Текст книги "Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы"

…Друзья отца.

Аля не очень близко знала их, но отчетливо помнила, что в 1931 году, когда «папа Сереженька» слег внезапно, с новой вспышкой туберкулеза, то девять месяцев продержаться -пролечиться в Шато д Арсин и снимать комнату поблизости помогал семье не только Красный Крест, но и папины друзья – «евразийцы»! Они то и уговорили Сергея Яковлевича чуть позже, в 1935 году, основать в Париже «Союз возвращения на родину», выпускающий собственный журнал «Франция – СССР» на русском языке. В этот журнал и писала Аля потом свои первые репортажи из Москвы – эмоциональные, радостно – ликующие.. Знала ли она? Должна была знать… О чем? О том, что наивные эмигранты, работавшие, как им казалось, в своих союзах и журналах, против идеи большевизма, претившей им по сути, ибо ни признавали никогда – карающей власти большинства, разделившего все и вся, – на самом деле работали на НКВД? Должна была знать.. Но – не знала? Или.. Закрыла глаза? Попробуем разобраться.

Виктория Швейцер, кстати, пишет в своей обстоятельной и прекрасной книге « Быт и бытие Марины Цветаевой», что мать и дочь разделили не политические взгляды, а «нищета, переплетенная с политикой. Все это бесконечно уродовало их отношения».

И я готова была уже согласиться с утверждением писательницы, много лет изучающей жизнь и творчество Цветаевой и недоступные долгое время архивы семьи. Если бы не одно «но». Обдавшее меня холодом. Не совсем обычное «но», найденное и понятое мною, после долгих вчитываний в тексты писем и дневников, мемуаров и протоколов допросов совершенно неожиданно. Попытаюсь пояснить.

Начну же со смелого утверждения, что Аля, конечно, обо всем прекрасно знала. Иначе не могло быть. Ей все рассказал в откровенной, нечаянной, беседе сам Сергей Яковлевич. Когда она повзрослела. В 1931 году. Вот как она вспоминает об этом: « Однажды я осталась с отцом дома вдвоем. Он лежал на постели, ему было плохо. Он попросил меня сесть рядом на кровать, обнял, погладил по голове и вдруг – расплакался.

«Я очень испугалась, – вспоминает Ариадна Сергеевна, – и начала плакать тоже… Он сказал: «Я порчу жизнь тебе и маме». Я решила, что он мучается тем, что нам живется трудно материально, и что он не может этому помочь, и стала утешать его и говорить, что живется нам совсем не хуже, чем другим, и что материальное положение наше, хотя и тяжелое, но не до такой степени, чтоб приходить из-за него в отчаяние.

Тогда папа сказал: «Ты еще маленькая, ты ничего не знаешь и не понимаешь. Не дай тебе Бог испытать когда-нибудь столько горя, как мне». Я ему на это сказала, что горя, конечно, было немало, но что, наверное, потом будет легче и все тяжелое пройдет. Папа сказал мне, что для него жизнь может пойти только хуже и труднее, чем было раньше. Я думала, что весь этот разговор был связан с заболеванием отца, и сказала, что когда он поправится и сможет работать, то все, несомненно, пойдет лучше. Тогда папа опять повторил о том, что я маленькая и ничего не знаю, о том, что он боится, что погубил жизнь своей семьи, и прибавил: «Ты ведь не знаешь и не можешь знать, как мне тяжело, запутался, как муха в паутине, и пути мне нет».

Потом сказал мне, что я должна учиться и работать, стараться пробить себе дорогу в жизнь, стать настоящим человеком, что я слишком пассивна и недостаточно думаю о своем будущем, о своей жизни. Потом прибавил: «А не лучше ли было бы, если бы я оставил вас и жил бы один?» Это меня испугало, и я сказала, что ни в коем случае он не должен делать этого, что мы одна семья и что нам вместе легче все переносить. Тогда он спросил, люблю ли я его. Я сказала, что, конечно, да. Он задумался и прибавил: «И твоя мать очень любит меня, и мы с ней много прожили. Я не знаю, что мне делать с собой и со всеми вами». После этого он попросил не рассказывать об этом разговоре матери, чтобы не волновать ее, я обещала и действительно не рассказывала…»

Вскоре после этого разговора Сергей Яковлевич уехал лечиться в Савойю, в пансион «Chаteau d’Arcine». Дочь навестила его и с месяц прожила там. (Марина с Муром снимали комнату поблизости.) Он по-прежнему был в депрессии, несколько раз порывался начать с ней какой-то серьезный разговор как она поняла, об уходе из семьи, разводе с матерью, что ей было совершенно непонятно: ведь отец с матерью всегда жили в согласии и дружбе и очень любили друг друга.

Но в Париж Сергей Яковлевич вернулся окрепший и бодрый. Казалось, все его душевные терзания отступили вместе с болезнью, он перешел какой-то важный рубеж, да и внешне жизнь его круто изменилась. Ариадна Сергеевна вспоминала: «Постепенно мне становилось все более и более очевидным, что отец, а также его товарищи по евразийской группе ведут какую-то секретную работу. Отец стал часто отлучаться из дому, а иногда уезжал на несколько дней. Определенной работы у него, равно как и у его товарищей, не было, однако люди как-то продолжали существовать. В доме появились советские газеты, журналы, беседы между отцом и его товарищами велись на советские темы.

Поведение этих людей, разговоры неоднократно наводили меня на мысль, что они ведут большую работу для Советского Союза. Со временем смогла определить, кто из них на каком участке работает, кто с кем связан, а также, как кто относится друг к другу. Таким образом, я узнала, что часть этих людей связана с французскими кругами, часть с белоэмигрантскими. Про отца мне стало известно, что он ведет руководящую работу в «Союзе Возвращения на Родину», а потом, что эта его явная работа служит лишь прикрытием для работы секретного порядка. Я неоднократно обращалась к отцу с просьбой привлечь меня к своей работе, но он каждый раз либо отводил разговор, либо отвечал мне отказом, мотивируя это тем, что работа очень опасная, что я слишком молода, что работать так, как работает он, значит всегда рисковать жизнью…» (

…Итак, что же все – таки случилось с «романтичным версальцем», верным рыцарем Марины и Али, и вечным «добровольцем – заложником «воли к смерти»? Какими путями он пришел к своей «плахе в роковые времена»? (М. Цветаева)

По словам все той же Виктории Швейцер, «понимая силу эмиграции – особенно в первое десятилетие, – большевики не только вели внутри нее пропаганду не меньшую, чем внутри страны, но и устраивали всякого рода провокации.. Об этом страшно думать, но нельзя забывать». (В. Швейцер. «Быт и бытие Марины Цветаевой». Изд – во «Молодая гвардия». серия «ЖЗЛ». 2003 г. Стр.398 – 99. Личное книжное собрание автора)

Да, если этого ни на миг не забывать, то все становится понятным! Вся дальнейшая Голгофа семьи Эфрон – Цветаевых. Различные эмигрантские организации – подобные эфроновскому прекраснодушному и бичующему себя в грудь за проваленную идею Добровольчества «евразийству» – были абсолютно уверены, что крепко связаны с Россией, с неким «подпольем». Они пылко распостраняли там свою литературу и посылали эмиссаров, устраивали съезды и конференции, и никто, никто из них даже не подозревал, что вся их «кипучая деятельность» инспирирована органами НКВД, да и финансируется ими же! Часто семьи эмигрантов брались под усиленный «колпак» наблюдения и обработки почти сразу же по прибытии на Запад. Особенно – в Париж.

Не сомневаюсь ничуть, так было и с Цветаевыми – Эфрон.

Тонко прощупав все начала и нити, связывающие семью (* Это, возможно, было сделано уже через К. Б. Родзевича, попавшего в центр вербовки НКВД чуть раньше

С. Я. Эфрона – уже в 1922 -23 годах в Праге, – вот, кажется, и ошеломительная разгадка непонятного, скоротечного Марининого романа, вернусь еще раз к ней: не сломал, не сломил, не подобрался!! – автор.) и, сразу точно определив духовный, моральный, главный центр ее – Марину, некие абстрактные и совсем неабстрактные, бесстрашно – безжалостные «кукловоды» и начали действовать, разрушая незримые связи семьи и с сердцем безмерно Любящего человека, какою всегда, всю жизнь свою, была Марина, и с огромным полем ее неустанного влияния! Постепенно, сами того не желая, домочадцы превратились в марионеток. На время, на краткие мгновения, дляшиеся в Вечности – годы, но – превратились. Отошли от Любящего, вещего Сердца, покинули его… Отвратились. Только на миг.. Подобно Лотовой жене.. Но какою ценою расплатились!

И первою такой «марионеткой – куклой» стал обожаемый Маринин кумир – Сережа. Ее Лебедь Белого Стана и Тихого Дона. Сергей Яковлевич Эфрон.

Кто знает, может быть, «роковая податливость воска» изначально крылась в его натуре, в комплексе раннего сиротства, в вечной изнеженной защищенности его огромными безбрежными крылами сильной, пылкой и гордой Марининой души. Иногда, часто, всегда, эта «защищенность» – давила мешала, жгла, как бы исподволь, незаметно, и были срывы, ссоры, уходы: в мечты, вечные прожекты, неоконченные писания, войну, ревность, романы с другими женщинами, кинематограф. Он искал себя, метался, он не хотел быть только верным стражем – спутником блистательной поэтессы, ему хотелось быть и кем то еще. Но – кем? Профессором – фиолологом с кафедрою – не случилось. Актером – не вышло. Писателем – усидчивости не хватило, как не пыталась жена помочь отполировать грани его несомненного таланта! Очаровательный и умный, наблюдательный, но вовсе не способный в малом видеть – большое, а в большом – малое, т.е. – обобщать, болезненно – чувствительный, ревнивый, бесконечно романтичный, увлекающийся, и…«постоянно нуждающийся в «вожаке», (* слова К. Б. Родзевича!) он дал увлечь себя хитросплетением пустых идей, яркой бумажной оберткой «лже – конфеты» «советского коммунистического счастья» лишь потому что не смог в своем союзе с Мариной принять от нее Дух равенства, который она предлагала ему. Это всегда очень сложно – принять Дух равенства и отказаться от комплексов ревности, ранимости, ненужности, незначимости.. чего то еще. Он не смог принять Равенства, щедро протянутого на ладони, но она все равно осыпала его им, сказав на допросе во французской полиции значительные слова: «Его доверие к кому -то могло быть обмануто, мое к нему – никогда!» Зная, притворилась, что – ничего не знает, имея право на самый горчайший в мире упрек – ее Лебедь преступил заповедь! – ни в чем не упрекнула. До смерти.

…Алю тоже всячески пытались использовать. Хотя бы и не навязчиво, естественно, просто – на почве юношеского, девического своеволия, и быть может, кажущегося ей обидного миража материнской «нелюбви», усиленно поддерживаемого со всех сторон знакомыми, на поверку оказывающимися скрытыми агентами НКВД – пример тому: Вера Сувчинская – Трейл, два года тщетно уговаривающая Сергея Яковлевича изменить судьбу, покинуть семью, и жить только новой жизнью (*надо полагать – агентурной? —автор), а когда это ей – не удалось, принявшаяся усиленно играть на Алином хрупком самолюбии, на ее жажде самостоятельности и независимости – такой обычной у всех молодых людей!

Впрочем, что это я бездоказательно тешусь словами? Лучше уж открыть «Сводные тетради» самой Марины, где есть такая запись:

«Пришлось узнать, невольно! – что два года спустя получения моего письма, (*где Марина длинно и обстоятельно объясняла В. Сувчинской, за что ее любит, как человека и подругу, – автор.) – она старательно и цинически уговаривала С. со мной разойтись… и хуже! (Что – «хуже»? Пытаясь соблазнить Эфрона? Не смею предполагать! – автор. Но, возможно, вполне, так было. Одной из поклонниц Эфрона, что роем вились вокруг него и Марины еще в ранние, парижские годы, на ее провокационный вопрос, чтобы она могла сделать для Марины Ивановны – ждала наверное, молящего: «Откажитесь от Сергея!» – в ответ услышала только устало насмешливое: «Сшейте штаны для Мура!» – Значит, Марина знала наверное. И приучала сердце к такой боли – издавна? – автор.) В жизни продолжая ласкаться. И я ничего не чуяла – и ничего не чуя – разлюбила – и даже – отвратилась – и постепенно превратила ее в нарицательное – пустоты и низости: – «Вот и вырастешь – Верой Сувчинской!»

Это она первая развела меня с Алей, на которой навсегда ее печать – пустоты. Теперь вижу, что над этим «разводом» – работала. И над этим. И здесь – удалось. Кстати, единственный в моей жизни случай женского предательства, женского заспинного удара.. А письмо мое – хранит. (Документ? Патент на благородство?. Но – кому я его не выдавала?! Скорее – примета обратного!)» Франция. Понтайяк.

21 – 24 —го августа 1928 года.» (Марина Цветаева. « Сводные тетради». Тетрадь третья. Стр.399. Личная библиотека автора.)

Какие горькие фразы, какие странные знаки препинания! Словно краткая пауза выдохов между словами в пелене слез. Но Цветаева в те годы плакала еще очень редко. В тетрадях разве что.. Нервными многоточиями и тире.

Марина здесь, в этой записи, конечно, несправедлива к Але. «Пустоты» в ней никогда не было. Вряд ли она и вполне поддалась на жаркие лепеты «дружбы» Веры Сувчинской, ибо любила мать слишком глубоко и прекрасно понимала ее значимость, как Творческого человека, и многое, очень многое, могла ей простить. Научена была тому с детства. Голодом и смертями. Разлуками и равнодушием людским. Сама она такой, равнодушной – не была. Это ее и погубило, в конечном счете..

В ней, Але, было еще и другое – то, что сама Цветаева выразила простыми и искренними словами в своем письме – завещании детям, написанном зимою 1937 – 38 года в Ванве. Последней французскою зимою. Как жаль, их опять никто не читал, эти слова?! Вот они: «Никогда не бойтесь смешного, (читай: и глупого, трагического?), и если видите человека в смешном, глупом, (трагическом? – разрядка моя – автор) положении: 1) постарайтесь его из него извлечь, если это невозможно -2) прыгайте в него к человеку, как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам – по половинке на каждого.». И Аля – прыгнула.. С головой.

Вместе с отцом она стала активно работать в парижском «Союзе Возвращения на родину» и писала статьи для журнала при этой же организации: «Франция – СССР». Не думается, что она стала стопроцентным агентом – вербовщиком Союза, слишком пленительно – ясна и добра, мудра и горька была для этого ее Душа. Слишком сложна, изысканна для обмана.

Но раскол в семье совершился. За Алей потянулся и Мур. С юношеским максимализмом и пылом. Или он тоже – увидел слабого? Прыгнул – с головой в омут? Дети Марины умели чувствовать то, чего не замечали другие. И знали материнский девиз: «Не снисхожу!» Мать не снизойдет со своих вершин Духа. А они? Им было – чуть проще. Или казалось, что – проще…..

А Марина… Впервые в жизни – (или – всегда?) – она – снизошла. Сперва ей суждено было остаться одной. В стране приютившей ее на 14 лет. И отвернувшейся. Вмиг отказавшейся печатать, как жену провалившегося советского агента, да еще и – убийцы! Страна эта была по своему – права. Марина понимала это. Но надо было еще и – принять. А потом – идти вслед за всеми. Любимыми и отвратившимися от нее. Лишь на миг. Подобно Лотовой жене..

Она и пошла за ними – прощая, теряя все, и готовясь внутренне – к смерти. «Но теперь – не тяжело. Теперь уже – Судьба!» – говорила она в письме к А. Тесковой.

Не протестовала. Горько и мудро принимала явное. «Быть рядом с тем, кто нуждается в заботе». Дети ведь только шли по ее стопам, жили ее нравственным кредо, внешне дуясь, споря, плача втихомолку по ночам, бросая ей в лицо нелепые фразы, о которых потом, быть может, – жалели. Ей ли было их упрекать..

Дети тянулись к отцу, хотели быть рядом. Так и должно было быть. Кто может идти против столь естественных законов? Зова крова? И просто – любви?

Ведь совсем не секрет, что Аля, как и мать, была пылко влюблена в отца.

Это было в ней естественно, как дыхание. Воспитание Марины: дочь должна быть влюбленной в отца, сын – восхищенным! Они и были – влюблены и восхищены. Трагически. Давным – давно поседевшим, усталым, больным человеком, попавшим в ловушку собственной призрачной мечты и пылких нереализованных амбиций… Вечным «сыном – мужем» своей гениальной жены..

О, как же ему всегда, подсознательно, хотелось вырваться из плена ее «вольтеровски – дьявольского» (его собственное определение, ибо – любил – без меры, и знал – как свои пять пальцев душу ее! – С. М.) ума, ее силы, ее характера, ее воли, ее, хоть и притушенной старым вязаным или ситцевым платьем – яркости, перешагнуть самого себя – слабого, трагического, пленительного романтика. Он попытался вырваться. Сделал отчаянный шаг в пропасть.

Потому то и стал секретным сотрудником НКВД. Невольником. Рабом. Пленником «призрачной» свободы. В ложной надежде обрести силу. Стать равным. Выйти из тени Любящей женщины Ошеломительной Марины.

В нем была истинная настоящая сила. Была. Дарованная Небесами. Выпестованная Любимой. Та, о которой он и не подозревал. Она проявилась позже, на мучительных допросах в Лефортово и Бутырках, когда он, теряющий сознание от ударов по лицу и телу, упорно отрицал, – и на очных ставках с предавшим его П. Толстым, и на одиночных многочасовых допросах без сна и еды -, что его жена, поэтесса Марина Ивановна Цветаева вела вместе с ним в Париже упорную «антисоветскую агитацию».

Да. Он закроет ее своим перебитым «лебединым крылом», оставшись навсегда ее верным рыцарем и хранительной тенью. Но она этого уже никогда не узнает. Не знали этого и мы. До недавнего времени. Девяностых годов двадцатого века..

Как отмечала сама Марина, в упоминаемом уже мною письме к Берии, С. Я. Эфрон начал свою работу на Советский Союз «приблизительно в 1930 году». (Возможно, и раннее, дат точно установить не удалось – автор.)

Ему платили весьма недурное жалованье, посылали в секретные командировки, он тщательно готовил агентов для отправки комбригад в Испанию, и только на выпуск очередного номера журнала и газеты своих евразийцев получил от «красных эмиссаров» около 40 или даже – 60 тысяч рублей! Впервые в жизни он почуствовал себя что – то значащим. Впервые в жизни он был сам по себе – Сергей Эфрон, редактор журнала «Версты», газеты «Евразия», основатель парижского общества эмигрантов «Союз Возвращения на родину», а не просто – только муж знаменитой поэтессы Марины Цветаевой! Он мог содержать семью. Впервые Мур учился в школе на его деньги. Он сумел – таки вырваться на волю, буквально жил, «горел своею работой» (*выражение Марины Цветаевой из того же письма Л. П. Берии – автор.) и не замечал, упорно не замечал, (не хотел, отмахивался, зажмуривался?) как петля искусно устроенной ловушки из возросшего чувства его собственной значимости, его неустанного поиска личного пути, и из его же неизменного чувства верности, пусть и ложному, но – Долгу, и раз и навсегда принятым обязательствам, становилась все крепче и крепче!

Циничные кукловоды продолжали терпеливо, расчетливо дергать веревочку. И она – затянулась. Смертельным узлом. Закончилась – замкнутым кругом страха, вины, полного крушения всех надежд.

Убийством 4 сентября 1937 года своего же «товарища», спецагента Игнатия Рейсса, посмевшего выступить в западной печати с разоблачениями политики Сталина в Советском союзе и о страшном режиме репрессий. Посмевшему робко раскрыть глаза. После выполнения такого задания «на грани» пути назад Эфрону уже не было. Вне зависимости от доли его участия в нем, задании! Ему оставалось лишь одно – бегство. От парижской префектуры, допросившей, и пока – не обвиняющей его ни в чем – официально, но продержавшей и Марину, и Мура на утомительном допросе 10 часов, от всепонимающего – но прощающего ли? – взгляда жены, от молчания соседей и «правой» части членов редколлегии, евразийцев, от пустоты одиночества вокруг…

От самого себя. К самому себе? В пустоту ночей и молчаливых утр Он бежал из Франции в сентябре – октябре 1937 года.

Ему спешно предписано было возвратиться через Гавр в Москву, строго определенным маршрутом, и осесть на подмосковной даче в Болшево. Все эти дачи были казенными, находились за глухими заборами, в них входили только по пропускам. Ведала ими тоже – Лубянка. Да, конечно, он мог бы выбрать швейцарскую или французскую тюрьму, остаться за границей, но в Москве – то уже жила невольная заложница – Аля! С 15 марта 1937.

В болшевском своем оцепенении – аресте Сергей Яковлевич почти год пролежал в постели, его преследовали сердечные припадки, он совершенно не спал по ночам, рыдая, о чем свидетельствовали его коллеги и соседи – чекисты, например, Нина Николаевна Клепинина (Львова), часто вызывавшая Эфрону «скорую помощь» и делавшая сердечные поддерживающие уколы. У Сергея Яковлевича развился на почве нервного потрясения – «прозрения» обширный сердечно – вегетативный невроз. Марина же во Франции ни о чем абсолютно не знала. Ей не писали об этом ни он сам, ни Аля. Сергей Яковлевич боялся втянуть остатки семьи в свою гибельную «паутину», хотя и понимал, что сие – неотвратимо, неизбежно.

Аля, влюбленная, веселая, солнечная (или – искусно скрывающая тревогу? – автор), навещала отца, привозя продукты и вороха газет и журналов. Раз в две – три недели приходили по дипломатическим каналам письма от Марины и Мура. Просмотренные и прочитанные НКВД на сто рядов. Ими он жил. И чувствовал себя все более задыхающимся и смертельно одиноким. Петля затягивалась. Аля еще не понимала этого. А он, – может быть? – и не ощущал конца, с обреченностью одурманенного, смертельно загнанного в угол страшного капкана зверя?