Текст книги "Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы"

«Задета заживо».. В этом – вся Марина. Королева, она оставила бы любую колкость, двусмысленность, любую жалость – лишь Себе, только себе, как и любую неприкаянность, возвышенность, но Алю… Алю она должна была защитить. Отчего? Она и сама не ведала. В письмах к Анне Тесковой, чешской приятельнице, одной из немногих, потом она напишет более откровенно о том, несбывшемся в «рябиновой горечи отказа», королевском лете:

«В сентябре должен был приехать сюда ко мне один мой молодой (18 лет.) друг, чудесный собеседник и ходок – Н. П. Гронский.. Сентябрь – месяц беседы и ходьбы: беседы на ходу! я так радовалась – и вот – как всегда – чтo? – несвершение. В последнюю минуту оказалось, что ехать не может, действительно не может, и я бы не поехала. Остался по доброй воле, т. е. долгу, – как я всю жизнь, как Вы всю жизнь – оставались, останемся, оставаться – будем. Так же не поехал на океан, как я не поеду к Вам в Прагу. – Порядок вещей. – Не удивилась совсем и только день горевала, но внутренне – опустошена, ни радости, ни горя, тупость. Ведь я в нем теряю не только его – его-то совсем не теряю! – я себя – с ним, его – со мной, данную констелляцию в данный месяц вечности, на данной точке земного шара.

Хороший юноша. Понимает всё. Странно (не странно!) что я целый вечер и глубоко в ночь до его приезда (должен был приехать 1-го, ходила на вокзал встречать, возвращаюсь – письмо) напевала:

 
Behut Dich Gott – es war zu schon gewesen —
Behut Dich Gott – es hat nicht sollen sein!
(Храни Тебя Бог, это было бы слишком прекрасно!
Храни Тебя Бог, этому не суждено было быть! (нем.).)
 

Я все лето мечтала о себе-с-ним, я даже мало писала ему, до того знала, что все это увидит, исходит, присвоит. И вот… Мое письмо к нему, там было вот это, Вам понятное:

«Милый друг, я понадеялась на Вашу линию – пересилила моя. Вы просто оказались в моей колее. Если бы Вы ехали не ко мне, Вы бы приехали.

Вы теряете весь внешний мир, любя меня»

А внешний мир – это и рельсы, и тропинки вдоль виноградников, – и мы на них…

В Медоне мы с ним часто видимся, но – отрывочно, на людях, считаясь с местами и сроками. Здесь бы он увидел меня – одну, единственную меня. Второй раз этого не будет, жизнь не повторяет своих даров – особенно так принимаемых.

Будь я другой – я бы звала его, «либо – либо», и он бы приехал, бросив семью, которая в данный час только им и держится (не денежно, хуже), и был бы у меня сентябрь – только не мой, ибо у той, которая может рвать душу 18-летнего на части, не может быть моего сентября. Был бы чужой сентябрь. – Бог с ним! – Так у меня все-таки – мой.

 
A celle qu’un jour je vis sur la greve
Et dont le regard est mieux qu’andalou —
Donne un coeur d’enfant pour qu’elle le creve:
– Il faut a chaqun donner son joujou…
 

(Той, которую я видел однажды на плоском песчаном берегу

 
И чей взгляд нежнее, чем у андалузки,
Дай сердце ребенка, чтобы она его растерзала,
Каждому надо дать его игрушку… (фр.).)
(Баллада Ростана («Баллада о Новом Годе») NB! Юношеская.)
 

(66
  Все примечания здесь – Марины Цветаевой – автор.)


[Закрыть].

Я знаю, что таких – любят, о таких поют, за таких умирают. (Я всю жизнь – с старыми и малыми – поступаю, как мать.) Что ж! любви, песни и смерти – во имя – у меня достаточно!

Я – die Liebende, nicht – die Geliebte

[Любящая, не – возлюбленная (нем.).].

Читали ли Вы, дорогая Анна Антоновна, когда-нибудь письма M-elle de Lespinasse (Жюли де Леспинас – автор книги, составленной из писем к горячо любимому человеку.) (XVIII в.). Если нет – позвольте мне Вам их подарить. Что я – перед этой Liebende! (Если бы не писала стихов, была бы ею – и пуще! И может быть я все-таки – Geliebte, только не-людей!)

 
…То мой любовник лавролобый
Поворотил коней
С ристалища. То ревность Бога
К любимице своей…
 

(Из стихотворения М. Цветаевой «Ночного гостя не застанешь…»)

…Пишите об осенней Праге. Господи, до чего мне хочется постоять над Влтавой! В том месте, где она как руками обнимает острова!

Я еще когда-нибудь напишу о Праге – как никто не писал – но для этого мне нужно увидеть ее зaново – гостем.»…

…Она мечтала о Праге, как о волшебном сне, мечтала о месте, где любила, где, как ей казалось, была любима. Ей хотелось, быть может, нового взлета Души, может быть, она его себе – намечтовывала, напридумывала – не смею спорить с более строгими исследователями и критиками. Но в чем – то она была, несомненно, была права. Ушедший в сторону долга, отдалившийся от нее Колюшка Гронский сначала поднялся в горы, откуда еще писал ей письма, передавал приветы Але.. А потом нить общения, летучий миг и час души, что складывается всегда столь сложно, а теряется – ошеломляюще быстро, разом, как – то – оборвалась. Через пару лет они с Алей узнали, что Николай собрался жениться. На красивой восемнадцатилетней девушке, чем то напоминавшей… их двоих одновременно. Он посвящал ей, девушке – невесте, стихи, развешивал на стенах комнаты ее фотографические снимки, но тщательно прятал свои строфы от чужих глаз, что то вымарывая в них густыми чернилами: заглавные буквы инициалов, первые строфы посвящений.. Как будто не хотел, чтобы чужой, ревнивый глаз, равнодушно – жадно коснулся того волшебно очерченного круга, в котором он еще жил которым дышал вспоминая, как во сне… Он не думал, что вскоре его заветной тайны осторожно, едва – едва, затаив дыхание, коснутся любящие пальцы, а строфы увидят любящие глаза, чтобы по матерински, нежно, пылко, слепо, чуть возвышенно и пристрастно, оплакать его внезапный, почти радостный уход ввысь, выше синевы гор, в вечную синеву.

Он погиб в ноябре, Погиб нелепо, просто выйдя из дому, оставив незадвинутым даже стул, сказав домашним, что скоро вернется. Не вернулся. На станции парижского метро, его сбила проносящаяся мимо электричка (Причем, некоторые очевидцы говорили, что он бросился под нее сам, и этому можно было верить, поскольку чисто технически быть сбитым электропоездом в метро – очень трудно, не позволяет система безопасности и высокая рельсовая подушка. О самоубийстве сына, возможно, догадывались и родители, прежде всего мать, Нина Николаевна. Об этом есть некоторые отголоски в воспоминаниях современников – автор.) Некоторое время он пробыл в бессознательном состоянии и умер вечером того же дня, в одной из больниц поблизости, куда его доставили, вероятно, от кровоизлияния в мозг, или внутреннего кровотечения, ибо удар, отбросивший его назад, к стене был довольно сильным… Я пыталась отыскать материалы о Николае Гронском в веб – сети. Но нашла там лишь письма Марины к Анне Антоновне Тесковой, искренней и любящей наперснице по «златой, незабвенной» Чехии. Эти письма говорят лучше, чем бы сумела сказать я, быть может, несколько пристрастный автор. Послушаем же голос Марины Цветаевой. Матери, потерявшей очередного птенца – мальчика. Любимого. Одинокого. Любившего? Влюблявшегося? Так и не смогшего – позабыть? Да, их очень сложно было забыть, двух светловолосых ведуний с колдовскими глазами и прищуром: Алю и Марину. Их сложно было сравнить с кем – то. Никто не мог выдержать сравнений с ними. … но они старались не думать об этом. Ибо были – по королевски – скромны… Но мы опять отвлеклись, читатель! Вернемся же все – таки к письмам осиротевшей Королевы. Возможно, что рядом с нею в тот момент была и ее неразлучная фея – дочь… Никто не знает доподлинно. Прошло слишком много времени. Воды летейские текут быстро.. Это чудо, что мы с Вами можем их повернуть вспять, с помощью листков с выцветшими чернилами и вот этих строк на них:

«…А вот другое горе: мое. Чистое и острое, как алмаз.

21-го ноября погиб под метро юноша – Николай Гронский. Он любил меня первую, а я его – последним. Это длилось год. Потом началось – неизбежное при моей несвободе – расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: нaглухо. За все три года я его видела только раз, в поезде, – позвала – не пришел. (Позвала «заходить» и он, не поняв словесного прикрытия, оскорбился.) И вдруг, 21-го ноября утром в газете…

– Но это не все. Юноша оказался большим поэтом. Вот его вещь, – мой грустный подарок Вам на Новый Год. Он и при мне (18, 19 лет!) писал стихи и были прекрасные строки, и я все спрашивала его, верней – себя: – Будешь ли ты – или нет – поэтом? И вот, расставшись, стал. Сохранилась вся наша переписка (лето 1928 г.) – целое Briefbuch (Книга писем (нем.) Он писал мне из Bellevue (под Парижем, где и мы жили первый год) в Pontaillac, на океан. Он должен был ко мне приехать, но придя перед поездом проститься с родителями, застал разъяснение: мать уходила от отца. Поставив чемодан у двери, вступил в «беседу» – третьим, – и сразу скажу, что чемодан этот 6 ч. спустя унес обратно на свой чердак, где жил, т. е. остался – чтобы мать осталась – и никогда ко мне не приехал – и никогда уже не увидел Океана. А мать, 6 мес <яцев> спустя (он заработал по месяцу на чек!) все равно ушла, и жертва была – зря. Все это сохранилось в его и моих письмах. Он подарил мне свой детский крестильный крестик, на котором «Спаси и сохрани». – «Я всё думал, что Вам подарить. И вдруг – понял: ведь бoльше этого – нет. А пока Вы со мной – я уже спасен и сохранен». Я надела ему – свой, в нем он и похоронен, – на новом медонском кладбище, совсем в лесу: был лес, огородили – и всё. Там он и лежит с 26-го ноября (вчера как раз был месяц!) под стражей деревьев, входящих в кладбище, как домой. Сколько раз мы мимо него ходили!

9-го дек <абря> появилась его поэма Белла-Донна (савойская горная цепь), я написала о ней «статью» (Статья «Посмертный подарок», вошедшая в эссе «Поэт-альпинист»)…

Это – первый поэт, возникший в эмиграции. Первый настоящий поэт. Вы это сами увидите.

После него осталось 500 рукописных страниц стихов: много больших поэм (знаю, пока, только одну) и драматическая вещь «Спиноза». Через несколько месяцев выйдет первая книга, стран <иц> на 130. Издает – отец. Отец его один из редакторов «Посл <едних> Новостей».

Да, он был необычайно красив: как цветок.

У меня осталось к нему несколько стихотворений. Вот одно (1928 г., весна)

 
Лес! Сплошная маслобойня
Света: быстрое, рябое,
Бьющееся без забрал…
Погляди, как в час прибоя,
Лес играет сам с собою! —
Так и ты со мной играл.
 

Не показывайте никому. Жду отзыва на поэму. Обнимаю и люблю.

МЦ.

А поэму непременно покажите Бему. Я бы хотела, чтобы он о ней сказал в печати – это все, что осталось у родителей: посмертная слава сына. Объясните ему, ибо если не понравится, пусть лучше не пишет. Это мой настоящий духовный выкормыш, которым я – горжусь.

Правда, какое бездарное предисловие Адамовича?* (*Публикацию поэмы «Белла-Донна» в «Последних новостях» предваряло вступление Г. В. Адамовича – автор) А мне написать – не дали.

Ванв, 24-го января 1935 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Ваше письмо я прочла матери Гронского, в ее огромной и бедной студии (она – скульптор), где из стеклянного шкафчика глядит ее сын – то десятилетним фавнёнком (острые ушки!), то 16-летним почти-собой, и последняя скульптура – статуэтка во весь рост: сидит с чуть наклоненной головой, руки в карманах, нога-на-ногу, – вот-вот встанет: сидение, как бы сказать, на отлете, дано ровно то мгновение до-приподымания. Вещь меньше, чем в 1/2 метра: как в обратную сторону бинокля… <…>

21-го с его смерти было 2 месяца, я случайно оказалась в этот вечер у его матери (мать и отец живут врозь) и слезла на том самом метро Pasteur, где он погиб. Долго смотрела-спрашивала.

…Совсем не знаю, возьмут ли Посл <едние> Нов <ости> мой «Посмертный подарок». Вещь, разрубленная пополам и подписанная мною под ровно 300-ой строкой, чуть ли не посреди фразы, валяется.»…

И далее, в других письмах Анне Тесковой, Марина ревностно и страстно продолжает эпопею» посмертия» Николая Гронского. Эпопею смоубеждения. Самоспасения себя – Любовью..

…«А вот стихи Н. П. Гронского – мне – тогда – (1928 г.) – которых он мне никогда не показал:

 
Из глубины морей поднявшееся имя,
Возлюбленное мной – как церковь на дне моря,
С Тобою быть хочу во сне – на дне хранимым
В глубинных недрах Твоего простора.
Так, веки затворив, векa на дне песчаном,
Ушед в просторный сон с собором черным,
Я буду повторять во сне «осанна!»
И ангелы морей мне будут вторить хором.
Когда же в день Суда, по слову Иоанна,
Совьется небо, обратившись в свиток.
И встанут мертвые, я буду говорить «осанна»
Оставленный на дне – и в день Суда – забытый.
Bellevue 1928 г.
Осанна = спасение
 

(Его пометка)

Отец сидел и читал письма (его – ко мне), я сидела и читала его скромную черную клеенчатую книжку со стихами… Отец часто смеялся – когда читал про кошку – нашу, оставленную ему, когда уезжали на море, и которую он от блох вымыл бензином – и что потом было – и еще разное, бытовое <…> Хочу (как в воду прыгают!) дать ему и свои письма – к нему. Пусть знает ту, которую любил его сын – и то, как эта та его любила. Матери бы я не дала (ревность).

…Говорили об издании стихов. Всего будет 3 тома. I – поэмы, Спиноза (драматическое) и немного стихов. II т <ом> – то, что он называет Лирика. III т <ом> – проза (к <отор> ую я совсем не знаю, только письма). А лучший том – когда-нибудь – будет наша переписка, – Письма того лета. Этим летом непременно (огромная работа!) перепишу их в отдельную тетрадь, его и мои, подряд, как писались и получались. Потом умолю Андрееву переписать на машинке и – один экз <емпляр> отцу, один экз <емпляр> – Вам. Самые невинные и, м. б. самые огненные из всех Lettres d’amour (Писем любви (фр.).) Говорю об этом спокойно, ибо – уже тaк давно, и один из писавших – в земле…

Самое странное, что тетрадь полна посвящений В. Д. (его невесте, к <отор> ая вышла замуж за другого) – посвящений 1928 г., когда он любил – только меня. Но так как буквы – другим чернилом, он очевидно посвятил ей – ряд написанных мне, а мне оставил только это – неперепосвятимое – из-за имени. (Марина: море).

Напр <имер> – рядом с этим, т. е. в те же дни – посвященные В. Д. стихи о крылатой и безрукой женщине. Прочтя, сразу поняла, что – мне, ибо всю нашу дружбу ходила в темно-синем плаще: крылатом и безруком. А тогда – никакой моды не было, и никто не ходил, я одна ходила – и меня на рынке еще принимали за сестру милосердия. И он постоянно снимал меня в нем. И страшно его любил. А его невеста – видала карточку – модная; очень нарядная и эффектная барышня. И никакого бы плаща не надела – раз не носят. Когда прочтете переписку, поймете почему двоелюбие в нем – немыслимо. Очевидно – с досады, разошедшись со мной. Или ей – как подарок… <…>" Но кому был нужнее всех этот подарок? Истрадавшемуся сердцу Марины? Или молчаливому – Али… Аля почти всегда молчала о себе. Лишь в страницах воспоминаний о матери, в «Страницах былого» написала несколько сдержанно и насмешливо: " К начинающим поэтам она (М. Цветаева – автор.) была добра и безмерно терпелива, лишь бы ощущала в них – или воображала! – «искру божью» дара; в каждом таком чуяла собрата, преемника – о, не своего! – самой Поэзии!» (Цитируется по: А. С. Эфрон» Страницы былого. Какой она была?» Стр. 301.)

Но в это невозможно поверить – чтобы Аля смеялась над Матерью?! Над Гением, имеющим право на ошибку. Над своею зеленоглазой «Ма – ми»?! Этого не могло быть, потому что просто – быть не могло. Но тогда… Аля смеялась над собою? Уж это то она хорошо умела делать, и тоже – по королевски – унаследовала от Марины.. Какой это был смех? Горький? Сдавленный вздохом? Смешанный с пеленою слез? Мы никогда не узнаем. Отсылая письма Н. П. Гронскому (копии) Анне Саакянц для публикации в ее книге – биографии о Цветаевой, Аля сдержанно и сухо заметила:

«О стихах только два письма..»

Она не хотела, чтобы» медонского пажа» величали, знали – Поэтом. Она хотела, чтобы таким он остался лишь в ее Памяти, в ее сердце. Оно еще откроется для Любви. Трагической. Сильной. Настоящей. Судьба высечет черты этой Любви сильным и точным резцом. И память о Ней, Любви, тоже останется в сердце Ариадны Сергеевны навсегда, на всю жизнь… Но память о первом чувстве – сильнее всех остальных, при всей его «медовой, пряной, полынной» горечи…

Догадки, озарения души. Чего они стоят? Быть может – самого малого. Их нельзя принимать за истину. Но только так можно объяснить странный, невозможный на первый взгляд, холодок отчужденности возникший именно в те годы между матерью и дочерью и нервные горькие строки писем Марины к Анне Тесковой, Ариадне Берг,

В. Сосинскому об одиночестве, об «уходе Али»… Она как то призналась и самой дочери:

«Я боюсь потерять тебя, навсегда, как Ирину. Я так боюсь разлуки!» Разлука. Она мечтала преодолеть ее, вечно тянувшуюся за нею шлейфом.. Теряяя всех Любимых, она не могла позволить себе потерять еще и Дочь.. Но..

Неминуемая и страшная для Марины разлука все же – наступила.

Семья Цветаевых – Эфрон раскололась на две части. Одна из них, самая трепетная, щемящая и значимая для Марины, – муж и дочь – оказалась с 1937 года в Советском союзе, в Москве, вторая – не менее значимая – Мур и она сама, – до июня 1939 года, до оккупации немецкими войсками Чехии, и крушения всех, оставшихся еще, крохотных осколков надежды, – во Франции, в Париже.

Как это произошло? Что все – таки предшествовало расколу семьи и началу страшной трагедии? Почему, покидая навсегда Францию, Марина пророчески обронила стихотворную строку: «Дано мне отплытье Марии Стюарт…»? То есть – отплытье – на смерть?!

Или трагедия Семьи тогда и – не начиналась, а лишь – продолжилась? Или это была уже не трагедия, а – фарс?

Кто – то невидимый, повторюсь, подобно Року в древних пьесах, разыгрывал действие их жизней, акт за актом, старался превратить начертания их судеб всего лишь в ниточки, за которые неторопливо дергают кукол – марионеток. Этот, невидимый, все рассчитал правильно. Это был необыкновенный расчет. Математический. Логический. Психологический. Чрезвычайно дальновидный. Трезвый. Хладнокровный. И – прежде всего – основанный на знании глубоких «пружин» семьи и почти всех ее «секретов в шкафу». То, что я сейчас скажу здесь, на этих страницах, может вызвать у кого – то легкую усмешку недоумения, у кого – то – шок, у кого – то равнодушное пожатие плечами: очередные домыслы! Что ж! Пусть так. Не смею спорить. Не собираюсь. Просто начинаю очередную главу из жизни Али Эфрон. Попытку приближения к истине. Пусть и робкую. Итак..

Аля постепенно все более погружалась в отчаяние. Сжилась с ним. Немудрено было это «сжитие». Они с матерью тщетно боролись против «посеребренной» своей, всегдашней, надоевшей до оскомины, до боли, нищеты. Боролись неустанно. Пытаясь вовремя платить налоги неумолимому фининспектору и вносить ежеквартальный терм за снимаемую квартиру. Часто – с помощью друзей (Дм. Святополк – Мирского, С. Андронниковой, Р. Ломоносовой, А. Тесковой, Ариадны Берг) и случайных меценатов.

Или же – с помощью жалкой горсти франков, вырученных за сшитые Алиными руками зайцев и мишек, и за связанные ею же прелестные вещицы, в виде жакетов и жилеток с орнаментом из зеленых листьев на голубом фоне – входил в моду в том весеннем парижском сезоне мягкий мохер. Аля писала упорно статьи в кинематографические журналы – обожала кино, как и Марина, особенно – Чаплина! Писала отлично.

Но за это платили смешные, грошовые гонорары раз в три – четыре месяца. Ее переводы тоже мало кому были нужны. От отчаяния болело сердце, голова, просто – опускались руки. Мать же часто была резка и излишне требовательна, и ее усталые от забот глаза глядели как – то и куда – то сквозь Алю. Или Але – грезилось это? Она то жалела Марину и Сережу, то – злилась на всех и вся. Душа ее разрывалась.

От казавшегося совсем нестерпимым материнского равнодушия в такие вот трудные моменты безысходности все чаще клонилась она головой и душой на плечо обожаемого ею отца – мягкого, добродушного, внимательного, никогда не повышавшего на нее голоса, страстно и вечно увлеченного своими делами: еженедельником « Версты», главным редактором которого он являлся, евразийским движением, кинематографическими курсами, занятиями в театральной студии, встречами с товарищами!

Нищета словно и крылом его не касалась, ему самому всегда весьма мало было нужно, а семью он как то никогда и не умел обеспечить, да никому и в голову то не приходило – тяжкий воз добытчика вечно на себе везла неутомимая Марина: то писала – переводила на заказ в газеты и журналы, то устраивала литературные вечера, то занимала какие – то суммы у друзей и знакомых.. А Сережа.. Что ж! Сережа слаб, быстро устает, в нем неугасимо горит чахоточный огонек, ему надо беречь силы! Одно только евразийское движение и еженедельник – газета сколько времени отнимает, недаром же друзья и Марина в шутку зовут его «евразийскою лошадью»…