Текст книги "Марина Цветаева. Нетленный дух. Корсиканский жасмин. Легенды. Факты. Документы"

Ирина и Аля Эфрон. Две сестрички.

Не написали Аля и Марина своему» отважному версальцу» и о смерти маленькой сестры и дочери Ирины, родившейся в апреле 1917, уже после страшной, окончательной разлуки с Сережей, (* Семья весьма недолгое время, раннюю осень 1916 – ого, провела вместе в Александрове под Москвой, у сестры Марины, Анастасии, и в Феодосии, в Крыму, у Макса Волошина. Потом, по настоянию мужа, уже беременною, Марина возвратилась вместе с Алей в Москву. Ирина, вторая дочь, родилась 3 апреля 1917 года. Сохранились четыре записки Марины для Али из московского родильного приюта – автор.) и умершей в Москве в феврале 1920 года, от голодной слабости.

Марина оставила все это на «потом», для загаданной страстно ею – встречи! И для своей книги: «Земные приметы. Чердачное».

Для осмысления того страшного опыта,«небытия», который они с Алей вдвоем, в избытке, получили. Для его – не забвения.

Алины детские записи Марина вообще планировала включить в качестве второго тома в издание своих горчайших «Земных примет.» Чердачного». Тогда – не сбылось. Я читаю сейчас несколько страниц из нее, составляющей, как бы в едином ключе – и дневник, и страстное, ошеломляющее обнаженностью правды, свидетельство о времени, в котором они, две одинокие «птицы – странницы, бесприютные» жили, любили, надеялись и пытались еще творить:

«Пишу на своем чердаке, – кажется, 10 ноября, с тех пор, как все живут по – новому, не знаю чисел…

Живу с Алей и Ириной (Але – шесть лет, Ирине – два года 7 месяцев), в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов двенадцать картофеля, остаток от пуда!

Мой день: встаю – верхнее окно еле сереет – холод – пыль от пилы, ведра, кувшины, тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. Долго варила в нем похлебку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку ложкой, самовар старинный, кран витой, ни гвоздю, ни шпильке не поддавался, наконец, кто – то из нас как то – выдул! Самовар ставлю горячими углями, которые выдуваю тут же, из печки. Хожу и сплю в одном и том же, коричневом, однажды безумно – севшем, бумазейном платье, шитом еще весной 17 – го за глаза в Александрове. Все прожженно от падающих углей и папирос. Потом уборка…

Угли, мука от пилы, лужи (от мокрого белья и пеленок, вероятно, ведь Ирина еще мала!) – автор. И упорное желание, чтобы пол был чистым. За водой к Гольдманам (*соседи снизу), с черного хода. Прихожу – счастливая: целое ведро воды и жестянка! («И ведро и жестянка – чужие, мое все украдено», – пишет Марина. А что уцелело – выменяно на продукты, добавлю я от себя. – автор.) Потом стирка, мытье посуды, поход за даровыми обедами.

Не записала самого главного – веселья, остроты мысли, взрывов радости при малейшей удаче, страстной нацеленности всего существа – все стены исчерканы строчками стихов и NB – для дневника и книги (не было насущного – бумаги!), не записала путешествий по ночам в страшный ледяной низ, – в бывшую Алину детскую – за какой – нибудь книгой, которую вдруг безумно захотелось… Не записала своей вечной, одной и той же – теми же словами! – молитвы перед сном.

Но жизнь души – Алиной и моей – вырастает из моих стихов – пьес – ее тетрадок. Я хотела записать только день! (Марина Цветаева «Чердачное». Отрывки. 1917 – 1920гг.)

В этих днях и вечерах, «счастливых иногда – хлебом» – рождались стихи и пьесы Марины и такие вот, поражающие удивительные по силе чувства и внутренней жизни Души! – ее разговоры с шестилетней Алей:

«….Я рассказываю:

– Понимаешь, такая старая, старинная, совсем не смешная. Иссохший цветок – роза! Огненные глаза, гордая посадка головы, бывшая и жестокая красавица. И все осталось – только вот – вот рассыплется.. Розовое платье, пышное и страшное, потому что ей семьдесят лет, розовый парадный чепец, крохотные туфельки.. И вот, под удар полночи – явление жениха ее внучки. Он немножко опоздал. Он элегантен, галантен, строен, – камзол, шпага..

Аля, перебивая:

– О, Марина! – Смерть или Казанова!

(Последнего знает по моим пьесам «Приключение» и «Феникс»)…

Объясняю ей понятие и воплощение:

– Любовь – понятие, Амур – воплощение. Понятие – общее, круглое, воплощение – острие, вверх! Все в одной точке, понимаешь?

– О, Марина, я поняла!

– Тогда скажи мне пример.

– Я боюсь, что будет неверно.

– Ничего, говори, если будет неверно, скажу.

– Музыка – понятие, голос – воплощение. (Пауза) Доблесть – понятие, подвиг – воплощение. – Марина, как странно! Подвиг понятие, герой – воплощение.

Они обе думали об одном и том же.. Не называя имен, не говоря, внутри, душою. Вспоминая. И молясь.

Алина, счастливо записанная Цветаевой, молитва была такая:

«Спаси, Господи, и помилуй; Марину, Сережу, Ирину, Любу (последняя няня или прислуга? – автор.), Асю, Андрюшу (сестра М. И. Цветаевой и ее сын, оставшиеся в Крыму – автор), офицеров и не – офицеров, русских и не – русских, французских и не – французских, раненных и не – раненных, здоровых и не – здоровых, всех знакомых и не – знакомых».

Но чистая детская молитва все же не спасла младшую сестренку Али. Дети почти все время голодали. Аля, впридачу ко всему, начала безнадежно хворать – приступы лихорадки ее почти не оставляли. Чтобы как – то уберечь трехлетнюю малышку от постоянного недоедания, Марина, по торопливо – небрежному совету знакомых, в ноябре 1918 года, отвезла Ирину в Кунцевский сад – приют для детей – сирот, где давали горячую баланду – суп раз в день – так называемое «питание»! Приют этот считался тогда образцовым и снабжался продуктами американской «Армии спасения». Но, вероятно, они разворовывались, увы…

Безнадежная, отчаянная соломинка: вороватый приют – попытка спасти ребенка, частицу любимого ею Сережи.

Марина описала тот день, когда они прощались с Ириной. Немногими, скупыми словами. Их старательно обходят вниманием почти все именитые «цветаеведы». Еще бы. Ведь этот маленький карандашный абзац в дневнике рушит их стройные теории о «нелюбви» Марины к младшей дочери, о не памяти о ней:

«14 ноября в 11 часов вечера, – в мракобесной, тусклой, кипящей кастрюлями и тряпками столовой, на полу в тигровой шубе, осыпая слезами собачий воротник, – прощаюсь с Ириной.

Ирина, удивленно улыбаясь на слезы, играет завитком моих волос. Аля рядом, как статуя воплощенного – восторженного горя.

Потом поездка на санках. Я запряжена, Аля толкает сзади. Бубенцы звенят – боюсь автомобиля. Аля говорит:

«– Марина! Мне кажется, что небо кружится. Я боюсь звезд!»

«Я боюсь звезд!» – на всю жизнь осталось в душе Али, пусть и подсознательно, это горестное ощущение – воспоминание безнадежной поездки в Кунцево и боязнь черноты ночи. Чернота никогда, за всю ее жизнь, не сулила ничего хорошего. Такою же, звездною, черною ночью, 27 августа 1939 года придут с обыском на дачу в Болшево.

И уже на рассвете Алю увезут на Лубянку. Но это будет позже. А сейчас – ноябрь 1918 года*. (*Кстати, по некоторым документам и книгам, обе девочки были временно помещены Мариной в Кунцево, но Алю она вскоре забрала из – за болезни. Найденная мною дневниковая запись противоречит общепринятым фактам, но, разумеется, не меняет сути Судьбы и обстоятельств. – автор.)

Через несколько недель после тягостного расставания с сестрой, Аля окончательно слегла. Малярийная лихорадка, плавно перешедшая в тиф, тогда едва не лишила ее жизни. Марина ни отходила от нее ни на шаг почти два с лишним месяца, а, опомнившись, едва Але стало немного легче, бросилась в Кунцево, к Ирине. Но ее встретили там равнодушными словами, что «Ирина Эфрон скончалась от слабости несколько дней тому назад»….

После смерти Ирины многие легковесно обвиняли Марину Цветаеву в том, что она была беспечно – жестока к малышке, не занималась ею, и даже – била! В последнее, зная душу Марины и ее отношение к детям – чужим, своим, трепетное и внимательное, строго – заботливое, – тому пример: переписка с Ариадной Берг и Алиными друзьями, Ириной Лебедевой, Ниной Гордон, и другими, – поверить – невозможно! Верится больше – и сразу – в другое. В горечь безысходного одиночества матери двоих маленьких и очень больных девочек в ледяной пустыне привычных уже всем смертей, голода, безразличия.

Безразличия из инстинкта самосохранения. Он ведь обостряется в пограничных ситуациях, как известно. Марина старалась не судить людей. Просто ее горе говорило за нее. Вот строки письма к В. А. Звягинцевой, от 7 февраля 1920 года, написанные через три дня после смерти младшей дочери:

«… Живу со сжатым горлом, как на краю пропасти.. Временами забываюсь совсем, радуюсь тому, что у Али меньше жар, или погоде – и вдруг – Господи, Боже мой! – Я просто еще не верю!.. У меня была только Аля, и Аля была больна, и я вся ушла в ее болезнь и вот, Бог наказал.. <…>

Другие женщины забывают своих детей из – за балов – нарядов – праздника жизни. Мой праздник жизни – стихи, но я не из – за стихов забыла Ирину, я два месяца ничего не писала! И самый ужас, что я ее не забыла, не забывала, все время терзалась и спрашивала у Али: «Аля, как ты думаешь…» И все время собиралась за ней, и все думала:" Ну вот, Аля выздоровеет, займусь Ириной! А теперь – поздно!»22
  анное письмо М. Цветаевой В. Звягинцевой цитируется по книге Анри Труайя: «Марина Цветаева» Роман – биография. Стр. 159 – 160. Личное собрание автора


[Закрыть]

Да, было поздно. Паек, который Цветаева получила уже после смерти Ирины, благодаря хлопотам приятелей и знакомых – сослуживцев по «Монпленбежу» – комитету, где Марина недолгое время служила переводчиком и учетчицей, не мог утешить надорванное горечью сердце матери. Но с помощью этого мизера продуктов Марина смогла уберечь Алю от смерти, поставить ее на ноги. Она часто говорила дочери:

«Ешь. Без фокусов. Пойми, что я спасла из двух – тебя, двух – не смогла. Тебя „выбрала“. Ты выжила за счет Ирины.» Аля помнила это всегда, а Марина…

Марина хранила все в себе, молчала, и лишь однажды, уже во Франции, в 1931 году, горько призналась Н. П. Гронскому: «У меня в Москве, в 1920 году, ребенок от голода умер. Я в Москве элементарно дохла, а все – дружно восхищались моими стихами!» Согласитесь, огромна боль, неизбывна и – незабываема, если выплескивается она, ни с того ни с сего, в разговоре с молодым человеком, не сверстником, который не был в те годы ни в Москве, ни рядом с Мариной. Который, быть может, – не мог ни представить, ни толком ей сопереживать.. Но когда слишком больно..…

На редком фото видны глаза Ирины, эфроновские глубины их…

Большеглазая красавица «Иринушка», нетвердо стоявшая на ножках, но что то постоянно напевавшая вслух – ее детские речетативы, быть может, напоминали первые строфы Марининых рифм в четыре года?! – так и осталась в сердце Цветаевой вечною неразгаданной, затаенной, неутихшею болью… Я видела редкий снимок Ирины Эфрон в одной из книг. Меня поразили на нем ее глаза: мыслящие, полные какой – то безысходной печали, трагичности и беззащитности перед неотвратимым, надвигающемся.. Перед Судьбою, в которой ведомо уже все, до края, самое горькое! Такие же глаза были у узников Освенцима, Аушвица или Бухенвальда – в кадрах хроники из фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм», и у узников голода – на кинопленках, вывезенных из осажденного Ленинграда… Назвать ребенка с такими глазами» умственно неполноценным» могли только неполноценные душою и сердцем люди. Но таких отзывов об Ирине Эфрон, а косвенно, и о Марине, и обо всей – семье Эфрон – Цветаевых, к сожалению, много. Часто они исходят от самых близких. Комментировать их – не хочу…

Если бы я писала лишь строго биографию, а не попытку «истории души», то мне почти нечего было бы добавить к тому периоду времени, который отделял Алю от смерти ее младшей сестры, и до самого того момента -11 мая 1922 года -, когда они с Мариной пришли на теперешний Рижский вокзал и сели в вагон поезда, уходящего транзитом в Берлин. В другую жизнь.

Письма и Марины и Али, во всей их полноте, дневниковые записи, воспоминания самой Ариадны Сергеевны, какие то книги о ней, для меня недоступны и по сию пору..

Лишь – обрывки. Неполные копии, цитаты, воспроизведенные по прихоти тех или иных исследователей.. Пристрастные перетолкования.. Недомолвки. Что же, приходится довольствоваться ими, за неимением – лучшего! Успокаиваю себя тем, что душу нельзя все равно спрятать ни в какие недомолвки и урезанные цитаты. Она проглянет отовсюду, живая и неповторимая. Тем более, такая, как у Ариадны Эфрон………….

…Она и вообще, удивляла многих, Алечка.. Тем, например, что могла свободно писать изящно – точные, совершенно пленительные, почти дамские, – и все же – по детски наивные, – письма взрослым, в том числе, Константину Бальмонту, где полушутливо обсуждались совершенно серьезные вопросы: природа Вдохновения или его, Поэта, женитьба! Поддерживать «взрослый» разговор, например, с Александром Блоком (передавая ему стихи по поручению Марины), чистить картошку и варить ее, одновременно что то сочиняя или рассуждая вслух о Марии – Антуанетте и ее возлюбленном кавалере Лозэне. Мыть пол, танцуя, со шваброю в руках, и по детски вздыхать при этом: «Марина, как прекрасен бал!»

Она многих пугала, Аля Эфрон. Знанием наизусть стихов: по – русски и по – французски. Своим серьезным взглядом на вещи, и мудростью принятия взрослых такими, как они есть. Многие считали, что у нее вообще не было детства и обвиняли в этом Марину. Да, детства не было. Да и как могло оно быть? Те времена, вообще, были очень жестокими к нему, безмятежному и беспечному детству.. А Марина..

В дневниковой ее записи за 1918 год я отыскала упоминание о выменянных на вещи продуктах: «мука, сало, немного пшена». (*Для этого Цветаева ездила, подчас рискуя жизнью, в разные подмосковные деревни, в эшелонах, переполненных всяческими темными личностями, среди которых было немало отпущенных в те годы из тюрем уголовников, да и просто бесприютных, жуликоватых людей – автор.) И выбиваются из этого, сугубо меркантильного списка, следующие слова: «янтарь и три куклы для Али»..

В такое время – куклы?! Марина, как могла и умела, пыталась сохранить уходящее, уползающее, израненное, испуганное жестокостью мира, детство дочери.. Ни ее вина, что не все могли понять это. Да она и не требовала того от – чужих. Ей достаточно было, что понимает – Аля, и вместе с нею несет тяжкий крест быта, слагая из него осколки невесомого бытия.

А что душа Али взрослела, не по годам, а по – минутам..…

В том, пожалуй, и драгоценная уникальность, и трагедия Судьбы ее, да! С этим – не поспоришь. Но иначе – она не была бы дочерью Поэта! Не была бы и просто – Ариадной Эфрон.

А бытие их двоих, после получения неожиданной вести о том, что их «милый доброволец» жив, и короткого от него письма, которое хранили, как драгоценность!, – было подчинено лишь одной цели: быть рядом с Ним. Марина пишет Илье Эренбургу, который и принес радостные вести им с Алей о том, что Сергей Яковлевич жив и ждет их с Алей в Берлине:

«Узнала от Ю. К Балтрушайтиса*, (* тогдашний посол Латвии в РСФСР, помогавший многим в делах эмиграции – автор.) что до Риги – с ожиданием там визы включительно – нужно десять миллионов. Для меня это все равно что: „везите с собою Храм Христа Спасителя“. – Продав Сережину шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево, (то есть – мебель, ее остатки – автор.) и две книжки (сборничек „Версты“ и „Феникс“ – „Конец Казановы“) – с трудом наскребу четыре миллиона, – да и то навряд ли, в моих руках и золото – жесть и мука – опилки.. Но поехать я все равно поеду, хотя бы у меня денег хватило ровно на билет.. Не пишите С., что мне так трудно, и поддерживайте в нем уверенность, что мы приедем. Вам я пишу только потому, что мне больше некому это сказать, и потому, что знаю, что для Вас это только знакомая иллюстрация к революционному быту Москвы 1921 года».

Они оставляли его, этот быт, и ехали в – неизвестность.. Сбывалась Алина детская мечта: из мрака пережитого и вечного страха потери, выплывало к ней вновь лицо отца, как надежда на будущее. Каким оно будет, это будущее, она еще не знала. Просто, затаив дыхание, ждала встречи.

И Алю ошеломила встреча матери с отцом в Берлине 7 июня 1922 года.

Даже через много лет она могла описать ее во всех подробностях. Они опоздали с Мариной к встрече поезда* (*телеграмму о приезде С. Я. Эфрона в Берлин из Праги, где он учился в университете, принесли не в срок. – автор.) и неслись из гостиницы, где жили, к вокзалу, сломя голову, но все равно – прибежали к пустому, ослепительно белому под палящим солнцем, перрону. Растерялись. Лицо Марины мгновенно померкло, она стала нервно искать в карманах сигареты и спички, до боли сжимая пальцы, Аля уже собиралась плакать.

«И тут мы услышали Сережин голос:" Марина! Мариночка!» – писала позже Аля, – «Откуда то с другого конца площади бежал, маша нам рукой, высокий, худой человек, и я знала, что это – папа, еще не узнавая его, потому что была совсем маленькая, когда мы расстались, и помнила его другим, вернее – иным, и пока тот образ – моего младенческого восприятия – пытался совпасть с образом того, движущегося к нам человека, Сережа уже добежал до нас, с искаженным от счастья лицом, и обнял Марину.. Долго – долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать друг другу ладонями щеки, мокрые от слез…»

И далее Аля записывает странно – провидчески и пронзительно: «Сережа, которому осенью минуло двадцать девять лет, все еще выглядел мальчиком, только что перенесшим тяжелую болезнь, – так он был худ и большеглаз, – и так еще сиротлив, несмотря на Марину, сидевшую рядом. Она же казалась взрослой – раз и навсегда! – вплоть до нитей ранней седины, уже резко мерцавшей в ее волосах».. (Ариадна Эфрон. «Страницы воспоминаний». Цитируется по книге Анри Труайя. Указ. издание. Стр. 203 – 207. Личное собрание автора.)

Что это?! Что? Еще один отголосок будущего, прикосновение к трещине – камертону, разрушившему позже Семью, разметавшему ее сиротливыми осколками по заснеженному, холодному пространству сибирских лагерных пустынь, штрафных батальонов, обрывов над Енисеем и Окою?.. Аля, как маленькая Сивилла – ангел, душою своею, тогда уже осознавала – не осознавая – будущее горчайшее, или строки ее обращены к нам, современникам поздним, семидесятых: посмотрите, вчитайтесь, вслушайтесь?! Не вчитались. Не вслушались. Камертон уловили другие. Палачески – жестко и кроваво. Хладнокровно.

Аля с отцом в Праге

…Вскоре после встречи Сергей Яковлевич вновь уехал в Прагу – подыскивать квартиру для семьи, устраивать быт. Родители Али решили, что лучше всем им жить в Праге: и жизнь дешевле, – эмигранты из России имели возможность получать специальное пособие от правительства Чехии, при предоставлении, разумеется, нужных документов, – и Алечка сможет, наконец – то, учиться в одной из хороших русских школ, например: гимназии в Моравской Тшебове, где в качестве педагогов воспитателей работали бывшие однополчане Эфрона по Добровольческой армии. В последнюю неделю пребывания в Берлине Марина решила – таки отвести дочь в Луна – парк и показать Зоосад. Но Але почему то больше запомнилось, как они с Мариной качались на качелях и усаживались на траве, на краю парка, у крохотного озерца, расстилая салфетки для маленького пикника, вытаскивали из корзинки нехитрую снедь, дружно угощая сопровождавшую их Л. Е. Чирикову, и как Марина вдруг сказала загадочно:" По – моему, и в природе нет отдыха. Вот я думаю: когда буду умирать, у меня будет такое же чувство, как здесь, сейчас, на этом берегу; печали? – торжественности? – и весь грохот и все кружения – позади? – Но ведь это и есть отдых! – возразили ей…» (А. Эфрон.«Страницы воспоминаний» в книге А. Труайя. указ. издание. Стр.206.)

«Злата Чехия. – златый сон. Мираж настоящего детства».

Вид современной Праги.

«Прочь от вечного кружения и грохота Времени, туда, где можно отдохнуть усталому сердцу!» – стремилась с надеждою Марина.. «Назад, в счастливое бытие потерянного детства!» – летела за нею Аля. 31 июля 1922 года семья Цветаевых – Эфрон выехала в Чехию.

Именно там, в Чехии, и, правда, отыскались будто бы призрачные, крошечные осколки детства Али. Ее почти тотчас поместили в школу – гимназию. Марина, разлучаясь с дочерью, очень опасалась, что такой «домашний ребенок» не сможет вписаться в среду классической гимназии. Но опасения оказались совсем напрасными: девочка была в восторге от возможности играть с ровесниками, быть в курсе школьных событий, писать пьесы для детских спектаклей и оформлять декорации, учиться танцевать в школьном кружке, возможности поболтать, пошалить, подразниться и тотчас помириться с подругами! О том, что Аля не сразу сошлась с детьми, и они, поначалу враждебно приняв ее, устроили ей темную – накинули на голову одеяло и избили, – Марина, конечно, не узнала никогда. Она писала своему другу, молодому литератору А. В. Бахраху с растерянной гордостью матери, чей ребенок, как то неожиданно для нее начинает вдруг быстро расти: «Аля.. счастлива, ее глаза единодушно объявлены звездами, и она на вопрос детей (пятисот!) кто и откуда, сразу ответила: «Звезда – и с небес!». Она очень красива и очень свободна, ни секунды смущения, сама непосредственность, ее будут любить все, потому что она ни в ком не нуждается. Я всю жизнь напролет любила сама, и еще больше – ненавидела, это было трудное детство и мрачное отрочество, я в Але ничего своего не узнаю, но знаю, что она будет счастлива..

Мой десятилетний опыт снят, и я вновь начинаю свою жизнь без ответственности за другого, чувство ненужности делает меня пустой и легкой, еще меньше вешу, еще меньше – есмь».

Несмотря на глубину и отчаянность этого поразительного по точности описания мук своей, ревностно – любящей материнской души, Марина прекрасно понимала, разумеется, как нужны дочери такие вот, возрастные, естественные перемены.

В редкие свои приезды из Праги в Моравскую Тшебову, в гости к Але, Марина пыталась не только накормить дочь нехитрыми домашними лакомствами, и дать хрупкой девочке бесконечные и немного надоедливые материнские наказы беречь здоровье, но и растормошить ее, вывести на прогулку по городу, узнать ее мнение о книгах, друзьях, местах, где она бывала с одноклассниками на экскурсиях – бывшая маленькая московская затворница, давно и основательно позабывшая вкус не только апельсинов и яблок, но и просто – горячего кофе с молоком – так нуждалась в новых впечатлениях!

Девочке же все в гимназии – пансионе и в его живописных окрестностях безудержно нравилось. В ответ на некоторые скептические замечания матери, Аля увлеченно рассказывала ей о своих «зачарованных открытиях детства,» восторженно и эгоистично, не замечая, что та, как будто, немного удивлена и уязвлена всем услышанным от нее, хотя и старается не показать виду.

Аля с матерью в предместье Праги 1926 год

Позже Аля писала в «Страницах воспоминаний»: " Да, она приглядывалась ко мне со стороны, вела счет моим словам и словечкам с чужих голосов, моим новым повадкам, всем инородностям, развязностям, вульгарностям, беглостям, пустяковостям, облепившим мой кораблик, впервые пущенный в самостоятельное плаванье. Да, я дитя ее души, опора ее души, подлинностью своей заменявшая ей Сережу все годы его отсутствия; я, одаренная редчайшей способностью любить ее так, как ей нужно было быть любимой: я, отроду понимавшая то, чего понимать не положено, знавшая то, чему и не была обучена, слышавшая, как трава растет, и как зреют в небе звезды, угадывающая материнскую боль у самого ее истока; я, заполнявшая свои тетради ею, я, которой она исписывала – свои.. – я становилась обыкновенной девочкой»…

Вопреки желанию сердца, души, быть может, даже – разума, Марина отпускала эту новую, «обыкновенную девочку» на волю. И отпустила бы и совсем, если бы летом 1923 года дочь не захворала. У Али внезапно повысилась температура, она несколько недель пролежала в лазарете, очень ослабела, кашляла.. Перепуганные родители, приехавшие по вызову педагогов – друзей, четы Богенгардт, немедленно повезли Алю в Прагу, на рентген. Обнаружилось затемнение в одном из легких. Давала знать себя плохая наследственность, пережитый московский голод. Отчаянию Марины не было предела.

У семьи было не очень много средств: жили на студенческую стипендию Сергея и литературное пособие Марины в 1000 чешских крон. Этого было очень мало для срочной поездки в Италию, которую усиленно рекомендовали Але врачи. Сергей, сломя голову, кинулся искать знакомых, которые могли бы взять Алю на отдых в деревню хотя бы на две недели. Нашел. Марина же, со своей обычной молчаливой решимостью, все – таки занялась сбором средств на лечение и усиленное питание для Али среди всех, кто мог как то помочь. Рассчитывала и на свои гонорары, и литературные вечера. Предлагала кому то помощь в переписке набело рукописей. Деньги были почти собраны и довольно быстро – Цветаевых, особенно – Марину – знали и любили многие, но, к счастью, поездка не понадобилась!

Аля, проведшая полтора месяца на деревенском воздухе, в горах, на молоке и твороге, окрепла, и губительный процесс в легких стремительно пошел на убыль, оставив, однако, в душе Марины, вечную, подсознательную тревогу, необъяснимый почти страх при малейшем недомогании ее, Али, а потом и маленького сына, Мура – Георгия. С тех пор неукоснительной традицией семьи стало выезжать летом на отдых: в горы, на морское побережье, в деревенскую глушь, куда угодно, хотя бы на две недели, хотя бы и на последние гроши!

На эти же последние гроши вечной их: вшенорской, парижской, а потом, и снова – московской, нищеты покупались для детей котлеты, мясо, молоко, творог, яйца, фрукты..