Текст книги "Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы"

Чувствуют люди и синтаксическую целостность предложения: когда участники бытовых диалогов достраивают смежные реплики друг друга, получающиеся комбинации оказываются синтаксически правильными⁹⁸.

Все эти свойства присущи любому человеческому языку и не были обнаружены ни у каких животных – даже у антропоидов в языковых проектах.

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что обезьяны, обученные языкам-посредникам и/ или понимающие устный английский, обнаруживают некоторые элементы понимания синтаксиса (точнее, влияния порядка слов на смысл высказывания)⁹⁹. Например, шимпанзе Люси удалось (после небольшого замешательства) различить предложения «РОДЖЕР ЩЕКОТАТЬ ЛЮСИ» и «ЛЮСИ ЩЕКОТАТЬ РОДЖЕР», бонобо Канзи правильно показывал при помощи игрушек, как собака кусает змею и как, наоборот, змея кусает собаку.

Свойства языка, перечисленные Пинкером и Джакендоффом, не рекурсивны, и это показывает ошибочность чисто рекурсионной гипотезы Хомского, Фитча и Хаузера.

Не связана напрямую с рекурсией и еще одна важная характеристика языка – его достраиваемость. Дело в том, что, овладевая родным языком, человек не выучивает его наизусть – он фактически самостоятельно конструирует его грамматику¹⁰⁰. Способность к достраиванию дает нам, как писал еще в XIX в. русский лингвист Николай Вячеславович Крушевский, «возможность не прибегать всякий раз к непосредственному припоминанию. Для нас достаточно знать такие слова, как слова иду, идет, веду, чтобы произвести (разрядка автора. – С. Б.) вновь слово ведет, хотя бы мы его никогда прежде и не слыхивали»¹⁰¹. Существенно, что «в большинстве случаев мы не можем сказать с уверенностью, какие слова мы выучили у других и какие произвели сами; в большинстве случаев, напр[имер] в вышеприведенном, параллельные формы дают возможность вывести только одну определенную форму, кто бы ее ни выводил»¹⁰².

Именно возможность достраивать нужные грамматические формы, образовывать новые слова, строить новые предложения делает нашу коммуникативную систему открытой: зная небольшое количество исходных знаков и правил их модификации, мы можем создавать неограниченное количество новых сообщений.

Вообще говоря, способность обобщать правила не является исключительной привилегией человека. В экспериментах биологов правила обобщали куры (правило: «клевать только каждое второе зерно»), муравьи («в следующий раз кормушка будет на ветке номер n + 1»), макаки («все лакомые кусочки закопаны на одной прямой»), крысы («из трех дверей надо открывать ту, которая окрашена иначе, чем две другие»), гамадрилы («лакомство спрятано в ящике с геометрической фигурой меньшего размера»), попугаи («сколько было дано звуковых сигналов, столько точек нарисовано на том ящике, где спрятан корм»), пчелы («кормушка с сиропом может стоять только на цепочке парных элементов»)¹⁰³. Конкретные параметры могли меняться: крысам предъявляли разные цвета, гамадрилам – различные фигуры, различались номера веток экспериментального дерева в опытах с муравьями и т. д.; в контрольном опыте параметры были непременно не такими, как во время тренировки. Неизменной оставалась только сама заданная исследователями закономерность.

В одном из совсем недавних экспериментов было показано, что в животном мире встречается способность к обобщению правил, выученных не с помощью зрения, а на слух¹⁰⁴. Крысам давали слушать «мелодии» из трех звуков. Те «мелодии», где первый звук совпадал с третьим, сопровождались пищевым подкреплением, остальные (где совпадали первый и второй или второй и третий звуки) – нет. Возможных звуков было всего два – чистые тоны частотой 3,2 и 9 кГц. Крысы (все, кроме двух, самых «глупых», которых впоследствии исключили из эксперимента) разобрались, в чем дело, и стали, слыша «правильные» последовательности звуков, бежать к кормушке, не дожидаясь, пока там появится корм. Через некоторое время крысам были предъявлены «мелодии» тех же типов, но составленные из других звуков – 12,5 и 17,5 кГц. Крысы сумели обобщить правило: слыша последовательности 12,5 – 17,5 – 12,5 кГц и 17,5 – 12,5 – 17,5 кГц, они немедленно бежали к кормушке, ожидая пищевого подкрепления, последовательности же, не соответствовавшие правилу «первый и третий звуки одинаковы, а второй от них отличается», оставляли их равнодушными. Подобные наблюдения очень важны для понимания происхождения человеческого языка – они показывают, что ничего принципиально невозможного для природы в человеческой языковой способности нет.

Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что способность человека к обобщению не результат появления языка, а его предпосылка¹⁰⁵. Специфически человеческой чертой оказывается не способность обобщать правила, а применение этой способности к коммуникативной системе.

И это не единственное уникальное свойство человеческого языка – таких свойств гораздо больше. Помимо уникально большого количества слов и уникально изощренных правил обращения с ними – и фонетических, и грамматических – существует немало черт, присущих человеческому языку, но не отмеченных в коммуникативных системах животных – ни в природе, ни в условиях эксперимента. Так, в любом языке существуют устойчиво воспроизводимые единицы, бóльшие, чем слово. И это не только неоднословные термины типа железная дорога и формулы типа Добрый день! – на них достаточно похожи приводившиеся выше составные обозначения, используемые обезьянами, вроде «ПТИЦА» + «МЯСО» (‘День благодарения’) или «ДЕРЕВО» + «САЛАТ» (‘побеги бамбука’). Во всех языках есть устойчивые конструкции, где часть компонентов фиксирована, а часть заполняется по-разному в зависимости от ситуации. Например, в русском языке обладание обычно описывается конструкцией «у кого-то что-то есть» (У него есть дом. У меня есть машина.); в других языках ту же самую идею следует выразить словами «кто-то имеет что-то» или «чье-то что-то есть». В ходе развития языков из таких конструкций могут формироваться грамматические категории (такое явление получило название «грамматикализация»¹⁰⁶). Так, конструкция «кто-то идет что-то делать» легко превращается в (ближайшее) будущее время, например: He is going to go to the cinema – ‘Он собирается пойти (букв. ‘идет идти’) в кино’.

В ходе грамматикализации полнозначное слово, становясь элементом устойчивой конструкции, постепенно «стирается», теряет свое ударение, морфологическую структуру и даже часть звукового состава (с нейрофизиологической точки зрения это объясняется правилом Хебба: чем чаще тот или иной нейронный ансамбль активируется, тем меньшего стимула достаточно для его активации, см. гл. 2) и может в конце концов стать аффиксом. Для носителей русского языка один из самых близких примеров – постфикс -ся: в XI–XII вв. он был отдельным словом и должен был занимать позицию после первого полноударного слова в предложении (подобно современной русской частице ли). Это хорошо видно, например, в новгородской берестяной грамоте № 605¹⁰⁷:  – ‘Зачем же ты гневаешься?’ (союз а, как и в современном русском языке, собственного ударения не имеет). Но к XVII в. он вошел в состав глагольных форм¹⁰⁸ и даже стал подвергаться чередованиям: в виде -ся он выступает после согласной, в виде -сь – после гласной (во всех формах, кроме причастных).

В разных языках как наборы таких единиц, так и выражаемые ими значения различаются, хотя есть немало путей грамматикализации, повторяющихся независимо в самых разных языках¹⁰⁹. Так, существительное со значением ‘спина’ может превратиться в наречие ‘сзади’, а потом и в предлог ‘за, позади’, глагол ‘хотеть’ может стать показателем будущего времени (как, например, в английском языке, где вспомогательный глагол, указывающий на будущее время, – will – имеет тот же корень, что и существительное will – ‘воля’), местоимение ‘этот’ может стать определенным артиклем, а числительное ‘один’ – неопределенным и т. д.

Важным атрибутом разговора на любом человеческом языке являются пословицы и поговорки – фразы (подчас довольно длинные, например: Поздно, Клава, пить «Боржоми», когда почки отвалились), которые извлекаются из памяти в готовом виде и отсылают к предыдущему опыту (предполагаемому общим для обоих собеседников): говорящий дает слушающему понять, что обсуждаемая в данный момент ситуация типична и в ней имеет смысл выбрать линию поведения, характерную для ситуаций такого рода. Для таких единиц, которые хранятся в памяти целиком, а не строятся в каждом следующем акте речи по известной модели, был предложен термин «листема» (англ. listeme). Листемами являются морфемы (по крайней мере такие, которые способны выделить не только лингвисты, но и обычные люди, – например, приставка пере– или суффикс -изм), фразеологизмы-идиомы, а также нерегулярно образуемые формы слов. Например, англ. went (прош. вр. от go – ‘идти’) является листемой, а walked (прош. вр. от walk – ‘ходить’) – нет¹¹⁰.

Высказывания человека могут иметь разные цели: сообщение информации, просьба, вопрос, приказ, обещание, извинение, жалоба… И в языках непременно существуют средства выражения этих различий. Так, вопросительное предложение может отличаться от повествовательного интонацией, порядком слов, употреблением вспомогательных глаголов или особых частиц; для противопоставления разных типов побуждения могут использоваться разные формы глагола. Сравните, например, японское утверждение (kore wa hon desu – ‘Это книга’) и вопрос (kore wa hon desu ka – ‘Это книга?’), русские выражения Садитесь! Сядьте! и Сидеть! и т. д. В амслене эквивалентом понижения интонации на конце повествовательного предложения является опускание рук, эквивалентом паузы в середине предложения – удерживание рук на весу (если же к этому добавить взгляд в глаза собеседнику, получится эквивалент вопросительной интонации звукового языка)¹¹¹. Для выражения некоторых наиболее типовых целей высказывания обычно имеются специальные средства: спасибо, здравствуйте, sorry (англ. ‘прошу прощения’) и т. д. Отсутствие подобных средств создает неудобства. Так, в русском языке нет конвенционального вежливого обращения к незнакомому человеку; нет формулы, позволяющей выразить дружелюбие при повторной встрече (некоторые в такой ситуации говорят: Здравствуй(те) еще раз!).

Языки приспособлены для непрямых выражений – намеков, эвфемизмов, иносказаний. В них существуют правила раскрытия косвенных смыслов, в каждом – свои. Например, в русском языке вопрос, начинающийся с не могли бы Вы, осмысляется как деликатная просьба. Если убрать отрицание, высказывание станет ощущаться как менее вежливое. В английском же языке правило устроено ровно наоборот: высказывание без отрицания (Could you… – букв. ‘Вы могли бы…’) является более вежливым, чем с отрицанием (Couldn’t you…).

В языках (даже в жестовых типа амслена¹¹²) существуют разные стили речи: одни слова, конструкции, интонации, грамматические формы и т. п. уместно употреблять в разговоре с приятелями, другие – с уважаемыми представителями старшего поколения и т. п. Сравните, например, японские местоимения первого лица watakushi (нейтрально вежливое, используется «в общении с высшими или равными чужими»), watashi (используется женщинами «в любых ситуациях, не связанных с подчеркнутой вежливостью к собеседнику»), boku (мужской аналог watashi), ore (употребляется мужчинами «по отношению к низшим или равным своим»), jibun (употребляется военными в официальных ситуациях) и т. д.¹¹³ Одни языковые средства используются в нейтральной речи, другие – в официальной и т. п. (скажем, в русском языке нейтральный порядок слов – прилагательное + существительное, а в номенклатуре обычно бывает наоборот: чай черный байховый, неясыть длиннохвостая). Если же в языке стилистических различий нет, это значит, что ему грозит опасность вымирания¹¹⁴.

Язык дает возможность говорящим не только описать те или иные элементы окружающего мира, но и выразить свое отношение к ним. В любом языке найдутся пары слов, обозначающих примерно одно и то же, но различающиеся оценкой, как, например, рус. шпион – разведчик, опаздывать – задерживаться, гибкость – беспринципность и т. п. Уместно также вспомнить знаменитое двустишие Джона Харингтона: «Мятеж не может кончиться удачей, – // В противном случае его зовут иначе»¹¹⁵.

Язык позволяет взглянуть на мир с разных точек зрения: в нем обязательно есть пары типа купить – продать, обладать – принадлежать (такое соотношение называется конверсивным). Переключить фокус внимания можно при помощи не только лексических, но и синтаксических средств: так, в русском (и во многих других языках) вместо активного залога нередко употребляют безличный пассив (типа Дом построен), называя действие, но оставляя «за кадром» того, кто его произвел. В некоторых языках этой же цели служат так называемые неопределенно-личные формы. В русском они тождественны формам третьего лица множественного числа (Стучат, За мной пришли), а, например, в финском и эстонском не совпадают ни с одной из личных форм (ср. эст. elan – ‘я живу’, elab – ‘он живет’, elavad – ‘они живут’ и неопределенно-личное elatakse – ‘живут’).

Всеми этими (и другими) средствами можно умело манипулировать, чтобы изменить представление слушающего о мире, а возможно, и его поведение.

У человеческой коммуникации есть две возможные формы – диалог (с любым количеством участников) и монолог. В языках имеются средства организации для них обеих¹¹⁶.

Рассмотрим такой обмен репликами:

А: Я хочу привязать синие бантики вместо красных!

Б: Правильно, те по цвету не подходят.

Замена местоимения те на они сделала бы реплику Б аномальной (полученный диалог вызывал бы приблизительно такие же ощущения, как, например, фраза с нарушением согласования типа один булка):

А: Я хочу привязать синие бантики вместо красных!

Б: Правильно, они по цвету не подходят.

Слово они в данном случае отсылало бы к синим бантикам, и фраза получилась бы содержащей одновременно одобрение (правильно) и неодобрение (они… не подходят) действий А (с местоимением они правильно было бы сказать что-нибудь вроде Зачем? Они по цвету не подходят! или Они же по цвету не подходят!).

Свои средства поддержания связности есть и в монологах. В каждом языке существует свой набор правил организации предложений внутри текста, который целиком произносит (или пишет) один человек. Например, языки, в которых есть определенный и неопределенный артикли, могут требовать, чтобы объект, упоминаемый в первый раз, имел при себе неопределенный артикль, при следующих же упоминаниях тот же самый объект должен сопровождаться определенным артиклем. Существуют особые слова для обозначения того, что вводимое ими предложение является продолжением некоего предшествующего текста. Так, фраза И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто грамматически правильна только в том случае, если она следует за некоторым сообщением о том, что кто-то (по мнению говорящего) гораздо менее значим, чем Пушкин. И действительно, в рассказе Даниила Хармса «О Пушкине» перед фразой про Бисмарка сказано, что Наполеон менее велик, чем Пушкин. Существуют и средства, которые, напротив, демонстрируют собеседнику (или читателю), что начинается совершенно новый текст (наиболее известный русский пример – формула сказочного зачина жили-были). Определенными правилами регулируется, когда, скажем, существительное можно заменить на местоимение (и на какое – если существует выбор), а когда нельзя. Рассмотрим пример: Вошла Аня. Она была в красивом синем платье и изящных лакированных туфельках. Сказать Вошла она. Аня была в красивом синем платье… нельзя: замене на местоимение подвергается обычно то, что уже упоминалось и тем самым (по предположению говорящего) актуализовано в сознании слушающего. Человек, который называет с помощью местоимений объекты, известные ему, но не собеседнику, рискует потерпеть коммуникативную неудачу (вспомним высмеивание такой манеры построения текста в стихотворении Агнии Барто «Сильное кино»: «Они ей – раз! // Она им – раз! // Но тут как раз // Ее он спас…»).

Любой достаточно большой текст-монолог делится на отдельные фрагменты. Внутри такого фрагмента, как правило, идет речь об одном событии, действуют одни и те же участники, соблюдается временное и пространственное единство. Между фрагментами в устной речи наблюдаются более длительные паузы, чем между частями одного фрагмента (в письменной речи используются графические средства – например, красная строка). Переход к новой теме отмечается специальными словами и выражениями: кстати, что касается и т. п. Например, в псковской берестяной грамоте № 6 с такой целью используется союз а:

В устной речи членению монолога на отдельные фрагменты помогает жестикуляция: одной элементарной дискурсивной единице, как правило, соответствует один жест, при этом жесты, объединяющие ЭДЕ в рамках периода и периоды в рамках эпизода, уподобляются друг другу определенным образом¹¹⁹.

Правилами построения текста могут объясняться многие элементы грамматики, такие как, например, русский порядок слов. Так, предложения Птица пела и Пела птица отличаются друг от друга тем, считает ли говорящий эту птицу известной слушающему (в первом случае) или частью абсолютно новой ситуации (во втором случае). В английском языке соответствующую функцию выполняют артикли (ср.: The bird sang и A bird sang), в японском – специальные служебные элементы: предложение про известную птицу (the bird) будет выглядеть как (tori wa naita), про неизвестную (a bird) – (tori ga naita). Предложения, где такого рода правила нарушаются, ощущаются как «корявые». Например, фраза Вошла она некорректна, так как персонаж, который вводится впервые (что соответствует использованному в этой фразе порядку слов), не должен обозначаться местоимением.

Все перечисленное – лишь малая часть того, что должен знать человек, чтобы строить тексты, которые не будут восприниматься как аномальные.

Возможность создавать связные тексты по определенным правилам позволяет выражать в виде повествований что угодно – для передачи и воспроизведения такие повествования не надо заучивать наизусть (и тем более кодировать в генах в качестве инстинктов), их можно строить на ходу, а грамматические и фонетические «подсказки» помогут слушателю разобраться даже в самой запутанной ситуации. Соответственно, язык приобретает функцию хранения знаний и опыта, на его основе становится возможным развивать мифологию, литературу, науку и т. д.

Нечто подобное текстам можно наблюдать и в природе. Один из наиболее известных примеров – так называемая триумфальная церемония серого гуся, когда гусак, используя стандартный набор ритуализованных поз и движений, «атакует» воображаемого противника, «побеждает» его, а затем обращает к своей подруге приветствие¹²¹.

Но в этом случае весь «текст» инстинктивен (хотя навык его исполнения и совершенствуется в течение жизни), здесь не идет речь о правилах, позволяющих порождать неограниченное число возможных текстов. То же справедливо и в отношении встречающихся в природе «диалогов» – обменов сигналами, которые можно наблюдать, например, во время ухаживания или территориальных конфликтов. Это жестко регламентированные взаимодействия, у большинства видов чисто инстинктивные, перебор возможных вариантов ответа на каждую «реплику» очень невелик. Да и набор «тем», на которые можно вести «диалог», минимален. Человеческий же язык позволяет говорить о чем угодно (например, ухаживая за девушкой, можно обсуждать общих знакомых или героев сериала, можно говорить о поэзии, можно – о философских проблемах, и неверно, что какая-то из тем обеспечивает больший или меньший успех ухаживания сама по себе, все зависит от личных предпочтений конкретного собеседника). Это дает возможность языку стать средством установления и поддержания социальных контактов, средством времяпрепровождения. В первобытную эпоху, вероятно, социальное использование языка занимало очень важное место в жизни людей – по крайней мере, «современные охотники-собиратели затрачивают на поиски пропитания гораздо меньше времени, чем работники современных фирм в развитых индустриальных странах. У них гораздо больше свободного времени, которое тратится на отдых, социальные контакты и игры»¹²².

Спорадически тексты фиксировались и у обезьян – участниц языковых проектов. Примечателен такой «рассказ» гориллы Майкла (повествующий, как считается, о том, как браконьеры убили его мать): «SQUASH MEAT GORILLA. MOUTH TOOTH. CRY SHARP-NOISE LOUD. BAD THINK-TROUBLE LOOK-FACE. CUT / NECK LIP (GIRL) HOLE» (‘Раздавить мясо горилла. Рот зуб. Кричать резкий-шум громко. Плохой думать-беда смотреть-лицо. Резать / шея губа (девушка) отверстие’). Свое повествование Майкл вел на «амслене», однако имеющимися в этом языке средствами поддержания связности текста он не воспользовался ни разу. Точно так же отсутствуют подобные средства и в обезьяньих диалогах (вспомним приведенный выше разговор гориллы Коко со своей наставницей про «птичку»).

Трудно сказать, вызвано ли отсутствие связующих элементов в этих случаях недостаточностью мыслительных или коммуникативных способностей обезьян, или же оно является следствием ограниченности тех языковых средств, которыми животных снабдили экспериментаторы. Отметим, что примерно так же, не пытаясь сообразовываться с репликами собеседника, ведут разговор очень маленькие дети (см. гл. 3). Во «взрослом» же языке – в любом – есть специальные (и лексические, и грамматические) средства для того, чтобы диалог – даже в случае переключения темы разговора – оставался связным. Поскольку такие средства различаются в разных языках, можно сделать вывод, что они представляют собой не общее свойство мира или человеческого сознания, а часть языковой компетенции.

Перечисленные в этой главе уникальные черты языка реализуемы, как можно видеть, только в коммуникативной системе, обладающей огромным, потенциально неограниченным количеством знаков. Тем самым бессмысленно пытаться найти в природе некий редуцированный аналог языка – коммуникативную систему, где знаков было бы немного, но при этом существовала бы грамматика, косвенные смыслы, средства связности текста и т. п.: при небольшом количестве знаков такие свойства просто не могут возникнуть (а кроме того, и не нужны). Поэтому, с моей точки зрения, ключевым моментом возникновения языка является превращение коммуникативной системы в достраиваемую: именно с этого момента количество знаков становится потенциально бесконечным и позволяет коммуникативной системе обзавестись всеми теми характеристиками, которые и составляют уникальность человеческого языка.