень узкой, когда нейрон реагирует только на какой-то точечный элемент опыта, например, как установили Родриго Кирога и его коллеги, на Билла Клинтона или на американскую киноактрису Хэлли Берри (один из нейронов больного эпилепсией, в который был вставлен электрод, реагировал на любое изображение Хэлли Берри: любого размера, в любом ракурсе, в любой одежде – даже в маске, если испытуемый знал, что это именно она, – и даже на написанные слова «Halle Berry»¹⁹¹[26]26
  В тех случаях, когда «нейрон Билла Клинтона» реагирует на изображение кого-то другого, испытуемый принимает этого кого-то за Билла Клинтона.


[Закрыть]). Еще в 1990-е гг. в эксперименте отечественного нейрофизиолога Вячеслава Борисовича Швыркова электроды, вставленные в мозг кролика (и регистрируемые во время его поведения), позволили выделить нейрон, который выдавал реакцию только «при определенной ориентации головы кролика: „правый глаз к середине задней стенки экспериментальной камеры“»¹⁹², а также другие подобные нейроны.

Вероятно, именно процессы специализации нейронов после рождения обусловливают тот факт, что с разными языками – даже в одних и тех же отделах мозга – работают разные нейроны. Для языков, имеющих письменность, очень важной специализацией такого рода является формирование у грамотных людей зоны визуального распознавания написанных слов (называемой областью визуальной словоформы – от англ. visual word form area). Располагается она обычно в левом полушарии (у правшей) в области угловой (ангулярной) и супрамаргинальной извилин, а также в так называемой базальной височной речевой области¹⁹³ (см. рис. 2.4) – в случае поражения этих отделов возникает оптико-мнестическая афазия. При этом важно не только то, чтобы эти области были сформированы, но и их «включение в функциональную интеграцию со вторичными зрительными и слуховыми зонами, в том числе височно-теменно-затылочной области левого полушария»¹⁹⁴.

Вероятно, на любой элемент нашего опыта, на что угодно, что мы способны отличить от всего другого, – в том числе на любое слово, любую морфему, любую фонему[27]27
  Можно при помощи транскраниальной магнитной стимуляции нарушить работу маленького участка коры – и человек будет очень долго разбираться, услышал он слово beer – ‘пиво’ или слово deer – ‘олень’, а то и вовсе примет одно за другое¹⁹⁵.


[Закрыть] (и даже на некоторые предложения – те, которые мы помним и распознаем целиком) – существует специализированный нейрон (и далеко не один). При этом, если какие-то элементы опыта часто встречаются совместно, нейроны, специализированные к ним, многократно активируются одновременно и в результате формируют ансамбль. Например, когда мы произносим то или иное слово, возбуждаются не только те отделы коры, которые ответственны за движения органов речи, но и те, которые участвуют в распознавании этого слова на слух, – а кроме того, те нейроны, которые связаны с соответствующими элементами нашего жизненного опыта. Как отмечает американский нейрофизиолог Уильям Кэлвин, в коре больших полушарий связаны между собой самые разные стороны восприятия одного и того же объекта: его внешний вид, запах и вкус (если он их имеет), звуки, называющие этот объект, звуки, производимые этим объектом (если он производит звуки), ощущение этого объекта в руке (если его можно взять в руку), представление о манипуляциях с ним и т. д. – словом, все то, что позволяет нам, видя (слыша, обоняя, осязая) этот объект, понимать, чего от него можно ожидать, что с ним можно (или даже нужно) делать, а чего нельзя¹⁹⁶.

Следствием взаимодействия нейронов, «хранящих» отдельные составляющие существующего в мозге образа каждого понятия, является возможность установления ассоциативных связей между отдельными языковыми знаками. Как показывают эксперименты¹⁹⁷, если сформировать у человека определенную реакцию на то или иное слово (скажем, на слово скрипка), то подобную реакцию он будет демонстрировать и на слова, похожие по значению (типа мандолина, виолончель и т. п.), а в некоторых случаях и по звучанию (типа скрепка).

Распознавание любого образа (и воспоминание о нем) – это согласованная активация целого ансамбля нейронов, продолжающаяся несколько десятых долей секунды (такую модель распределенного хранения единиц информации с помощью комплексов нейронов, объединенных общей одновременной активацией, ввел в середине прошлого века один из основателей нейропсихологии канадский ученый Дональд Хебб¹⁹⁸). В каждый такой ансамбль входит, вероятно, множество нейронов, в том числе из различных, достаточно удаленных друг от друга областей мозга. При этом каждый отдельный нейрон может в разные моменты времени участвовать в разных ансамблях, взаимодействуя с соседними (связанными с ним синаптическими связями) нейронами при помощи различных сигнальных молекул¹⁹⁹. Таким образом, количество нейронов в мозге не накладывает заметных ограничений на возможности нашего познания. Для каждого понятия ансамбль будет свой, но ансамбли для одних и тех же понятий у разных людей могут быть достаточно сходны. Чем чаще какие-то нейроны активировались совместно, тем меньшего стимула достаточно для того, чтобы в следующий раз активировать весь ансамбль этих нейронов целиком (эта закономерность получила название «правило Хебба»)²⁰⁰.

В процессе обучения между нейронами формируются новые связи: на дендритах нейронов отрастают шипики, позволяющие принимать сигнал от соседних нейронов (те шипики, которые не используются, исчезают – и тогда результаты обучения забываются)²⁰¹. Кроме того, усиливаются старые связи: структура синапса несколько изменяется, увеличивая возможность подавать и принимать сигнал. Поскольку прижизненный опыт может влиять на формирование межнейронных связей, у носителей разных языков и культур мозг оказывается устроен несколько по-разному²⁰². Как было установлено Бобом Джейкобсом и его коллегами еще в 1993 г., высокий уровень образования коррелирует с разветвленностью дендритов в зоне Вернике²⁰³. Все это говорит о том, что развитие мозга и обретение знаний и навыков у человека взаимосвязаны и взаимно обусловливают друг друга; нельзя сказать, что развитие мозга предшествует овладению знанием или умением, – это параллельно идущие процессы. Вероятно, так же было и в ходе эволюции человека как вида.

В хранение наших знаний о различных объектах оказываются вовлечены те отделы мозга, которые регулируют связанное с этими объектами поведение. Например, в распознавании инструментов большую роль играет премоторная кора, которая управляет рабочими движениями, а «при категоризации и назывании изображений животных, напротив, активируются прежде всего затылочно-височные области, ответственные за сложные формы зрительной обработки и восприятие движения»²⁰⁴. И это сказывается на скорости и эффективности распознавания слов. Например, как выяснили Фридеман Пульвермюллер и его коллеги²⁰⁵, услышав свист, человек слово kiss (‘целовать’) распознает быстрее, чем слово kick (‘пинать’), услышав топот, – наоборот, а звук капели не влияет на скорость распознавания этих слов. Такого рода связи позволяют нам читать книги: видя текст, мы можем испытывать примерно те же ощущения, как если бы воспринимали все описываемое непосредственно органами чувств.

Таким способом мозг обеспечивает выполнение своей основной функции – интеграцию информации от разных органов чувств и формирование соответствующих поведенческих программ. Для построения такого рода программы не нужна полная информация об объекте, достаточно ее части. Например, олень может распознать тигра или реку по внешнему виду, запаху или характерным звукам и запустить поведенческую программу «спасение от хищника» или «утоление жажды» заранее, до непосредственного контакта. С точки зрения борьбы за существование это в высшей степени полезно, поскольку иначе в первом случае спасаться было бы уже поздно, а во втором – нужного контакта могло бы и не наступить.

Язык представляет собой надстройку следующего порядка: когда в комплекс образов, связанных с тем или иным объектом, входит слово, появляется возможность сформировать нужную поведенческую программу еще раньше – до того, как объект будет непосредственно воспринят органами чувств. Это не только открывает дорогу свойству перемещаемости, но и позволяет выбирать поведенческие программы. Дело в том, что в природе большинство поведенческих программ связано с эмоциями: все делают то, что вызывает приятные ощущения, и эволюция отбирает тех, у кого приятное сочетается с полезным. В итоге, например, при виде пищи возникает эмоционально окрашенное желание ее съесть, чтобы немедленно получить приятные ощущения.

Сара Бойзен и ее коллеги провели эксперимент: испытуемому предлагали выбрать из двух кучек конфет бо́льшую или меньшую, но при этом выбранное потом отдавали другому. Нетрудно догадаться, что в такой ситуации (пронаблюдав разок-другой поведение экспериментатора) выгодно схитрить и выбрать меньшую кучку. Но обезьяны и дети младше 2 лет до такой хитрости не додумывались: раз за разом они выбирали бо́льшую и раз за разом огорчались. А вот те шимпанзе, которым предлагались не сами конфеты, а цифры (которые их ранее научили соотносить с количествами), оказывались в состоянии сделать выбор, опираясь на «сознание», а не на эмоции: выбирали меньшее количество конфет, оставляя тем самым большее себе²⁰⁶.

Подобные же эксперименты проводил в середине XX в. Антон Ерофеевич Хильченко: в его опытах гамадрилы выбирали ящик с лакомством на основании того, что геометрическая фигура, изображенная на нем, была меньшего размера, чем аналогичная фигура, изображенная на пустом ящике²⁰⁷.

О том, что одна из основных функций языка связана с поведением, по-видимому, свидетельствует наличие в языке понятий, как говорят психологи, базового уровня²⁰⁸ – не слишком абстрактных, но и не слишком конкретных (например, «собака» является базовым понятием по сравнению с «животным» или с «овчаркой»). Эти понятия характеризуются тем, что «по отношению ко всем представителям некоторого базового понятия мы обычно выполняем некоторый общий набор специфических движений и действий»²⁰⁹, тогда как «в случае категорий более высокого уровня абстрактности такого единого набора движений уже не существует»²¹⁰. Прототипическим для базового понятия будет либо наиболее часто встречающийся объект соответствующей категории, либо объект, наиболее важный с практической точки зрения (например, прототипической змеей может оказаться наиболее ядовитая, хотя и редко встречающаяся)²¹¹. Вероятно, именно связь с поведением и определяет приоритетное положение базовых понятий в общей системе понятий человеческого языка: такие понятия раньше, чем понятия более высокого и более низкого уровня, усваиваются ребенком; они быстрее обрабатываются в задачах сравнения слов и картинок (например, «изображение розы быстрее идентифицируется как „цветок“ (базовое понятие), чем как „роза“»²¹²), их проще представить в виде обобщенного образа, и именно они обычно используются в сравнительных конструкциях (например, мы говорим устал как собака, но не …как такса).

Языковой знак хранится в мозге как система связей между представлениями о том или ином элементе окружающей действительности или грамматической системы (смысле знака) и представлениями об артикуляторных жестах и связанных с ними акустических образах (внешней форме знака). Когда нейроны, обеспечивающие распознавание зрительного образа, и нейроны, ответственные за распознавание речи, достаточно часто активируются одновременно, формируется ансамбль: между всеми этими нейронами «снижаются пороги синаптических связей»²¹³ и «при повторении ситуации ансамбль активируется как единое целое»²¹⁴.

Часть функциональных систем, управляющих поведением, задана от рождения, а с накоплением опыта к ним добавляются новые нейроны, формирующие новые системы²¹⁵. При этом иногда даже нейроны, которые были изначально предназначены для одной функции, могут «перепрофилироваться» и начать выполнять другую работу – в том числе после рождения, под воздействием факторов внешней среды. Например, у слепых детей некоторые нейроны зрительной коры могут начать участвовать в восприятии звука (в том числе звучащей речи)²¹⁶. Конечно, возможности для перепрофилирования не безграничны, но они есть.

Возможно, каким-то подобным путем сформировалась в свое время зона Брока. Она примыкает к премоторной и моторной коре, т. е. тем отделам мозга, которые отвечают за планирование и реализацию последовательностей действий. Как пишет американский психолог Патрисия Гринфилд, вокруг зоны Брока и над ней расположены участки коры, обеспечивающие разнообразные умения – привычные, доведенные до автоматизма, комплексные, иерархически организованные цепочки действий²¹⁷. Соответственно, поражения зоны Брока вызывают проблемы с последовательностями – как в области артикуляторных действий, так и в области синтаксиса (обработки цепочки знаков, составляющих предложение). Возможно, именно поэтому при разрушении зоны Брока речь у носителей аналитических языков страдает больше, чем у носителей языков синтетических²¹⁸: аналитические формы (типа англ. Present Perfect have received – ‘получил’) образуются в речи путем применения языкового навыка – программы, строящей форму из отдельных составных элементов по определенной модели, тогда как синтетические формы хранятся в памяти и распознаются как единое целое (поэтому у носителей синтетического языка бо́льшие трудности с речью создает поражение зоны Вернике).

Показательно, что даже среди носителей английского языка больные с поражением зоны Брока испытывают больше проблем с формами прошедшего времени от правильных глаголов типа received – ‘получил’ от receive – ‘получать’ (порождаемыми языковым навыком), а больные с поражением зоны Вернике – с аналогичными формами неправильных глаголов типа went – ‘шел’ от go – ‘идти’ (которые хранятся в памяти в готовом виде).

Таким образом, можно говорить лишь о том, что некоторые зоны мозга предпочтительны для определенных речевых функций, контролируют эти функции (выполняемые самыми разными структурами) в большей степени, чем другие, но четких границ и жестко заданного «разделения труда» нет.

Наблюдаемая асимметрия полушарий обусловлена тем, что, как справедливо замечает Терренс Дикон, если бы оба полушария мозга были равноправными и выполняли одни и те же функции, это привело бы к неразберихе: не существовало бы возможности выбрать, какое из полушарий должно произвести соответствующее действие в данный конкретный момент. И естественный отбор благоприятствует тем особям, в чьем мозге одни функции сосредоточены в одной части, а другие – в другой: такие особи выдают более быструю и точную реакцию на внешние события²¹⁹. Кроме того, особи, у которых полушария функционально неодинаковы, могут использовать для различных функций бо́льшую часть мозга (поскольку симметрично расположенные структуры не дублируют друг друга).

Для полноценной работы языкового механизма необходимы оба полушария: левое занимается анализом фонем, слов, синтаксических структур предложений, правое же следит за общей последовательностью текста, за его просодическим оформлением[28]28
  Интересно, что подобным же образом устроено распознавание человеческой речи у домашних собак: левое полушарие обеспечивает узнавание знакомых слов, а правое – анализ интонации; при этом для правильной реакции на реплику человека собака должна слышать и правильную последовательность фонем, и правильную интонацию²²⁰.


[Закрыть], а также за соответствием высказывания действительности. Результаты Невской и Леушиной позволяют понять причины этого. Поскольку образы, создаваемые левым полушарием, более обобщенные, менее перегруженные деталями, ими удобнее оперировать²²¹, комбинируя их в языковые выражения. Так, например, для того чтобы составлять из фонем отличающиеся друг от друга слова (и эффективно распознавать их), необходимо хранить в голове фонему как совокупность смыслоразличительных признаков (такое определение дал фонеме один из крупнейших представителей Пражской лингвистической школы Николай Сергеевич Трубецкой) – другие звуковые характеристики фонемы для этого несущественны. Точно так же не перегружены деталями и слова: любое слово – название объекта – содержит меньше деталей, чем чувственный (или, как говорят психологи, перцептивный) образ самого объекта.

Избыточность, разумеется, есть и в языке – она служит основой его изменений в ходе истории²²². Языковая избыточность весьма велика, но все же гораздо меньше информационной избыточности мира. Для наглядности можно сравнить по объему файл с какой-нибудь фотографией и текстовый файл с ее (даже очень подробным) описанием (и это при том, что фотография, будучи двумерной, заведомо не передает всей информации о соответствующем фрагменте окружающей действительности).

Напротив, интонационное оформление текста, с которым работает правое полушарие, чрезвычайно богато. Один и тот же текст (даже сакраментальное Кушать подано!) можно произнести по-разному – просительно или требовательно, ласково или агрессивно, воодушевленно или равнодушно, подобострастно, благодушно, саркастически и т. д. и т. п. (и все это накладывается на те интонационные контуры, которые закреплены за грамматикой). Правополушарный тип образа – максимально подробный – позволяет нам распознавать по интонации колоссальное количество оттенков самых разнообразных чувств. При попытке же передать их словами (т. е. левополушарными, гораздо менее подробными образами) люди нередко ощущают «бедность» языка.

Нейронные структуры, расположенные около сильвиевой борозды, участвуют в распознавании минимальных фонетических единиц, от них сигнал поступает в несколько более отдаленные структуры, которые анализируют более крупные отрезки речи, и т. д. Чем дальше отстоит участок мозга от непосредственного приемника сигналов, чем больше времени идет к нему нейронный сигнал, тем большего объема языковые единства он будет анализировать, вплоть до текста в целом²²³.

Исследования показывают, что мозг не делится на «логические модули» – скорее, его структура связана с прототипическими ситуациями, в которых осуществляется то или иное поведение. Так, например, в префронтальной коре на двух соседних участках расположены центр, управляющий движением глаза, и центр, управляющий вниманием глаза²²⁴; у макак приблизительно одно и то же поле «ведает» зрительным распознаванием мелких объектов, движущихся около лица, и регистрирует прикосновения к лицу²²⁵. Возможно, именно о таком устройстве мышления свидетельствуют наблюдения А. Р. Лурии. В ходе своих экспедиций в Узбекистан и Киргизию он выяснил, что люди, не получившие школьного образования, при выполнении заданий типа «что лишнее?» предпочитают группировать предметы не теоретически, как входящие в некоторый класс, а практически, как «подходящие для определенной цели»²²⁶. Например, топор им оказывается проще объединить не с лопатой («инструменты»), а с поленом (ситуация «рубить дрова»). Точно так же – «не в общую отвлеченную категорию, а в общую наглядную ситуацию» – объединяют предметы и дети-дошкольники²²⁷. Согласно новейшим данным, различие между ситуативным и категориальным объединением объектов может быть связано с различием между «восточными» и «западными» культурами²²⁸ – точнее, между теми, где основой сельского хозяйства является рис, и теми, где выращивают преимущественно пшеницу²²⁹.

Как показывают данные мозгового картирования, в восприятии речевых и неречевых звуков участвуют разные наборы участков мозга²³⁰. Об этом же свидетельствуют и исследования расстройств, связанных с поражениями мозга: в случае словесной глухоты человек не может распознавать слова, но уверенно различает прочие звуки – скрип двери, лай, мяуканье и т. п. Наоборот, в случае слуховой агнозии больной понимает звучащую речь, но не может различать разнообразные шумы (шелест бумаги, движение автомобиля, плач и смех) и голоса животных²³¹.

Но частично нейроны, распознающие речь и прочие звуки, совпадают. Можно так поставить эксперимент, чтобы один и тот же звук одновременно воспринимался и как элемент речи, и как совершенно не имеющий отношения к языку щебет²³². Можно добиться и того, чтобы на протяжении одного и того же звучания человек слышал «переход» от речевого звука к неречевому²³³.

В мозге существуют особые нейронные устройства – детекторы, позволяющие обнаруживать различные простые характеристики акустических событий: наличие звучания на определенной частоте, увеличение энергии звука, уменьшение энергии звука, скорость изменения энергии звука, повышение частоты, понижение частоты и некоторые другие²³⁴. Различные комбинации показаний детекторов складываются в смыслоразличительные признаки фонем. Комбинации же смыслоразличительных признаков для каждой фонемы уникальны.

Люди могут проводить достаточно тонкие фонетические различия. Например, мы способны не перепутать такие похожие звуки, как b и p. Физически p отличается от b тем, что колебания голосовых связок начинаются не одновременно с тем, как разомкнутся губы, а после этого (в английском языке – примерно на 60 мс позже). Если искусственно синтезировать звуки, у которых разница по времени между началом звучания голоса (работы голосовых связок) и шума (вызываемого размыканием губ) будет плавно меняться, то до определенного момента будет слышаться отчетливое b, а потом – отчетливое p, причем между ними практически не будет переходной зоны, когда слышалось бы нечто среднее²³⁵.

Такое скачкообразное «переключение» с одной фонемы на другую носит название категориального восприятия (или категорического – от англ. categorical perception)²³⁶. Именно оно лежит в основе свойства дискретности: если восприятие устроено таким образом, в языке просто не может быть разных знаков, формы которых бы переходили друг в друга плавно и незаметно. Как показывают эксперименты, звуки, расположенные по разные стороны фонемной границы, различаются легко, даже если они очень близки по физическим параметрам, в то же время звуки, различающиеся более сильно, но расположенные по одну сторону границы, воспринимаются как одинаковые.

Однако, спустя некоторое время было выяснено, что у животных тоже есть способность к категориальному восприятию. Опыты Патриции Куль и Джеймса Миллера²³⁷ показали, что не только люди, но и шиншиллы различают звонкие и глухие согласные (в их экспериментах исследовались не b и p, а d и t) лучше, чем такие пары, где звуки отличаются друг от друга по началу звучания на те же 60 мс, но при этом оба оказываются в границах звонкого согласного или в границах глухого согласного. Такие же свойства распознавания демонстрируют и младенцы – в том числе растущие в семьях, где говорят на языке, не различающем согласные по звонкости-глухости²³⁸.

Впрочем, как отмечают Стивен Пинкер и Рей Джакендофф, это неудивительно, «поскольку слуховые анализаторы, приспособленные для проведения неречевых различий, могли бы оказаться достаточными для отличения отдельных фонем друг от друга – даже если у людей анализаторы другие. Например, той присущей млекопитающим мозговой структуры, которая использует неодновременность начала звучания, чтобы отличить два перекрывающихся акустических события от одного события со сложным тембром, могло бы оказаться достаточно для того, чтобы различать звонкие и глухие согласные» ²³⁹.

Следствием категориального восприятия является так называемый эффект притяжения (или магнитный эффект): любой звук, близкий к звукам речи (в том числе синтезированный искусственно), будет при восприятии «притягиваться» к тому или иному прототипическому звуку.

Вероятно, именно этот механизм лежит в основе изменения звуков при заимствовании слов из чужого языка: набор возможных комбинаций артикуляторных движений ограничен нашим языковым опытом, и любой услышанный звук речи интерпретируется в этих рамках. Например, с точки зрения носителя русского языка в дагестанских языках «много разных k» (k простое, k абруптивное, произносимое с резким размыканием голосовых связок, k «сильное», k огубленное; сюда же включаются соответствующие варианты более глубоко произносящегося звука – увулярного q). А с точки зрения носителя испанского языка в русском языке имеется «шесть различных „ese“ и ни одной „zeta“»[29]29
  Буква Z, «zeta», обозначает в испанском языке глухой межзубный звук – такой же, как в начале английского слова think – ‘думать’ (сейчас в большинстве диалектов он заменился на s). «Шесть различных „ese“», т. е. звуков типа [с], – это с, з, ш, ж, щ и ц (звук [ч] в испанском языке есть).


[Закрыть]. Соответственно, при заимствовании отсутствующий в системе родного языка звук заменяется на тот, к которому он «притягивается» при восприятии.

В настоящее время ведутся активные исследования того, в каком виде представлена в мозге грамматика²⁴⁰. Так, например, по некоторым данным, в понимании структуры глагольных валентностей («ролей» различных участников ситуации, обозначенной глаголом) большую роль играет участок префронтальной коры, соединенный специальной связью с зоной Брока²⁴¹.

Существует несколько теорий²⁴² о том, как представлены в мозге слова, которые могут изменяться по падежам, числам, лицам и другим грамматическим категориям. Согласно одной, в памяти хранятся все формы того или иного слова – каждая по отдельности, но при этом они связаны друг с другом, поскольку звучат (и пишутся – в языках, имеющих письменность) похоже. При таком хранении сходно звучащие (особенно сходно начинающиеся) слова должны храниться где-то рядом, и при активации этого общего звучания должен происходить перебор слов от более частотных к менее частотным, пока не будет найдено такое, которое соответствует контексту. Правда, непонятно, как бы при такой системе ухитрялись существовать языки типа арчинского, где от каждого глагола можно построить больше миллиона форм²⁴³.

Согласно другой теории, в мозге хранятся не лексемы целиком, а отдельные морфемы, и при говорении и понимании они просто собираются в единую конструкцию, примерно как кирпичики лего. Это лучше подходит для языка с миллионом возможных форм одного слова, но не объясняет, почему многие сочетания морфем дают смысл, не равный их прямой сумме. Например, столовая – это не просто ‘помещение, в котором есть столы’, а особого типа организация общественного питания (или комната, предназначенная для того, чтобы в ней обедать).

Есть и такая точка зрения, что у каждой лексемы есть свой основной представитель (например, для существительных это форма именительного падежа единственного числа), и все ее формы в мозге связываются с этим основным «входом» сильнее, чем между собой (не очень ясно, как выбирается «основная» форма – вряд ли она обязана совпадать с той, которую принято указывать в словарях, выполненных в европейской традиции; возможно, для разных слов – даже одной части речи – «основные» формы будут различаться, например в зависимости от частоты встречаемости).

Вероятно, во всех этих представлениях есть какая-то доля истины, но какая конкретно, покажет будущее. Предпринимались попытки выявить в мозге «детектор грамматической правильности»²⁴⁴ (по крайней мере, при обработке выражений с грамматическими нарушениями можно наблюдать активацию дополнительных участков мозга).

Огромное значение для понимания механизмов происхождения языка имеет обнаружение Марко Якобони, Джакомо Риццолатти и их коллегами в мозге обезьян (а потом и людей) так называемых зеркальных нейронов²⁴⁵. Эти нейроны участвуют в координировании движений руки при помощи зрения, а кроме того, возбуждаются, когда обезьяна или человек видит какие-либо манипуляции другого (не отдельные движения, а именно сами действия, имеющие определенную цель, причем с учетом ситуативного контекста) и даже при появлении в поле зрения предметов, с которыми может быть произведено соответствующее действие²⁴⁶. У человека зеркальные системы есть во многих отделах мозга, они активируются в том числе «при предвидении действия, сопереживании эмоций или воспоминании о них»²⁴⁷. Есть зеркальные нейроны и в зоне Брока²⁴⁸. Тем самым эта зона тоже оказывается вовлечена в визуальное распознавание сложных цепочек двигательной активности²⁴⁹.

По-видимому, зеркальные системы сыграли важную роль в формировании поведенческого подражания, что впоследствии помогло сформироваться звуковому подражанию²⁵⁰, необходимому для возникновения человеческого языка (см. ниже), но звукоподражанием роль этих систем не ограничивается. Так, «только у человека имеется „комплексное подражание“, способность воспроизводить цепочки поведенческих актов и усматривать в новых действиях, виденных всего пару раз, варианты действий уже известных»²⁵¹. Такое «комплексное подражание» необходимо не только при усвоении слов – сложных цепочек артикуляторных движений. Не менее важно оно для того, чтобы обобщать грамматические (в особенности синтаксические) правила с первых нескольких предъявлений. Стадии развития подражания как базис для становления языка выделены в работе Майкла Арбиба²⁵².

Была обнаружена в мозге и система, обеспечивающая столь важный для лингвистов элемент языка, как различие между именем и глаголом, или, точнее, между именной группой и предложением²⁵³. Первая соотносит языковые выражения с объектами реальной действительности (в прототипическом случае это дискретные, стабильные во времени объекты), второе – с теми или иными ситуациями, т. е. с теми положениями вещей, которые подвержены изменению во времени.

Дело в том, что в мозге существует два канала обработки визуальной информации – вентральный и дорсальный. Это было первоначально показано на макаках²⁵⁵, но, по-видимому, у человека зрительное распознавание устроено сходным образом, что подтверждают исследования саккадных[30]30
  Саккады – быстрые, строго согласованные движения глаз, происходящие одновременно и в одном направлении.


[Закрыть] движений глаз²⁵⁶. Оба эти канала начинаются в первичной зрительной коре (поле V1) и не бывают активированы один без другого²⁵⁷, но функции их различны. Вентральный канал обеспечивает так называемое предметное зрение – способность узнавать зрительные объекты, определять их тождество и различие. Дорсальный же канал участвует в формировании так называемого пространственного зрения – в распознавании пространственных соотношений и движений (при этом вентральный канал почти исключительно визуальный, а дорсальный задействует и другие чувства – слух, чувство равновесия, ощущение собственного тела). Соответственно, синтаксическое противопоставление именной группы и предложения оказывается просто языковым отражением разницы между воспринимаемым объектом и воспринимаемым событием[31]31
  Это, однако, не следует понимать в том смысле, что существительные и глаголы «хранятся» в разных областях мозга. Как показали исследования различий между существительным и глаголом, основанные на извлечении соответствующих слов из памяти²⁵⁹, дело здесь не в различии «места хранения», а в том, что, когда надо, вспоминая, выбрать слово из некоторого набора (например, набора всех известных человеку слов на данном языке) при задаче назвать то, что нарисовано на картинке, человек в большей степени задействует теменно-височно-затылочную область, а когда надо воспользоваться связями с другими словами (например, закончить предложение легко предсказуемым образом), большее участие принимают лобные отделы мозга; впрочем, для глаголов эти отделы работают и при заданиях первого типа – может быть, потому, что для глагола обязательные связи с другими словами гораздо более важны, чем для существительных.


[Закрыть].

И это не единственное сходство способов обработки языковой и неязыковой информации в мозге. Так, и для понимания языковых выражений, и для распознавания зрительных стимулов важен контекст. На рис. 2.10а мы видим небольшой черный кружок (или даже просто точку), но на соседнем изображении тот же самый кружок воспринимается как глаз. Чтобы можно было увидеть на рисунке глаз «вне контекста», надо нарисовать его с гораздо бо́льшим числом подробностей.

Точно так же мы распознаем, например, звуки речи. Во-первых, от звука к звуку в потоке речи имеются вполне акустически заметные переходы (их достаточно хорошо бывает видно на сонограмме). Эксперименты показывают, что иногда звук в звукосочетании может быть «распознан», даже если его вообще искусственно убрать и оставить только переходы к нему от соседних звуков²⁵⁸. Во-вторых, звуки речи встречаются – если не брать экспериментов – в словах, а «информация, достаточная для опознания слова по звуковому облику, включает в себя его общую длину, просодический контур, несколько гласных и согласных звуков, следующих друг за другом в определенном порядке»²⁶⁰. Кроме того, слова употребляются в высказываниях, а высказывания – в тех или иных жизненных ситуациях, тем самым количество «контекста» (как языкового, так и внеязыкового) увеличивается. Как пишут фонологи Сандро Васильевич Кодзасов и Ольга Федоровна Кривнова, «слушающий, скорее всего, не осуществляет прямой перцептивной сегментации речевого сигнала на отрезки фонемной протяженности. Его деятельность связана со сложной интерпретацией физических данных, окончательное представление о которых в виде звуковой цепочки опосредовано не только акустической информацией, но и звуковой системой языка, словарными знаниями, контекстом, владением письменной речью и т. д.»²⁶¹ Это хорошо соотносится с организацией поведения вообще: как показал В. Б. Швырков²⁶², нейронные корреляты даже самых элементарных физиологических процессов определяются тем, в систему какого поведения они вписаны, так что активность нейронов оказывается связана не только с предъявляемым стимулом, но и с общим контекстом – как ситуации в целом, так и привычного организму ответа на подобные ситуации.