Текст книги "Осенний август"
Автор книги: Светлана Нина
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Здоровы были мы, безумием было окружающее.
Анна Ахматова
Часть первая
1
Дивный книжный вечер картинно затухал посреди янтарно-зеленых, изнутри светящихся волн леса. Полинин профиль неподвижно белел на фоне то бросающихся в пляс, то без видимых причин затухающих деревьев горизонта. Утопающее в твороге облаков солнце последней бессильной яростью немощно высвечивало ее сосредоточенные ресницы, обращая их в песочную паутину.
В тот вечер Полина в своей излюбленной манере с уставшей, будто недовольной хрипотцой, произнесла:
– Сбегу.
– Как? Куда?
– На войну.
Вера почувствовала знакомый прилив бессильного, выматывающего бешенства, переходящего в обыкновенную обиду, что сестра так мало с ней считается.
– А мы?
– Ты не понимаешь, глупая. Никого больше нет кроме этой стихии.
– Чушь… Жизнь всегда побеждает.
– Такое время, как теперь… Его никогда раньше не было. Новое время, сметающее все…
– Каждое время в чем-то новое, – попыталась брыкаться Вера, чувствуя, как Полина затаптывает ее, потому что она говорит все не то и не так. – И при этом ничего в сути человеческой не меняется.
– Не меняется в сути, зато кардинально внешне. И это все равно меняет всю суть – поведение, внешние проявления… Люди из-за этого уже иные. И вообще, оставь свои буржуйские замашки, как не стыдно. Хочешь всю жизнь бездельничать, как наши предки? Бездельничать и предаваться сплину… Наскучившая безвкусица.
Вера смолкла. Полина всегда находила верные слова. Для сестер Валевских с детства не было ничего более постыдного, чем бездействие. Они воплотились в корне неправильными землевладелицами.
– Преступление не прочувствовать пору, такое выпадает далеко не каждому поколению. Мы счастливцы, мы видим это.
– Каждому поколению в любом случае выпадают какие-то трудности и новшества.
Полина издала что-то похожее на всхлипывающий смешок.
– Особенно нашему поколению вылизанных дворяночек, выращиваемому на убой в брак.
– Не так уж и плох иной брак…
– Плевать, – сказала Поля, нежно и крепко держа цигарку. Это прозвучало убедительно и непререкаемо в хитросплетениях паутин сигаретного дыма.
Вера почувствовала себя бессильной и маленькой. Кто она с ее низменными интересами против сестры?.. С другими Поля умела быть – и была – искрометной болтушкой, влюбленной во всех понемногу, благосклонной. Но у Веры почему-то никак не получалось попасть в заклятый сестринский круг. И вместо того чтобы делать с этим что-то, она предпочитала со стороны наблюдать за насыщенной жизнью Поли, страдая и втайне удовлетворяясь собственным мытарством.
Вера почувствовала, как добропорядочные устои отца – вовсе не лицемера, как не уставала отзываться о нем старшая дочь, ведь он в действительности верил в свои слова – восстают в ней против этого модного анархизма Полины, который та подхватила как лихорадку. От вируса в мозгу избавиться сложнее, чем от вируса в горле. Вера не чувствовала свои взгляды прогнившими, раз те не брызгались модными течениями, которыми в их время болели многие сколько-нибудь образованные юноши, как ни пыталась Полина внушить ей, что, если Вера не мыслит подобно ей, она автоматически неправа. Ошибка самовлюбленных и, по сути, неуверенных в себе людей. Полемика всех времен, так и не увенчавшаяся победой чего-то конкретного.
Порой Вере становилось интересно, отложит ли сестра в нее свои личинки. В то же время она чувствовала, как даже без помощи Поли класс, к которому принадлежат их родители, такой с детства привычный и самодостаточный, мягкий и простой, о котором можно было даже не задумываться, а просто существовать по инерции, становится поросшим мхом, застопоренным и вредоносным. Не производящим ничего, кроме запретов и уже давно пройденных неверных истин.
Но не задумываться не получалось, особенно в той среде, которую Полина невольно тащила за собой в их дом. Не получалось так же, утопая среди бесчисленных библиотечных книг и валяясь поочередно на чуть тронутых потертостью и специфически попахивающих кожей диванчиках. Не выходило это и среди медлительной жизни в пропитанном поколениями особняке, где из каждого угла на сестер так и дышала пугающая история империи. И предки – образованные, но, вот парадокс, так мало понимающие суть и злобу дня богачи насмешливо следили за ними со своих пыльных стен.
Полина даже мало была повинна во взглядах сестры – неведение сжирало Веру изнутри и заставляло оглядываться. Для нее не было ничего более постыдного, чем не знать или не понимать. Тем не менее она ухитрялась сохранять дружеские отношения со всеми, кто не сделал ей ощутимого зла, потому что не считала себя вправе делить людей по классу, полу или возрасту, особенно же переубеждать кого-то. Она прекрасно примечала полутона и то, как людям порой трудно даже в самом простом, как они ошибаются или не зрят в очевидное, как творят зло или питают его предрассудками, сами того не осознавая. Поэтому ей претила намеренная однобокость сестры, которая обладала теми же задатками, что и Вера – острым аналитическим умом и бесподобной интуицией, но предпочитала не задействовать их в вопросе осуждения всех и каждого. Предпочитала нестись куда-то, зажмурив глаза и крича о свободе.
Даже восхищение образом жизни Поли и ее духовной эволюцией не мешали Вере естественным образом замечать недостатки сестры. Вера научилась уживаться с ними, считая, что мирится лишь с некоторой высокомерностью Полины и пребывая в свойственном так многим людям заблуждении, что в состоянии описать творящееся в душе другого. Но знать человека, даже с детства близкого, практически невозможно, ведь он меняется, пополняется, отмирает ежедневно.
– А об отце ты подумала? Какого ему будет объяснять, куда делась его старшая дочь?
– Ты себя слышишь? Объяснять кому-то, до кого мне нет дела, что-то там ненужное и неинтересное… Избавь меня от комментирования этого. Новая война будет. А в войну люди живут по другим законам. Более настоящим.
– Что сделал тебе отец, за что ты так его осуждаешь? – спросила Вера, как будто не хотела, но терпеть уже не могла.
Полина мрачно молчала. В небе кричали стрижи. Едва различимое движение темных глаз Полины вгрызалось в бездну памяти, выуживая оттуда полуправдивые воспоминания о том, как отец, когда она была крошкой, мучился от невнимания жены, сосредоточенной на ребенке. И как брезгливо и опасливо относился к дочери. Ощутимая угроза – а это была всего лишь она, Полина. У которой Иван Валевский как будто всерьез хотел увести мать в края своей выгоды.
– Он хороший человек. Разве сделал он тебе хоть что-то плохое в детстве или теперь? Не считая ваши бытовые споры о том, где тебе учиться?
– Странно, как он может быть хорошим человеком, если в его поместье происходят самосуды, люди мрут от голода в то время как он кричит о том, что существующий строй прекрасен? Как лицемерен человек… Может, лицемерие – лишь наша многогранность?
– А может, люди часто в упор не видят того, что очевидно для других. Любой человек может содержать в себе столп взаимоисключающих качеств. Но другие, не столь разнородные, не понимая этого, спешат обвинить его в лицемерии, приспособленстве, судят в своих интересах или пытаются сделать их такими же плоскими, как сами. Лицемерие – удобное слово, если хочешь свалить всю вину на другого.
Полина искоса посмотрела на сестру с одобрением.
– А то, что он взял мать, явно равнодушную к мужчинам, тоже говорит о безграничной порядочности их класса? Мы по крайней мере из себя святош не строим. И в этом наша сила.
– Да что ты несешь?! Совсем уже с ума сошла со своим свободомыслием?!
– Ну-ну, – усмехнулась Полина.
Вера порывисто встала и, не прощаясь, ушла в веранды, старательно следя, чтобы дикие слова сестры не зацепились за ее сознание и не породили свои производные.
В отрочестве Вера пережила период, когда считала, что мать достойна большего, что отец испортил ей жизнь. Сколько девочки себя помнили, они идентично воспринимали какую-то недоговоренность со стороны родителей. Это проскальзывало в полувзглядах и редких словах, застывающих на губах. Но тем не менее это не мешало гармоничному сочетанию их жизней, взаимодействий и симпатий. Но потом гуманное, мудрое в Вере победило. Она учуяла, что виноватых нет, это жизнь, и в ней каждый не только сам виноват перед собой, но и способен отравить жизнь даже тому, кого считает своим тираном. Вера чуяла невероятный симбиоз брака родителей и молчала не от страха, а от невозможности возразить.
Полина осталась сидеть на месте в той же позе захворавшей королевы.
– Как противно до сих пор ощущать себя в России Базаровым! – сказала она вслух с ожесточением. – Ничего ведь не изменилось с пятидесятых!
2
Непомерно пышная прическа из волос, которые всегда так восхищали Веру – спутанных, сильно, но все же не в спирали закручивающихся прядей неопределенного, между золотистым и темно-коричневым, цвета. Вдумчивый, изучающий, как будто даже недоумевающий из-за всего вокруг взгляд. Она была так близко – протяни руку – и так отстраненна, успешно пряча свое, быть может, даже высокомерие сквозь воздушность сознания.
Веру тяготила дистанция, которую почему-то всегда возводила между ними сестра, быть может, самим своим существом. Но Полину это не трогало. Она всего лишь отражалась в зеркале, как и во всей ее, Вериной, жизни – невероятно настоящая, настолько, что становилось страшно от ее дышащего присутствия, от ее полнокровности и источаемой силы. От ее пребывания в комнате становилось даже жарче. С яркими зрачками, как бы бессильно останавливающимися на собеседнике в попытке что-то сказать и предпочитающими наблюдение так же часто, как демонстрацию себя самой. И блестящей загорелой кожей, специфически пахнущей так, как пахнет здоровый покров молодого организма – влагой и пылью вперемешку с какой-то странной, травяной словно, пряностью, будто листья с деревьев, под которыми она проходила утром, облепляли ее и отдавали ей свой горький сок. Руки, выбивающиеся из сдавливания рукавов – сильные стянутые мышцы с вкраплениями веснушек. Вся несдержанная и преодолевающая под стать своему двадцатому веку. Не человек – воплощенная античность, только без древней невежественности.
Когда Вера случайно дотрагивалась до ее рук, сталкиваясь с Полиной в их обширной столовой или библиотеке, они были не мягкими, как обычно у женщин, а упругими и твердыми за первым обманчивым впечатлением шелковистости покрывающей их кожи. Руки спартанские, в которых не было ничего белого и мягкого, бездарно изнеженного под дух ускользающей эпохи – лишь золото и сталь.
Полина смотрела на Веру и в свою очередь ощущала прилив нежности. Совсем ребенок, чистый и хорошо пахнущий, с дивными переливчатыми волосами такого странного для их семьи цвета – откуда только взялась эта въедливая рыжина? Даже собственный высокий рост утверждал Полю в сознании легкой покровительственной заботы по отношению к сестре.
После созерцания сестры и редких душевных, а чаще политических разговоров Вера забиралась на свой чердак и продолжала мечтать о Полине, которая была с ней под одной крышей. Поля не раздражала, потому что не лезла к сестре. Полины парадоксально не было слишком много при всей ее весомости.
В темноте без свечей она замечала свои отражения в узких стеклах чердака и различала в них мать, какой она была в ее, Верином, детстве. Распахнутые и всегда яркие глаза. Темные от глубины и размера, но зеленые по существу, несущие в себе мистический отпечаток эволюции. Впечатались в ее всегда теплые радужки отголоски первобытного родства с растениями, которые она так любила. Широкие скулы и пухленькие щеки, что порой доводило до задора, а в моменты грусти производило неоднозначное впечатление. Все говорили, что на мать больше похожа Полина. Но Вера для себя давно решила, что это неправда.
3
Вера смутно помнила из глубин памяти всплывающий огромный всегда темный Петербург с его усыпляющими гостиными, залитыми свечами и прохладой. Почти все детство Вера вспоминала как что-то тянущее непередаваемой грустью, трагизмом зимы. Но и детские забавы, свежий искрящийся снег. Вместе с крестьянскими детьми, визжа и валясь в сугробах вместе с перевернутыми санями, сестры задыхались от жары, захватывающей их испариной под полушубками.
Зимой в Петербурге мало что затмевало долгие темные комнаты с высокими потолками. Русскую зимнюю жизнь, сжимающую и колющую, как шерстяные носки на разгоряченных ногах, изматываемых, но без этой сбруи обреченных на замерзание. Вера поздней ночью посиживала у продуваемого окна в огромной комнате с безмерными потолками и взирала на величественную серость за стеклами. Разве что на Рождество озарится Дворцовая плеядой огней и цветов. А потом бежала к матери с Полиной, чтобы послушать какое-нибудь занесенное веками сказание.
Гораздо больше воспоминаний у нее сохранилось о доме в деревне. О долгих прозрачных переходах от воздуха к бледной желтизне пожухлой травы, реках, блестящих, белых, отражающих, совсем нестеровских. Ненавязчивость всех оттенков коричневого, переходящего в желтый. Широта. Русь. Та самая, тоскливая и необходимая, делающая сердца людей, взращиваемых на этом, такими большими и такими неприкаянными. Всю оставшуюся жизнь, как только начала понимать устройство людских душ и их образование, Вера утверждала, что настоящая широта может быть лишь в человеке, выросшем на природе.
Трава и солнце там восставали какими-то неестественно раскрашенными, пробитыми через призму желто-красных стекол, выжигающих все, на что были направлены. Воздух забивали дым и туман, оставшийся от дневных костров. Мучительный запах горелого дерева, залетевший в чистый проветренный дом. И прохладное летнее утро в ощущениях тени… Не раскрывшее еще свой изматывающий, непередаваемый зной. Подпевающее этому жмурое небо.
Больше всего Вера любила застывать возле окон. И то, что вставало за ними, было уже второстепенно. Пышный Петербург, прекрасный несмотря на полугодичную осень, которая даже подчеркивала его ослепительность. Или имение их семьи, зелено-золотой круговорот листьев и травы в одних и тех же местах. Пейзаж, не надоедающий никогда. Тягучесть и прелесть искусственного света осенних вечеров, переходящие в усталость. Усталость творчества и фантазии, не оставляющая настроения или времени, как безумная летняя беготня.
Тихое окно, выходящее в сад. Верино. Окно, сформировавшее ее куда больше окружающих. Окно познания, покоя и образов. Окно гармонии и непостижимости сознания. Окно, отворяющее закаты, стремительно покрывающиеся холодком сумерек, которыми она беззастенчиво любовалась как своими. Пахнущий, поющий, захватывающий в пряность своих запахов, предвкушающих осень или отходящих от дневного зноя. Вера понимала, что только в моменты лицезрения этого она и существует по-настоящему, не цепляясь за прах повседневности и вечных петербургских камней.
У Веры, как у немногих девушек с развитой душой и головой, было две жизни – выставленная на всеобщий обзор, где она утягивалась в корсет, терпела лето, когда просто хотелось содрать с себя все до нижней рубашки и пыталась подражать остальным женщинам, чьими манерами быстро заражалась, потому что ее приучили любить изысканность. И истинная, начинающаяся, когда все оставляли ее в покое. Вера с трудом думала о замужестве и прочих связанных с ним неприятностях – сможет ли она тогда в достаточной мере оставаться в одиночестве? Она не верила, что способна быть счастливой в других условиях.
Только в неспешном и влекущем мире русской усадьбы, где даже туманы поэтичны, а выходящие из них девушки в теплых накидках кажутся предвестниками открывающейся гармонии, она не думала о том, что ей чего-то недостает. В стройных бежевых рассветах, в потонувших в небе грядах облаков. Такие девушки с вогнанными в подкорку мозга бесчисленными страницами русскоязычных текстов часто рождались на исходе той засыхающей, но оттого втройне поэтичной эпохи хрупких шелестящих платьев, неосознанности женщин и прорывающихся авангардистских течений. Они для чего-то рождались и жили, вот только для чего, понять до конца не могли, утопая в предубеждениях и незнании собственного естества, так благодушно дарованного им природой.
4
В то время их мать уже была степенной женщиной с легким добавлением белых мазков в волосы. Женщиной, которая с большим шиком и достоинством выглядела на свой возраст и умеренно позволяла себе немногословное щегольство.
Вера испытывала странный диссонанс от воспоминаний о ней как о чем-то теплом и персиковом, во что тыкалась щеками, когда засыпала, плюхаясь на неизменную книгу, которую мать читала ей перед сном. Родной голос начинал хрипеть от долгого чтения вслух, а Вера разрывалась между жаждой узнать финал истории и жалостью к уставшей матери. А по мере взросления уже не Вера отстранялась от матери, а мать словно отгораживала ее от себя, вталкивая в мир страшной бурлящей революционными настроениями империи. Чем раньше Вера все поймет, тем лучше.
Обманчивая изящность жизни, где каждый предмет как будто специально подобран и продуман. Щелка и атлас, в который все три – мать и две дочери – облачались ежедневно на потеху окружающих мужчин. Их жизнь только потому и была поэтичной для окружающих, что упаковывалась в оболочку кудрей и кружев. Порой Вере надоедали эти нескончаемые маскарады, но, когда она украдкой смотрела на Полину, задумчиво бродящую по комнатам, на ее талию, перехваченную затейливыми поясами в духе экспериментов времени, последнего времени всеобщей женственности и всеобщего бессилия, то заглядывалась. И картина происходящего в дурмане опутывала ее. Мир вечной женственности и вечного несчастья, какой-то недосказанности при обладании всем, что нужно большинству, тянул. Как и антураж, делающий эту недосказанность прекрасной и потому ограненной трагизмом.
Их большой любимый дом, где у каждого таились свой мир и своя драма. Где даже стены пропитались десятилетиями семейных приданий. Потайные места, сквозняки, открытые балконы со слегка колышущимися занавесками и шкафами, таящими на запыленных полках старые вещи.
5
Анна Ивановская, гимназистская подруга Веры, поражающая зло подвывающей силой при первом же взгляде на нее, ворвалась в гостиную и с размаху плюхнулась на тахту. При сравнении ее с младшей Валевской можно было бы сразу сделать вывод, что Ивановская куда более «эмансипе», хотя мыслили приятельницы, столько времени проведшие бок о бок в закрытой муштре старого режима, аналогично в данном вопросе. Черное, без каких-либо украшений платье и простейшая прическа, так свойственная прогрессивным девицам того закрученного времени, выполняли свою функцию предоставлять на обозрение озлобленную направленность хмурого взгляда Ивановской и выгодно для Веры отличали ее от щебечущих ерунду охотниц за кавалерами.
Анна не показывалась в учебном заведении уже две недели, и Вера, тщетно закидывая ее письмами на лощеной бумаге, понятия не имела, чем вызвано подобное отступничество. Неприятными догадками всплывали обрывки мыслей, что папаша Анны, промотавший все алкоголик, грубый с женой и дочерью, но панибратствующий с сыном, которого считал бесценным даром в силу врожденных половых особенностей, учудил что-то в своем излюбленном стиле.
Неспокойствие Анны неприятно ужалило Веру. Мрачная одержимость сулит крах.
– Где же ты была все это время? – спросила Вера, не уверенная, с какого края подступиться.
– Он довел ее, – отчеканила Анна. – Довел до края. Швырял в стену, а я набросилась на него со спины.
Первичный всплеск радости у Веры окончательно сменился опасливым ожиданием.
– Из-за этого ты не появлялась на учебе?
Анна сощурила глаза.
– Он мне запретил. Дражайший папаша вдруг возомнил, что мне непременно надо замуж. Сейчас же, немедля. Что я слишком, дескать, образованная, чтобы найти партию! Да я их всех на дух не переношу, будь они прокляты! Насмотрелась на счастливый брак и изнанки, по горло хватит. И держал меня дома, пригрозив лишить тех крох наследства, которые мне полагаются, в случае непослушания. Хоть я и презираю этого типа до изнеможения, но получить от него за поруганное детство какую-никакую компенсацию было бы делом благородным. Но это все ерунда. Если бы не мать, я тотчас бы ушла из дома и продолжила образование несмотря ни на что. Но ее я бросить не могла.
– Наши матери похожи в чем-то.
– Твоя хотя бы пытается брыкаться, моя же полностью лишена крупиц воли. Поэтому волю пришлось проявлять мне. Понимаешь, с каждым годом он все более дуреет. Уже в том году я чувствовала, что грядет нечто непоправимое. Ее семья не хочет ее обратно. За мужем – так и не приходи обратно с жалобами. Дела не будет, – Анна в бешенстве хмыкнула.
Такой – говорливой, несдержанной, злоязычной по – темному, а не пластично, как Полина, эта девушка бывала лишь с Верой – единственным человеком, с которым у нее возникло сродство и общность интересов. Вера понимала корень цинизма Анны и не осуждала ее за враждебность к человечеству, допускающему бесчинства. Вере, напротив, льстило, что эта замкнутая и для многих неприятная отсутствием привычных девчачьих ужимок девушка с ней проявляет откровенность.
– Накрылись мои высшие курсы… Накрылось будущее. Он все угробил. С самого начала от него лишь разрушение и несчастье, – Анна в мрачном нетерпении поднесла большой палец к губам.
– У меня есть некоторые сбережения.
– Брось. Все кончено для меня. Валяется мой дражайший папаша в углу с пробитой головой.
До Веры с трудом дошел смысл сказанного. Она в упор предпочитала не замечать затруднительные и разлагающие факты бытия.
– Ты…
– Теперь мне один путь, чтобы избежать каторги. В революционные круги, под защиту тех, кто уже вне закона. А с моими не лучшими пропагандистскими задатками… Даже не знаю.
– Я помню, – с трудом опомнившись, но соображая очень четко, вмешалась Вера, – как ты говорила, что убила бы его, если бы не расплата.
– Я убила и не жалею. Он иного не заслужил. Он все детство изгалялся над нами. Похлеще старика Карамазова, понимаешь? Тот – то им просто денег не давал и бросил малютками. Я бы предпочла это, чем то, что на моих глазах все мое детство он нажирался как свинья и бесчинствовал, пуская по ветру наследство матери. И вот теперь, когда мы освободились от сволочи, нет уже наследства. Да и мне пора в путь.
Вера, сжав губы, смотрела на Анну. Единственного родного человека за все годы приоткрывания завесы наук.
– Что же теперь? Неужто прощаться?
– Боюсь, мой друг, что да. За тем и пожаловала, голубушка.
Вера бросилась к Анне. Слезы в глазах той поразили ее больше, чем все сказанное до этого. И вот Анна уже испарилась, испуганно озираясь и унеся с собой накопленные Верой деньги, которые та мечтала потратить на шкатулку слоновой кости. Вера уперто совала ей бумагу, а Анна, вопреки обыкновению, не увертывалась от прощального подарка.
– Ну, матушка… Свидимся еще.
Вера улыбнулась.
– Главное, что нет его больше. Что бы ни было, оно лучше будет, чем до того. Столько лет ты об этом мечтала.
– Не так стремительно… Но да.
– Посмеемся еще над всей этой канителью.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
