Текст книги "Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы"

Рисунок Ариадны Эфрон. «Марина за работой».

Именно из – за Али и маленького Мура Марина и Сергей, в конце концов, приняли решение о переезде в Париж. Подрастающим детям нужна была другая среда. Потрясающие художественные способности Али требовали развития. Сразу же по приезде во Францию Марина старалась найти для дочери домашнюю учительницу и сама по прежнему давала ей много уроков русского и французского, прося ее по утрам делать переводы. Аля ленилась, но исполняла просьбы. По прежнему много и успешно работавшая в парижских журналах и газетах Цветаева, познакомившись с художницей Н. С. Гончаровой, (Позже она написала о ней изумительный очерк – автор.) попросила ее давать Але уроки рисунка. Уроки стоили дорого, но были оплачены.

Гончарова нашла, что у девочки огромный талант. Посоветовала записать ее в художественную школу при Лувре.44
  (*Аля училась сначала в Ecole de Luvre, затем в Art et Рublicite, окончание которой давало возможность вполне профессионально заниматься искусством. Смешно читать в некоторых публикациях заявления о то, А. С. Эфрон не имела никакого образования – автор!) Школа тоже была дорога, но Марина без колебаний записала туда дочь, радовалась каждому ее успеху, тщательно берегла рисунки*. (*Их отобрали при таможенном досмотре по возвращении семьи в Москву, 18 июня 1939 года, вместе с карикатурами Мура. – автор.)


[Закрыть]

Марина безмерно гордилась, когда Аля, заняв первое место в конкурсе рисунка, смогла, в качестве приза, получить право обучаться на бесплатных курсах граверов, все в том же Лувре. В маленькой квартире Ольги Черновой, на Рю 8, где временно поселились Цветаевы, и днем и за полночь не умолкал смех, беседы, споры. Аля вместе с подругами – Натальей Зайцевой, Ариадной Черновой и Ириной Лебедевой – ходила в синематограф, гуляла по Парижу и вскоре знала его наизусть, как свои пять пальцев, могла быть хорошим гидом. Что и исполнила, когда в 1935 году в Париж приехал Борис Пастернак. Она росла, становилась вдумчивой, серьезной, потрясающе красивой девушкой, с мягкими плавными движениями, блестящим чувством юмора. Она по прежнему много помогала матери во всех ее делах.

Девушку хорошо знали в эмигрантских литературных кругах, она часто исполняла различные поручения матери: получала гонорары, привозила пакеты с рукописями, проверяла корректуры. Для неосуществившегося издания поэмы «Крысолов» она сделала великолепные иллюстрации и ряд гравюр. Все привыкли к тому, что во время литературных вечеров Марины Цветаевой ее большеглазая красавица – дочь сидела в кассе, продавала билеты, а потом в зале часто слышалось ее тихое, характерное покашливание.. Но она не всегда и не во всем слушалась мать, особенно, когда дело касалось ее здоровья: сигареты, прогулки по вечерам с друзьями – ничего вольного, просто вечерний Париж был очень красив! – беседы за полночь.

Марину все это несказанно волновало, она ведь постепенно забывала, какою была сама «в апофеозе папиросы», в дни молодости – вечный грех всех взрослых!

Но жизнь семьи Эфрон – Цветаевых все же была весьма и весьма далека от идиллии, о которой читатель может подумать, читая эти строки.

Материальное положение в семье было очень тяжелым, особенно в 1930 году, после возвращения семьи из Савойи, курортного местечка Шато д Арсин, где лечился около девяти месяцев Сергей Яковлевич, от вновь вспыхнувшего переутомления туберкулезного обострения. В обстановке экономического кризиса охватившего тогда Францию, безденежья и безработицы, семье нужно было возвращать долги за лечение, платить за жилье, хотя бы и самое дешевое!

Цветаевы все эти годы постоянно переезжали, живя в менее дорогих пригородах Парижа: в Медоне, Кламаре; на самых высоких этажах, в тесных квартирках, без лифта и балкона. Экономили деньги на всем, кроме питания, учебы и летнего отдыха детей.

Аля никогда не сидела без дела, постоянно подрабатывала шитьем и вязанием, делала рисунки для модного журнала. За это платили весьма сносно, но денег все равно не хватало: молодой девушке хотелось одеться, пойти на концерт, в синематограф, посидеть с друзьями в кафе, да и просто – купить моток красивой шерсти для вязки своих заказов.

Неизбывная нищета действовала на Алю угнетающе, она становилась раздражительной, резкой, все чаще отвечала апатией и упреками на просьбы и требования матери…

Устроилась в Париже на курсы медтехников, в надежде жить отдельно от родителей, иметь приличную зарплату, но, проработав два месяца в качестве медсестры и уборщицы в кабинете предприимчивого дантиста (мыла полы и инструменты по ночам, а днем слушала учебные лекции), вынуждена была уйти, по настоянию Марины Ивановны, хотя в одном из писем к Анне Тесковой, подруге по «вшенорскому, лесному житию», Цветаева писала с резкою горечью:

«Аля все худеет, сквозная, вялая, видно сильнейшее малокровие. Шесть лет школы, пока что, зря, ибо зарабатывает не рисованием, а случайностями, вроде набивки игрушечных зверей,. Очень изменилась и внутренне.. <…> У нас грязь и холод (уголь и его отсутствие). Во Вшенорах тоже была грязь, но была большая уютная плита, за окнами был лес, был уют нищеты и душевный отвод настоящей природы.»

…Но и в парижских пригородах тоже была настоящая природа: медонские леса, мальмезонские, версальские тропинки, по которым сопровождал Марину еще один ее «паж», с которым она познакомилась совершенно случайно, на одном гостеприимном чаепитии.. Там она читала свою трагедию» Федра», только что написанную, страстную мучительную, берущую истоки из древних легендарных жизней, троп и Бытий, если позволено будет так сказать. И там впервые за десять лет жизни былла у нее, королевы босоножки, недолгая, не бессрочная, но наастоящая медонская весна, о которой она писала Анне Антоновне Тесковой: «В Медоне чудно. Первые зазеленели каштаны, нет – до них какие-то кусты с сережками… Мой спутник Н. П. Гронский] – породистый 18-летний щенок, учит меня всему, чему научился в гимназии (о, многому!) – я его – всему, чему в тетради. (Писанье – ученье, не в жизни же учишься!) Обмениваемся школами. Только я – самоучка.»

Марина с Муром. Медонский лес. Фотография Николая Гронского.

Николай Павлович Гронский. Дважды студент Сорбонны, бакалавр юриспруденции и филолог, печатающий иногда критические литературные заметки в газете» Последние новости», где редактором был его отец, Павел Петрович Гронский, до октябрьского вихря – крупный общественный деятель от партии кадетов, юрист и философ.

Выросший в интеллигентной, стародворянской семье, безупречно воспитанный юноша, с творческою, артистической жилкою, ибо целые увесистые, тяжелой бумаги, шнурованные тетради, исписывалась им – стихами, которые показывал редко кому, разве что – матери, Нине Николаевне, талантливому скульптору, женщине страстной, бурно увлекающийся, полной вечных замыслов, идей, озарений… Да позже еще – ей, Марине, но она была к стихам его, по – державински тяжеловесным, и вообще, попыткам творить, – безмерно строга.

Что говорила Марина ему при встречах, долгих, медонских, медовых, закатных и утренних, свежих от росы, за чашкою кофе, так и осталось неизвестным, а строки писем – скупы и касаются только каких – то деловых вопросов,: гонораров, устройства рукописей, перепечатки их, в частности, той же» Федры» с которой «безжалостно запоздала»! или поэмы «Перекоп» -, снятия дома в Савойе на лето, купания кошки, обросшей блохами, визита трубочиста, ключей консьержки, сломанной коляски Мура, засоренной раковины… Таких милых и беспомощных мелочей, из которых складывался трудный Быт Цветаевой, почти невозможное по высоте Духа ее – Бытие, с перепачканными сажей и копотью от кастрюль руками.

Лишь в двух посланиях к Николаю Гронскому, которого Марина неизменно величает по отчеству, то ли – намеренно взрослит, то ли – осторожничает, видя его чрезмерно рыцарскую к ней почтительность, говорится о стихах. Я приведу здесь эти строки почти полностью и комментарий мой к ним будет осторожен, «ибо много тайн меж словами», у Поэтов – особенно. Итак:

«О стихах: Вы еще питаетесь внешним миром (дань полу: мужчины вообще внешнее женщин), тогда как пища поэта: 1) мир внутренний, 2) мир внешний, сквозь внутренний пропущенный. Вы еще не окупаете в себя зримость, даете ее как есть. Оттого Ваши стихи поверхностны. Ваши стихи моложе Вас. Дорасти до самого себя и перерасти – вот ход поэта.

Вы сейчас отстаете (Вы многое знаете, чего еще не умеете сказать – оттого, что недостаточно знаете) – вровень будете лет через семь, а дальше – перерастание, во всей его неизбывности, ибо – чем больше растет поэт, тем больше человек, чем больше растет человек…

Это я о насущном, внутреннем.

О внешнем: Вы еще не умеете работать, в Вас еще нет рабочей жилы, из которой – струна! Слова в Ваших стихах большей частью заместимы, значит – не те. <…> … Вам многое хочется, кое-что нужно и ничего еще не необходимо сказать…

И чтобы закончить о речах и стихах: Вы еще немножко слишком громки.»

Чтобы утишить эту громкость до истинной, внутренне – сосредоточенной Тишины Души Поэта, Марина, как и всегда окунулась с головою во всего Гронского, без устали вкачивая в него Себя, все еще – молодую, если не внешне, то изнутри. Она была счастлива их знакомством, в котором ему все было – внове, все было – интересно: и острота ее ума, и пылкость воображения, и несдержанность ее, порою.. Они разбирали вместе кусочки

«Федры» – трагедии, словно выплывшей из нее самой легким облаком – заревом, и она тщательно разъясняла ему что – то непонятное. Непонятную ему пока любовь зрелой Женщины к молодому человеку, почти что сыну – по возрасту. Любовь, замешанную на истовом, неутоленном чувстве «выпестовывания», материнства, Она, конечно, хотела, чтобы он раньше созрел, дорос до себя и перерос себя, как и подобает Человеку Творящему… Неважно, пишет он что то при этом или – нет. Творить судьбу себя тоже – талант. Данный Небесами – не каждому. Она хорошо понимала это. И старалась, чтоб ему было, что сказать.. Чтобы научился говорить. Чтобы – не боялся…

Часто и – замолкала в беседе, просто смотрела в глаза, подвигала ближе к себе оловянную чашечку с горячим обжигающим кофе – знаменитую чашечку Цветаевой, из которой никто не мог пить, кроме нее, ибо – нестерпимо обжигала губы, до дна Души, так же, как и строки ее стихов.. Он не нарушал молчания, а она сама не наводила его на параллели с сюжетом «Федры», ибо разумом и сердцем всячески сопротивлялось охватывающему ее порой чувству недоумения, холодка и ознобы, при виде его стройной, немного сутулой фигуры, всегда чуть нагибавшейся при входе в их дом, строго – скромный, но неизменно приветливый для всех, кто вошел. И это – она, которая никак не признавала надвигающегося «сорокалетия и после», с его неизбежной, как ей всегда казалось, зимой одиночества… Аля, почти всегда бывшая рядом с нею, восемнадцатилетняя девушка с бездонностью серо – зеленых как море глаз, косою до пояса и какой то необъяснимой хрупкостью от которой сжималось сердце..

…Он стал почти своим в их доме. Через него передавались приветы и скромные сувениры родителям, ему, без тени смущения, рассказывались маленькие семейные тайны, к примеру, кому делались, а кому – нет прививки от туберкулеза. Ему рассказывали о течении болезней и о капризах маленького Мура. Ему дарились и давались для чтения самые сокровенные, – даже незавершенные! – рукописи.

Так, он читал заметки Марины о Германии, раньше нигде не опубликованные. В них она вспоминает о себе юной, еще не сироте, но уже познавшей бездну детской влюбленности, отчаяния, одиночества. Вспоминает пронзительно, с острым ощущением невозвратности, нелдолюбленности, вообще – с детства – нелюбимости! Почему она дала ему прочесть именно эти заметки? Надеялась ли их опубликовать в «Последних днях», откуда неизменно исправно получала, пусть и маленькие, но – гонорары, выручавшие семью, как всегда, «в самую последнюю минуту»? * (*Слова М. Цветаевой) Или – просто хотела дать ключ к своей Душе, тот самый неуловимый камертон, который он бы чутким ухом понял и почувствовал – непременно. Так ей, Марине, думалось. И – верно думалось, ибо чувствовала, знала, зрила вещим оком своим она людей – насквозь.. И потому, ничтоже сумнешиеся, подпустила Николая Гронского на близкое расстояние. До самого сердца. Сердца не только своего. Семьи. Вместе с Цветаевыми – Эфрон он исправно посещал синематографы и вечера публичных выступлений С. М. Волконского – старого знакомца Марины еще по «якобинской, маратовской Москве»; А. М. Ремизова, В. Маяковского, (* прежде нигде документально не отмеченное чтение стихов Маяковским, на котором мог присутствовать Гронский с Цветаевыми, к примеру, состоялось в конце ноября 1928 года – автор) – словно еще один ребенок, птенец, которого она щедро приняла под свое безбрежное крыло. Ее это утешало, ободряло, хотя, быть может, внутри себя она и насмешничала, гордясь немного тем, что принялась взращивать еще одну Высокую и бесприютную Душу. И – главное. Марина – наблюдала. За дочерью. Сердце которой было чуть смущено. В пору приближающегося шестнадцатилетия это так естественно, что не всем заметно. Разумеется, кроме Матери.. Да еще такой, как Цветаева.

Аля тогда непременно и незаметно была рядом с ними. С ним. Он часто держал ее под руку. Ей он нравился: молчаливый, несколько застенчивый юноша, старомодно вежливый, взахлеб рассказывающий о горах, об их далекой высокой снежности и синеве – увлекался всерьез альпинизмом, что Але при ее больном сердце, малокровии было – недоступно. Рассказывал Николай и о горных, альпийских цветах, о зеленой траве, почти под снегом, о загадочном, остролистном, тонколепестковом, «эльфно – фейном», волшебном, из легенд, эдельвейсе… Особенно чарующе звучали такие рассказы на вольном ветре медонских лесов, в долгие часы их прогулок – неспешных, все они были хорошими ходоками, включая Мура Деревья качали листвою где – то в вышине, вязы, буки, белые клены – яворы, а он – все рассказывал, рассказывал своим характерным,. чуть глуховатым голосом, меняя интонацию, утишая, ее – помнил ведь, что сказала Марина о его» юношеской громкости». Он читал строфы своей поэзии, немного непонятной, похожей на стариную вязь альбома в велюровом переплете, с кожаными застежками, и Але все казалось, что слушая ее, погружается она в давно забытый мир, пахнущий еще детством: томиками» Войны и мира» в книжном шкафу гостиной на нижнем этаже, в давно исчезнувшем доме в Борисоглебском, с вязью углем начертанных букв Марининого четверостишия слева от перил изломанной лестницы – тогда почти сожгли балясины в камине, обои потопили там же, спасаясь от «ледяной пустыни холода»… Жаль, что нельзя было заснять это время на серебряный негатив, как часто делали они сейчас, ловя глазом объектива большеголового, сияющего румянцем Мура, который любил играть волосами Марины, пропуская их сквозь пальцы, сидя у нее на коленях… Фотография получилась отменная: красивый, горбоносый профиль «Ма – ми» в ореоле распушенных ветром и сыновней рукою волос, ее поза орлицы, закрывающей крылом своего крупного увальня – орленка, пока еще безмятежного и солнечного… «Колюшка», как часто называла Марина Гронского, хорошо умел управляться с тяжеловесной треногою фотоаппарата, и часто, неся за ним кофр с негативами и черным покрывалом, Аля думала, что многое отдала бы, чтобы вот так спокойно идти – вслед ему или об руку с ним. По благоуханным тропкам Медона ли, Версаля, Кламара.. А, может быть, когда нибудь и – России..Они читали одни и те же книги. Их тщательно выбирала им Марина, следящая зорким оком за их романом – тихим, едва заметным, едва осмеливающимся быть… Только намечался его рисунок, даже не рисунок, а – канва… Марина была бы счастлива, она дружила со всею семьею Гронских, особенно уважая главу семейства, но по женски чутко понимая и метущуюся, мятежную душу Нины Николаевны. Та, будучи намного моложе супруга, имела несчастие влюбиться в другого, но не имела смелости уйти из семьи. Двойственность, разрывность натуры Нины Гронской, разорванность ее сердца болью Цветаева почувствовала тотчас, лишь однажды побывав в гостях наверху, в мезонине Нины Николаевны… Многие из ее работ были неокончены, повсюду висели на стенах фотографии сына, и где то украдкою, меж ними, проглядывал профиль того, другого, нечеткий неясный, как намечающийся берег иной, возможно – невозможной жизни.

Николай Гронский.

Роман Нины Гронской, посмевший быть, в конце концов, реальностью, смял собою другую Реальность. Только намечавшуюся. Марина, с молчаливого согласия всей семьи планировала совместный с ними отдых Гронского в Понтайяке, ожидая его в сентябре, к океану и планируя, какой это» незакатный, нескончаемый будет сентябрь».. Но вместо этого – грянул совсем не сентябрьский гром: Нина Николаевна внезапно, ночью, решилась выяснить отношения с мужем. После ссоры, она собрала вещи и ушла жить в мастерскую, что располагалась в одном из районов Парижа. И хотя речь о разъезде и разводе пока не шла, с отцом Николая случился сердечный приступ. Не решившись оставить больного на руки прислуги, сын отложил отъезд в Понтайяк, хотя Сергей Эфрон уже принес ему посылку для Марины и Али.. Посылку, увы, пришлось возвратить. И деньги, одолженные у Эфрона на билет, – тоже..

Мечтанная, поздняя, сорокалетняя, «океанная, безбрежная» осень Марины – пропала.

Но, получив письмо от Гронского, о категорической невозможности приезда, она пишет ему строки, летящие чуть наискось, через листы, стремительные, и словно стремящиеся утешить: " Только что твое письмо о перемещении матери. А ты где теперь будешь? Чуяло мое сердце, что на том верху я буду только раз! (бывший).

– Ты сберег мать от большого ужаса, но – может быть – и от большого счастья. Думал ли ты о последнем часе – в ней – женщины? Любить, это иногда и – целовать. Не только «совпадать душою». Из-за сродства душ не уходят из дому, к душам не ревнуют, душа – дружба.

Но – ты дал ей чистую рану (того она, конечно, вознесет превыше облаков, и ТАМ – с ним будет!) – сейчас в ней огромная пустота несбывшегося, – заполнит работой.

Я рада за нее – и мне больно за нее. А боль всегда слышней радости.

– Когда ты когда-нибудь захочешь уйти из дому, тебя твой сын так же удержит, как ты-сейчас-мать. La justice des choses.

О, Колюшка, такой уход гораздо сложнее, чем даже ты можешь понять. Может быть ей с первого разу было плохо с твоим отцом (не самозабвенно – плохо) и она осталась, как 90 или 100 остаются – оставались – как будет оставаться 1 на 100 – из стыда, из презрения к телу, из высоты души.

И вот – молодость кончается. Ей за-сорок, – еще 5 лет… И другой. И мечта души – воплотиться, наконец! Жажда той себя, не мира идей, хаоса рук, губ. Жажда себя, тайной. Себя, последней. Себя, небывалой. Себя – сущей ли? – «Другой»? Средство к самому себе, наш слепой двигатель. Посылаю тебе две книжки, ничего не скажу, скажи – ты. Дошел ли рыцарь? (* Гравюра» Рыцарь – Брунсвик у Пражского моста, любимая Мариной и подаренная ею Николаю Гронскому. Взамен Марина Ивановна получила от «Колюшки» книгу Р – М. Рильке, которую он назвал» письмами Поэта, посланными через меня!» – автор.) Заказным, пропасть не может! Сейчас ухожу в Ройян, обрываю письмо, вечером буду писать еще, люблю и обнимаю тебя, спасибо за все.

М.

Чудесная печать.

До чего мне ее жаль!

…Она жалела мать» медонского пажа» как Женщину, взывала к юному сердцу, учила его принимать боль, словно позабыв на миг вспышку ссоры, возникшую на пустяке: Гронский и Але прислал книгу с дарственною надписью. Приближался как раз день ее рождения – 18 сентября. Надпись на книге почему то показалась Марине двусмысленной. В ней Николай говорил, что преподносит подарок на именины ангелоподобной девушке, у которой ангела – хранителя, к сожалению, нет! (*Надпись восстанавливаю по смыслу письма М. Цветаевой лишь приблизительно, оригинал книги неизвестен) Что было еще в надписи? Отчего так вспылила Марина?. Что непозволительное чужой Душе нечаянно подглядел своим свежим, юношеским оком Николай Гронский в отношениях светловолосого птенца и босоногой Королевы? Некую отстраненность Али от матери? Льдинку соперничающей холодности меж ними? Ведь она все -таки была ее соперницею, Аля, более свежая, более легкая на подъем, более мягкая пока еще, в восприятии мира, который для нее победно сиял всеми красками: и заката и восхода. Еще сиял.