Текст книги "Осенний август"

7

– Я не хочу замуж! – воскликнула Вера в неподдельном волнении в ответ на рассказ о предсказуемо несчастливом браке их кузины.

Возможно, это было слегка патетически. Но Полина, заплетающая ее блестящие мягкие волосы, с одобрением выслушала это выступление и рассмеялась. Красная комната с резными рамами зеркал и полотен подчеркивала белизну ее кожи и зубов. Искренняя страсть и буйное исследование вслепую проложенной жизни молчаливо поощрялись в их доме.

– Девушки, которые так говорят, находят мужей гораздо быстрее, чем охотницы за мужчинами…

– Чушь собачья!

– …потому что побуждают обуздать себя.

– Мне не нужно, чтобы меня кто-то обуздывал!

– Ну конечно. Все наше поколение так и хочет, чтобы его кто-то обуздал.

– Ты слишком любишь производить впечатление, поэтому выбираешь парадоксы.

Полина красноречиво приподняла брови.

– Я… Боже, – с хрипотцой отозвалась Вера. – Не понимаю, зачем они делают это.

– Что?

– Портят себе жизнь узаконенным рабством, чтобы потом быть несчастными лет шестьдесят.

– Как хорошо, что ты понимаешь это. Но они не так умны. Им проще подчиниться.

– Зачем?

– Так легче, чем пытаться что-то изменить. Легче сделать, как от тебя ждут, а потом всю жизнь ныть и винить тех, кто тебя принудил, в своих несчастьях.

– Это так подло.

Полина рассмеялась, как будто озаренная новой идеей.

– Именно что так, милая. Потому, – нараспев добавила она, – я не с ними.

Вера благоговейно замолчала.

– Все, идем, иначе сборище внизу так и останется кучкой бестолкового люда, которому нечем занять себя вечером в деревне.

– А ты чем лучше? – спросила Вера, с удовольствием вертясь возле зеркала и рассматривая свои волосы, будто видя их впервые.

– Я занята не только вечерами, – ответила Полина, открывая дверь.

Собравшимся внизу, хоть Полина и не знала точно, кто будет, поскольку у нее наблюдались занятия интереснее, чем выведывать, кого пригласил или отверг ее отец, представился великолепный шанс лицезреть схождение вниз обеих хозяйских дочерей, блистающих разнородной красотой и неуловимым сходством, оставляющим публику в приятном ощущении заблуждения, не поддавшемся им до конца.

– Что он тут делает? – прошипела Поля на ухо сестре, замедляя шаг.

– Кто?

– Ярослав!

– Какая разница? – недоуменно отозвалась Вера, вступив в гостиную и приветствуя собравшихся.

Ярослав представлял собой прежнего друга детства, периодически маячившего на званых вечерах и вызывающего своим присутствием неловкость для Поли. Детская дружба закончилась еще до взросления. При всей своей общительности Полина не имела понятия, как вести себя с молодым человеком, с которым она за несколько давних лет успела рассориться в пух и прах на почве снежков и сфер влияния на остальную ребятню. А так же его невероятного, по ее мнению, высокомерия в парадоксальном сочетании с топорностью и досадным мужским началом. Его вид наводил ее на жгучее желание наболтать ему колкостей. Полина не упускала ни единой возможности бросить в его сторону несколько уничижительных эпитетов. И ответный взгляд Ярослава лишь убеждал ее в справедливости своего поведения. Оба, очевидно, принимали друг друга как достойных соперников и побаивались в открытую демонстрировать друг другу не только неодобрение, но и скрытый интерес. Каждый мог похвастаться своими взглядами, чертами характера, компанией и суждениями о политике.

Ярослав, сын образованных, но не слишком родовитых родителей, с пролетарской точки зрения мог бы сойти за буржуя. С точки зрения Ивана Валевского он был просто разночинцем, который каким-то образом избежал отправления в армию. Его интересы и круг общения, хоть и были нетривиальны, с трудом тянули на революционные. Проще говоря, он просто маялся ерундой и жил в свое удовольствие. Вера плохо ориентировалась не только в знакомых Ярослава и Полины, но и в своих собственных, раз за разом упуская возможность как следует поболтать с кем-нибудь и впоследствии нанести бесполезный визит вежливости.

– Вот и дочери, – изрек Иван Тимофеевич, посмеиваясь.

– Красавицы! – слащаво принеслось откуда-то.

– Лучше одной женщины могут быть только две. Особенно такие, – рассыпался некий остряк из не переводящихся в Российской империи из-за избытка денег и времени.

Полина скривила гримасу.

Обманчивая картина стояла перед глазами собравшихся мужчин – две юные сестры – воздушные и элегантные в своих невесомо – тяжеловесных платьях – последних отзвуках рвущейся эпохи. Улыбающиеся друг другу в момент перемирия.

Иван Валевский лицезрел другое. Он наблюдал торжество тщеславия, сдобренного стальным призвуком. Удивляясь, что остальные не видели кремня и эгоизма в обеих, предпочитая создавать в обрубленном воображении изящные манекены. Даже младшая, Вера… Он подозревал, к чему приведет влияние на нее Марии и Полины, этого нестойкого, но поразительно действенного союза. Честолюбие Полины было настолько мощным, что не нуждалось в показном удовлетворении, а вот Вере, похоже, нравилось играть в доброту и отзывчивость. Делая хорошо другим, она начинала больше любить себя. Вера раскрывалась лишь когда ей было комфортно. Поля, наоборот, подминала под себя и сама сооружала себе комфорт.

Вера в нетерпении высматривала в толпе своего нового знакомого, с гордостью желая представить его сестре. Это был первый раз, когда не Полина знакомила с сестрой кого-то интересного, а наоборот. Она вела себя так, словно он уже наблюдал за ней.

Рассыпаясь в ответных любезностях всем и вся, Вера заметила рядом с по обыкновению серьезным Ярославом молодого мужчину, внешность которого показалась ей знакомой. Он беззастенчиво смотрел на нее в упор, будто насмехаясь над ней и одновременно оценивая. Вере стало неприятно. Она отвернулась, чтобы понаблюдать, куда делся Матвей. Провернувшись вокруг своей оси, она приметила, как Иван Тимофеевич уже любезно рассказывает что-то незнакомцу.

Для Веры в обществе важно было прицепиться к человеку, который любил говорить и мог бы в случае необходимости заболтать подходящих людей, заслоняя ее. Чаще всего это была Полина, которая просто растворилась. И нежданно всплыла рядом с Матвеем. Двое, которых она так жаждала познакомить, уже каким-то мистическим образом спелись. Вера с досадой подумала, что здесь причастна Мария.

Матвей, встретившись взглядом с Полиной, встрепенулся и заулыбался.

– Матвей! – радостно озвучила Полина, пожимая ему руку, как старому другу и сразу, с первых мгновений беря в оборот.

– Я столько слышал…

– Замечательно! – глаза Полины блестели от обилия лиц в ее стихии.

Находящемуся неподалеку Ярославу она едва кивнула и вернулась к улыбкам Матвею.

– Вы знакомы? – спросил подошедший Ярослав низким звучным голосом. И продолжил, не дожидаясь ответа. – Зная твои таланты, не удивился бы.

Полина с легким раздражением повернулась, намереваясь ответить, что для полноценной социальной жизни он ей не требуется, и впервые увидела незнакомца, который произвел такое впечатление на Веру.

– Очень рад, – сказал тот и уверенно, но галантно поцеловал ее руку. -Игорь Андреянов.

Полина, привыкшая к более простому проявлению чувств между полами в среде, отрицающей мещанство, почти сконфузилась.

– Добро пожаловать, – ответила она тихо.

Игорь поднял голову от ее распластанной на его руке длинной ладони. Поля сосредоточенно смотрела на него, даже забыв по инерции улыбнуться.

Вера ничего не слышала ни о каком Игоре, но была приучена к бесконечно новым знакомствам Ярослава. Наверное, он подцепил его на очередной попойке с доступными девицами.

– А ты, – кивнула Полина Ярославу, – лучше следи за своими, а то лишишься всех друзей, – она зацепила смеющегося Матвея и утащила в противоположную сторону залы.

– В своем репертуаре. Знал же, что не надо никого сюда приводить, – буркнул Ярослав то ли Вере, то ли пустоте.

– Ну что, Слава, – подошедший к ним хозяин дома дружески похлопал его по плечу. – Как отец?

– Все по-старому. Ворчит о политике и хвалит земледелие.

– Все верно, все верно… А кто этот господин с тобой?

Игорь округлил глаза в каком-то непонятном для Веры… благоговении? Чем ее обычный во всех отношениях отец заслужил его?

– А, прошу любить и жаловать – Игорь Андреянов.

– Что же, сын того самого Андреянова?

– Приемный, – отозвался Игорь со смешком, сменив выжидающе-округленные глаза на неприятный прищур.

Вера предпочла ретироваться и подошла к матери, с царственным видом стоящей поодаль с бокалом вина в руке.

– Одно и то же каждый раз, – протянула та приглушенно.

– Зачем ты участвуешь в этом? Отец сам бы мог справиться, тем более это его стихия. Застолья, бесполезный треп…

– Ты переоцениваешь меня, когда думаешь, что мне совсем плевать на свой долг, даже если он заключается в таких смехотворных вещах. От скуки и потерянных крыльев подобные сборища составляют важную часть нашей жизни. Все мы забиваем дыры… И потом, хоть когда-нибудь нужно развеяться.

Мария всегда была для Веры недоступной, загадочной, хотя дочь много знала о матери. Чем больше она узнавала, тем сложнее и противоречивее становился клубок материнских черт. Странно – Мария всегда была рядом, но Вера остро ощущала недостаточность матери, ее недосказанность. Ее было мало, катастрофически мало. Из-за этого с самого детства Вера больше тянулась к женщинам, казавшимся ей ближе, но загадочнее, чище, но противоречивее по сравнению с громким отцом. Порой Вера со страхом думала, что Мария разрывается стихиями, темными сползающими массами желаний. Хотя внешне казалась едва ли не застывшей.

Мужчин всегда было достаточно, они не поражали такой чувственностью и сложностью. С ними было весело, интересно… Их хватало. Они насыщали. Марии недоставало. Ее нежных рук, которые ласкали ее в детстве. Ее откровений о молодости, влюбленностях в каких-то навек ушедших молодых людей, от которых дочерям достались лишь смытые образы… Мать поила их собой, своими воспоминаниями. Причудливо сплетались в душах дочерей ее качества, преломляясь, исходя из противного. Порой Вера не могла понять, рассказала ли ей что-то мать или она помнила это сама.

Вера с нежностью посмотрела на Марию и в тот же момент заметила, каким изучающим, почти хищным взглядом следит за хохочущей с Матвеем Полиной Игорь. У Веры мелькнула невольная мысль, что незнакомые люди не одаривают друг друга такими взглядами. Впрочем, может, ей только казалось так, ведь она едва начинала жить.

В это время до обеих донесся недовольный голос графини Марьиной, расплывающейся женщины с напудренными плечами:

– Я бы на вашем месте, милочка, не показывала бы мужчине своего расположения так явно.

– Если бы мне нужен был ваш совет, – безупречным тоном отозвалась Полина, – я бы его спросила.

Графиня закусила удила. Вера пришла в восторг. Мария спокойно взирала на произошедшее.

Графиня приблизилась к Марии Валевской и, дыша праведным гневом, бросила:

– Вашу дочь едва ли можно назвать хорошо воспитанной.

– Настоящей девицей, это вы имеете ввиду?

– Хотя бы!

Мария посмотрела на непрошенную рецензентку с какой-то отстраненной жалостью, отдающей глубинным непониманием ее порывов, а оттого безразличием к ним.

– Настоящая женщина – это нечто ирреальное, уникальное. Я так и не знаю, что включается в себя обширное понятие «настоящей». Может быть, настоящая – это искренняя. Умеющая любить – редчайший, бесценный дар. Не так как у Шекспира – вовсе не красота. Ее так много. Но наполняет все смыслом только душа. Красота важна тогда, когда она наполнена, переливает через край восхищением жизнью, энергией, добротой. Красота – это мерцание в глубине и никак иначе. Те, кто не может отличить одно от другого – несчастные.

Графиня Марьина фыркнула и ретировалась с каким-то неодобрительным возгласом про прогнившее общество.

– Мне вообще не нравится это словосочетание – «настоящая женщина». Все мы настоящие, живые. Дышим. Почему тогда одна настоящая, а другая искусственная? Глупость какая-то, – закончила Мария уже только перед внимательно внимающей Верой.

Вера не могла сдержать широкой улыбки. Намеренная сложность монолога матери была единственным, что остудило пресыщенную графиню.

Вера вновь испытала диссонанс от прикосновения к скрытой духовной и эмоциональной жизни матери, которая была в ней заперта и прочим недоступна. Которая проявлялась случайно оброненными фразами. Как этого было недостаточно… Мария, не делая ничего особенного, всегда жила какой-то скрытой духовной жизнью, и дочери инстинктивно понимали это. Внешне она была глубоко несчастна, но у женщин не бывает одного уровня. Потухшая женщина, забитая обществом, обрубленная и сбежавшая от него в стены своей комнаты, она получила спокойствие, о котором всегда мечтала.